21 страница. - члены антисоветских партий (эсеры, грузмеки, муссаватисты, иттихадисты и дашнаки), бывшие белые, жандармы

- члены антисоветских партий (эсеры, грузмеки, муссаватисты, иттихадисты и дашнаки), бывшие белые, жандармы, чиновники [...];

- изобличенные следственными и проверенными агентурными материалами наиболее враждебные и активные участники ликвиди­руемых сейчас казачье-белогвардейских повстанческих организаций, фашистских, террористических и шпионско-диверсионных контр­революционных формирований. Репрессированию подлежат также элементы этой категории, содержащиеся в данное время под стражей, следствие по делам которых закончено, но дела еще судебными орга­нами не рассмотрены;

- наиболее активные антисоветские элементы из бывших кулаков, карателей, бандитов, белых, сектантских активистов, церковников и прочих, которые содержатся сейчас в тюрьмах, лагерях, трудовых по­селках и колониях, и продолжают вести там активную антисоветскую подрывную работу;

- уголовники (бандиты, грабители, воры-рецидивисты, контра­бандисты-профессионалы, аферисты-рецидивисты, скотоконокра-ды), ведущие преступную деятельность и связанные с преступной средой. Репрессированию подлежат также элементы этой категории, которые содержатся в данное время под стражей, следствие по делам которых закончено, но дела еще судебными органами не рассмотре­ны, уголовные элементы, находящиеся в лагерях и трудпоселках и ведущие в них преступную деятельность».

Все эти «социально-опасные» элементы должны были быть раз­биты на две категории: «наиболее враждебные» входили в первую категорию, «менее активные, но все же враждебные элементы» — во вторую. Лица, включенные в первую категорию, подлежали «немед­ленному аресту и, по рассмотрении их дел на тройках (комиссиях из трех человек), — расстрелу». Лица, относящиеся ко второй категории, подлежали «аресту и заключению в лагеря на срок от 8 до 10 лет». Далее, приказом № 00447 утверждались по регионам лимиты на ко­личество лиц, «подлежащих репрессии по первой и второй категори­ям». Эти цифры более-менее соответствовали данным, присланным в предыдущие недели местным руководством партии и НКВД, хотя были существенно подправлены в сторону увеличения для второй категории. В целом приказом № 00447 были предусмотрены лими­ты в 75 950 человек для первой категории и 193 500 — для второй. Для «лиц второй категории» первоначально предусмотренная ссыл­ка была заменена заключением в лагерь. Опыт репрессий, получен­ный с начала 30-х годов, показывал, что депортация с прикреплением к определенному месту жительства с точки зрения контроля была неэффективным решением: действительно, значительная часть (до­ходившая до 40 %) ссыльных и «спецпоселенцев» бежала из мест ссылки и растворялась в маргинальных группах беспаспортных, как раз и являвшихся целью операции, начатой в конце июля 1937 года. «Депортация, — писал С. Миронов, глава УНКВД Запсибкрая, Ежо­ву, — устаревшая форма для такого рода публики... Существование крупных скоплений спецпереселенцев, как в Нарымском крае и в Кузбассе, чревато последствиями. Эти скопления представляют со­бой настоящий резервуар контрреволюционных организаций»²⁸.

Самые большие лимиты были выделены Московской области (35 ООО, из которых 5000 первой категории)²⁹, Западной Сибири (17 ООО, из них 5000 первой категории), Южному Уралу (16 000, из них 5500 первой категории), Ленинградской области (14 000, из них 4000 первой категории), Азовско-Черноморскому краю (13 000, из них 5000 первой категории), Белоруссии (12 000, из них 2000 первой категории). Украина имела общую квоту в 28 800 «лиц, подлежащих репрессии» (из них 8000 первой категории).

Все эти операции должны были начаться 5-15 августа 1937 года и закончиться в четырехмесячный срок. В действительности они про­должались 15 месяцев. Первоначальные лимиты «второй категории» были удвоены. Что касается лимитов «на лиц, подлежащих репрес­сии по первой категории», они были увеличены в пять раз³⁰!

Прежде чем анализировать эту динамику, мы кратко напомним о происхождении практики лимитов на репрессии, а также о разви­тии и радикализации полицейских методов управления обществом в годы, предшествовавшие «Большому террору».

Длинные списки лимитов (округленные до двух нулей)³¹ опе­ративного приказа № 00447 — следствие той «культуры цифры», которая господствовала в самых разных областях политической, эко­номической и общественной жизни 30-х годов и порождала деталь­ные планы по борьбе с малярией, с ликвидацией неграмотности или лимиты на «раскулачивание». В сфере социальной инженерии лими­ты на репрессии летом 1937 года имели примечательный прецедент: лимиты на раскулачивание 1930-1932 годов.

30 января 1930 года, действуя согласно секретному постановлению Политбюро ЦК ВКП(б) «О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации», заместитель главы ОГПУ Генрих Ягода разослал всем местным руководителям органов ОГПУ приказ №44/21 «Об организованной ликвидации кулачест­ва»³². Согласно этой директиве каждому региону выделялись лими­ты на раскулачивание по «первой» и «второй категории». «Кулаки первой категории» общим количеством в 60 000 человек (квоты для Украины составляли 15 000 человек, для Северного Кавказа и Даге­стана 8000, для Средней Волги 4000, для Нижней Волги 6000, для Сибири 6000 и т. д.), квалифицированные как «занятые контррево­люционной деятельностью» или «особенно закоренелые» подлежали аресту и направлению в лагеря после рассмотрения их дел тройкой. Помимо этого уточнялось, что «по отношению к наиболее злостным, махровым одиночкам должны быть приняты решительные меры, вплоть до ВМН». Кулаки второй категории — 129-154 тысячи се­

мей³³, — определявшиеся как «остальные элементы кулацкого акти­ва, богатые кулаки и полупомещики», должны были быть арестованы и депортированы с семьями в отдаленные районы страны³⁴. «Рас­кулачивание» вместо того, чтобы стать спланированной операцией, основанной на «твердых заданиях» и «рассчитанных лимитах», как надеялось руководство ОГПУ, выродилось в хаотический и во мно­гом неуправляемый процесс. В спецсводках руководители органов госбезопасности постоянно жаловались на местные власти, обвиняя их в том, что они не арестовывали «тех, кого надо было арестовать» — что неудивительно, поскольку так никто и не определил, что же такое «кулак»! Спустя две недели после начала операции, когда все мысли­мые лимиты уже были превышены, Генрих Ягода написал на одной из сводок, в которой перечислялись категории лиц, арестованных по «первой категории»: «СЗК, ЛВО не поняли наших указаний или не хотят понять — надо заставить понять. Мы не очищаем сейчас край от попов, торговцев и «прочих», прочих — значит, не знают, кого берут. С торговцами и попами мы успеем справиться, надо бить верно, по цели — кулаку и кулаку-контрреволюционеру³⁵».

В 1930 году полнейшая дезорганизация, абсолютное отсутствие координации между операциями по депортации, проводившими­ся ОГПУ, и обустройством депортированных, входивших в ведение местных властей, превратили раскулачивание в беспрецедентную «депортацию в никуда»: сосланных часто высаживали посреди степи или тайги, не обеспечивая никаких условий. С государственной точки зрения такое положение вещей, считавшееся «контрпродуктивным», не отвечало ни одной из первоначальных целей раскулачивания — ко­лонизации и эксплуатации усилиями депортированных отдаленных, но богатых природными ресурсами регионов. Надо было дождаться марта 1931 года, чтобы специальная комиссия, подчинявшаяся на­прямую Политбюро, занялась судьбой депортированных, которых начали регистрировать, прикреплять к определенному месту житель­ства и работы на сельскохозяйственных, лесных или промышленных предприятиях. Со специфическим правовым статусом, занимающим промежуточное положение между статусом заключенного трудового лагеря и статусом гражданина, лишенного гражданских прав, но не депортированного³⁶.

К этому времени были значительно превышены первоначальные лимиты на «раскулачивание»: государству необходимо было зани­маться приблизительно 1 500 ООО «спецпереселенцев» и более чем 200 000 заключенных трудовых лагерей, «раскулаченными по первой категории»³⁷.

Из этого опыта руководство партии и ОГПУ сделало два выво­да: было бы более эффективно использовать милицейские досье, а не полагаться на инициативу и доносы «активистов»; депортация или прикрепление к месту жительства «бывших кулаков» -учитывая ус­ловия наблюдения за такой массой ссыльных — порождали много­численные проблемы. Воспользовавшись дезорганизацией и хаосом, сотни тысяч депортированных бежали и рассеялись по стране. Сотни тысяч других, чтобы предупредить удар, «самораскулачились»³⁸, как это называлось на политическим жаргоне начала 30-х годов, и рас­творились в городах. Рассеянный, обезличенный, ведущий «подрыв­ную работу» враг стал еще опаснее. «Уничтожить класс, — объяснял Николай Крыленко, народный комиссар юстиции, на собрании судей в 1934 году, — не означает уничтожить антисоветское классовое соз­нание [...] Классовый враг выживает в лице представителей выми­рающих классов прошлого»³⁹.

С 1932-1933 годов страх перед «общественными беспорядками», порожденный потрясениями насильственной коллективизации и массовой, неконтролируемой миграцией миллионов крестьян в горо­да, стал навязчивой идеей властей. Кампанией по «паспортизации» городского населения, развернутой с начала 1933 года⁴⁰, руководство внутренних органов воспользовалось, чтобы опробовать более-менее стройную систему регистрации «подозрительных» лиц, которым от­казывалось в выдаче паспорта⁴¹. Впрочем, в этих картотеках отсутст­вовали те, кто так и не обратился за удостоверением личности. Таким образом, каждый человек, не имевший документов в «паспортизи­рованной зоне» (для простоты, в крупных городах), становился по­дозрительным. Об этом ясно свидетельствует эта служебная записка, датированная августом 1934 года: «Сотрудник милиции никогда не должен упускать из виду, что любое лицо без паспорта, любое лицо без прописки обязательно является подозреваемым, который либо совершил преступление, либо сбежал из тюрьмы, из лагеря или из ссылки и пытается замести следы, либо собирается совершить пре­ступление»⁴². В годы, предшествовавшие «Большому террору», сотни тысяч «нежелательных элементов», попавших в разряд «социально чуждых» или «социально опасных», были арестованы в ходе мили­цейских облав по общественным местам, а затем, после рассмотрения дел тройкой, высланы из закрытых городов, депортированы, прикре­плены к новому месту жительства или отправлены в трудовой лагерь на срок от трех до пяти лет.

В полицейской логике исключения должна была сохраняться гра­ница между «социально опасными» и «социально чуждыми», хотя

и те, и другие входили в один слой маргиналов и лишенцев, в одно контрреволюционное гнездо⁴³. Среди этих парий самой крупной группой — более 600 ООО человек, согласно статистике органов — была группа «бывших кулаков», бежавших из мест ссылки. Живя на обо­чине общества, не имея документов и легального статуса, некоторые нашли работу на шахтах (особенно кузбасских) и на крупных строй­ках, где постоянная нехватка рабочей силы заставляла вербовщиков смотреть сквозь пальцы на личность тех, кого они нанимали. Другие пополнили специфическую преступную среду 30-х годов, занимаясь чем-то средним между политическим и уголовным бандитизмом. Действуя маленькими вооруженными отрядами, особенно многочис­ленными в Сибири и на Урале, эти «мстители» (как они сами себя называли) избрали своей мишенью местное руководство, председа­телей колхозов, чиновников, сельских коммунистов и других «акти­вистов». Несмотря на постоянный рост личного состава милиции, бандитизм сохранял характер настоящей эпидемии на протяжении всех 30-х годов⁴⁴.

В течение месяцев, предшествовавших началу массовых репрес­сий лета 1937 года, восприятие руководством внутренних органов маргинальных групп населения и «социально опасных» элементов серьезно изменилось. Они все чаще квалифицировались как «ре­зервуар контрреволюции» в контексте растущей международной напряженности, как потенциальные участники «пятой колонны диверсантов и вредителей», действующих в контакте с японски­ми, немецкими или польскими секретными службами. Как показал Олег Хлевнюк⁴⁵, Гражданская война в Испании или точнее то, как Сталин интерпретировал поражение испанских республиканцев, ставших, по его мнению, жертвами своей неспособности избавить­ся от «шпионов», затесавшихся в их ряды, сыграло основную роль в распространении темы «пятой колонны» среди высшего руково­дства политических и силовых структур. С начала 1937 года НКВД все чаще раскрывал «мнимые повстанческие организации» (РОВС, базировавшийся в Сибири и работавший на японские секретные службы, «Польскую организацию войсковую» на Западной Украи­не и т. д.). Состоявшие по преимуществу из «социально опасных элементов», эти организации, как объясняли в своих спецсводках руководители НКВД, готовили «восстания», которые должны были начаться одновременно со считавшимся неминуемым нападени­ем вражеских держав (Япония, Германия, Польша)⁴⁶. В мае-июне 1937 года проблема угрозы, которую представляли скопление «быв­

ших кулаков» в Сибири, на советском Дальнем Востоке и на Ура­ле, неоднократно обсуждалась на заседаниях Политбюро. 28 июня секретным постановлением Политбюро о «повстанческих организа­циях бывших кулаков в Западной Сибири» предписывалось немед­ленно казнить всех лиц, арестованных по этим делам⁴⁷.

«Массовые репрессии», начатые в августе 1937 года, выглядят кульминационным моментом целой серии все более радикальных кампаний, направлявшихся на протяжении многих лет против «со­циально опасных элементов». Как подчеркивал Ежов в преамбуле к приказу № 00447, пришло время, «наконец, раз и навсегда покончить с этой бандой антисоветских элементов... с их подлой подрывной работой против основ советского государства» (следовал длинный список этих элементов — от «бывших кулаков» до «уголовников и бандитов», — в котором упоминалась широкая гамма «людей про­шлого» и «контрреволюционных членов бывших антисоветских партий»). Также окончательно должны были быть уничтожены как «те, кто скрывается в сельской местности», так и те, кому «удалось проникнуть на предприятия промышленности, транспорт и на строи­тельство». Комментируя то, как этот приказ был представлен агентам НКВД, представитель местного руководства впоследствии объяснял, что «основные указания заключались в том, чтобы заводить как мож­но больше дел, как можно быстрее и оформлять их как можно проще. В лимиты надо было в том числе включать тех, кто был недавно за­держан, даже если они не совершили никакого преступления... Речь шла о том, чтобы окончательно очистить город и деревню»⁴⁸. Когда не хватало людей, чтобы выполнить разнарядку, милиция организо­вывала облавы на вокзалах и рынках, местах, где наблюдалось наи­большее скопление маргинального населения — часто под предлогом нарушения паспортного режима или одного из бесчисленных зако­нов, карающих «спекуляцию», нищенство или «паразитизм». Аварии или стихийные бедствия становились еще одним поводом выполнить или даже превысить планы: так в Туркмении НКВД воспользовал­ся пожаром на заводе, чтобы арестовать всех, кто там находился⁴⁹; в Свердловске под предлогом лесных пожаров в окрестностях города, «устроенных группами террористов и кулаков-вредителей», первый секретарь местной парторганизации Александр Вакулин направил 27 сентября 1937 года телеграмму Сталину, в которой просил «допол­нительного лимита в 3000 человек, из них 2000 первой категории»⁵⁰.

Динамика превышения лимитов была, разумеется, одной из наи­более примечательных черт репрессивной операции, развязанной

приказом № 00447. Секретная переписка между Политбюро, цен­тральным руководством НКВД и областным руководством партии и НКВД освещает ее механизмы и позволяет лучше оценить роль указаний из центра и местных инициатив. Первые «дополнительные лимиты» Николай Ежов выделил Западной области — пригранич­ному району, в котором страх перед «диверсантами, состоящими на жаловании у польских секретных служб», был особенно сильным по­сле раскрытия за три месяца до этого «заговора» под руководством командующего Белорусским военным округом генерала Убореви-ча. 11 августа 1937 года народный комиссар внутренних дел писал Сталину: «Ввиду большой засоренности колхозов, совхозов и про­мышленных предприятий Западной области беглым кулачеством и другими контрреволюционными элементами, считаю необходимым увеличить число подлежащих репрессированию по Западной облас­ти бывших кулаков, уголовников и антисоветских элементов по 1 ка­тегории до 3000 человек, по 2 категории до 6000 человек.

Для Западной области было утверждено 1-я категория — 1000 че­ловек и 2-я категория — 5000 человек.

Проект постановления представляю»⁵¹.

Местное руководство партии и НКВД, часто лишь недавно приступившее к работе и стремившееся проявить усердие перед вышестоящим начальством, не осталось в стороне: об этом свиде­тельствуют десятки телеграмм, которые они посылали Сталину или Ежову с просьбой о «дополнительных лимитах», чтобы «полностью очистить» их область⁵². Ежов и Сталин редко отказывали в допол­нительных лимитах; последние могли превышать первоначальные на 700-900 %. Единственная строчка, написанная Сталиным на теле­грамме («Согласен, И. Сталин»; «Согласен на повышение лимита до 8000»; «Дать дополнительно Красноярскому краю 6600 чел. лимита по 1-ой категории») санкционировала тысячи казней. Помимо до­полнительных лимитов, выделявшихся «по требованию», Сталин и Ежов повышали лимиты и по собственной инициативе: так, 15 октяб­ря 1937 года Сталин и Ежов направили в 58 областей и республик но­вые лимиты для не менее чем 120 320 «лиц, подлежащих репрессии», из которых 63 120 — по первой категории и 57 200 — по второй⁵³. В течение следующих двух месяцев были выделены новые лимиты, как правило, по просьбе местного руководства, общим количеством в 141 000 человек, из которых 73 000 — по первой категории. 31 января 1938 года Политбюро одобрило увеличение лимита в 57 200 человек, из которых 48 000 — по первой категории. Все репрессивные опера­

ции «кулацкой линии», которые первоначально предусматривалось провести в течение четырех месяцев, были продлены до 15 марта 1938 года⁵⁴. Местные руководители, которых поощряли «делать циф­ру», потребовали новых квот. Спустя две недели Сталин выделил самый большой лимит, когда-либо предоставлявшийся одной рес­публике или области: 30 ООО по первой категории для Украины⁵⁵. Эта динамика сохранялась до сентября 1938 года: за семь месяцев (нача­ло марта — конец сентября) высший партийный орган одобрил новые лимиты: более чем 100 ООО человек. С начала до конца «кулацкой» операции доля «первой категории» в общей массе репрессированных с четверти выросла до половины всех осужденных. Поскольку тюрь­мы были переполнены, а создание новых лагерей (предусмотренных приказом № 00447) натыкалось на привычные бюрократические пре­поны, самым простым решением было ускорение процедур и получе­ние дополнительных лимитов на казни. Так, в письме, адресованном Сталину, 30 октября 1937 года Лаврентий Берия объяснял, что из 12 000 человек, арестованных в предыдущие месяцы в Грузии, из-за процессуальной волокиты «в тюрьмах НКВД Груз. ССР в данное вре­мя содержится свыше 5 тысяч подследственных»; чтобы «разгрузить места лишения свободы», первый секретарь ЦК КП(б) Грузии (кото­рый несколько месяцев спустя будет назначен первым заместителем Николая Ежова) предлагал «применить первую категорию ко всем контрреволюционерам, виновным в террористических, шпионских или диверсионных действиях»⁵⁶. В рамках операции, иницииро­ванной приказом № 00447, высшая мера наказания предусматрива­лась для заключенных лагерей, осужденных в предыдущие годы за «контрреволюционные преступления». Первоначальный лимит со­ставлял 10 000, дополнительное число в 3600 человек было одобрено Ежовым 25 октября 1937 года. Несколько месяцев спустя 1 февраля 1938 года Политбюро постановило «принять предложение НКВД СССР об утверждении дополнительно намеченных к репрессирова­нию по Дальне-Восточным лагерям 12 тыс. заключенных, осужден­ных за шпионаж, террор, диверсию, измену родине, повстанчество, бандитизм, а также уголовников-профессионалов»⁵⁷. Из великого множества аналогичных документов приведем последний пример — телеграмму, посланную Львом Мехлисом, одним из организаторов чистки Красной армии Сталину 28 октября 1938 года: «27 октября выехал из Читы в Москву. В Улан-Удэ ко мне заходили секретарь об­кома ВКП(б) Игнатьев и НКВД Бурят-Монгольской АССР Ткачев. В беседе они сообщили, что лимиты по приказу НКВД 00447 они из­

расходовали, а в тюрьмах находится свыше 2000 арестованных, сроки содержания которых давно истекли. Сидят участники буржуазно-националистической и ламской контр-революции — кулаки, ламы и белогвардейцы. Дела на всех давно оформлены, тюрьмы переполне­ны до отказа, но тройка не получила разрешение на их рассмотрение. Просят дать лимит на 2500 человек, о чем и докладываю»⁵⁸.

Какими бы ужасающими ни были эти бюрократические шифров­ки, в которых все вертится вокруг круглых цифр, разве можно за ними разглядеть массовое преступление, совершенное в 1937-1938 годах? На другом полюсе документации, до сих пор еще крайне отрывоч­ной, — некоторые редкие документы, освещающие то, как эти цифры, если воспользоваться выражением, бытовавшим в органах госбезо­пасности, «выполнялись», невзирая на существующие нормы, одним словом в «альбомах» НКВД⁵⁹: «Расстрелять».

В атмосфере абсолютного произвола принцип превышения ли­мита иногда пробуждал у сотрудников НКВД, и в особенности, как кажется, у низших чинов местных органов госбезопасности, стрем­ление к насилию, основанное на первобытных инстинктах крестьян­ского мира. Чтобы проиллюстрировать этот аспект, я процитирую короткий фрагмент одного из редких свидетельств из этой среды, касающийся того, как инструкции по выполнению «лимита на ре­прессии» могли применяться в «российской глубинке». Это сви­детельство было получено в ходе расследования, проводившегося в начале 1939 года, когда «Большой террор» приостановился, Гене­ральной прокуратурой по поводу фактов «отклонения от партийной линии в области оперативно-чекистской работы», допущенных в 1937-1938 годах на Вологодчине⁶⁰. В своих показаниях сотрудник госбезопасности Иван Анисимов так описывал практику ведения дел в оперсекторе НКВД городка Белозерск, возглавлявшемся не­ким Власовым.

«В начале операции бывший начальник оперсектора Власов со­брал у себя в кабинете совещание и сказал, что наш сектор должен дать больше всех секторов дел на тройку, и в осуществлении этого, он, Власов, организовал группу своих работников, так называемую «Вербовочная комиссия», в которую входили:

1. Бывш. Нач-к опер, сектора Власов, 2. Чекист запаса Елин, 3. Зам. Нач-ка Белозерского РО Овчинников, 4. Воробьев — работ­ник Ленинградского УНКВД, 5. Нач-к Белозорского РО Портно­го, 6. Сотрудник Ленингр. УНКВД Левашов, 7. Капитан школы им. т. Ворошилова, Антипов и другие (...)

Работа этой «комиссии» была следующим образом:

Вызывали по одному человеку из камеры, совершенно не распо­лагая на последнего компрометирующими материалами и «доктор» Воробьев начинал производить «медицинский осмотр», а Власов, Ов­чинников, Елин сидели писали протоколы допроса, пользуясь одним ранее составленным еще в Белозерске протоколом и его содержания.

После осмотра Воробьев кричал «годен» подводили к столу и не читая ему протокола говорили — подписывай акт медицинского ос­мотра и таким образом они в течение 3-х суток арестовали 200 че­ловек, на которых не было совершено материалов о к/р агитации и других.

Вернувшись обратно в Белозерское РО НКВД Власов созвал вто­рично совещание и поставил вопрос перед работниками, что не соот­ветствует с указаниями ЦК ВКП(б), а именно:

1. Протоколы писать хорошие, а хорошие нужно понимать так, они должны быть крепкие и длинные и больше вписывать фактов к/р. деятельности на обвиняемого и тут же раздал всем работникам стандартный протокол, написанный лично Власовым и Овчиннико­вым, что и выполняли

2. Увязывать на к/р. организацию, хотя они пусть были и не свя­заны по к/р. работе.

После этого совещания Власов, Портного, Овчинников и Елин со­ставили списки на лиц подлежащих аресту, а в списки заносили так. Придет от Председателя с/автора заявление, что на территории этого с/с проживает гражданин имеющий в прошлом судимость, или взяли в Райсполкоме списки, кто в прошлом облагался твердым заданием и вот только по этому и производили аресты (...).

Однажды Власов и Портного собрали совещание и сказали, что по указанию ЦК ВКП(б) мы должны убить около 70 человек, при­чем бить будем их холодным оружием. После всех этих разговоров Воробьев, Овчинников и Елин достали из шкафа топор, железный молот и сказали — Вот чем будем убивать сегодня человек 30. Будем рубить головы и крохи мяса закапывать в могилы подготовленными сторожем кладбища, который очевидец этого дела. Приводили из тюрьмы по 15-20 человек, вязали им в помещении ЗАГСа руки, до­жили в сани, а сверху валили одеяла и садились сами. По приезду на могилу Елин, Антипов и другие брали по одному из саней и подноси­ли его туловище на плаху, а Воробьев и Овчинников рубили топором, а после сразу куски этого мяса бросали в могилу и вот таким методом они в течение 3-х суток уничтожили большое количество человек. Нужно сказать, что до отъезда на могилу Власов, Портного поили всех водкой в кабинете у Портного, а когда возвращались с могилы,

пили водку на квартире у Овчинникова (...) Мне хорошо известно, что они пьянствовал на гос. средства в течение всей операции и до­ходило до массовых скандалов о том, что Овчинников приписывал все эти заслуги себе, а Власов выступая говорил, что мое руководство было, а поэтому, мои заслуги»⁶¹.

Операция № 00447 была одной из самых важных из десятка массовых репрессивных операций, затеянных во второй половине 1937 года.

Спустя десять дней после подписания приказа № 00447 Сталин на заседании Политбюро 20 июля 1937 года написал короткую записку: «Всех немцев на наших военных, полувоенных и химических заводах, на электростанциях и строительствах во всех областях всех аресто­вать»⁶². Эти инструкции были оформлены в приказе № 00439, разо­сланном 25 июля Николаем Ежовым областным управлениям НКВД. В пространной преамбуле глава органов госбезопасности объяснял, что «немецкий генштаб и Гестапо раскинули обширную сеть диверсантов и шпионов, действующих в основном в отраслях оборонной промышлен­ности, на железных дорогах и в других ключевых отраслях народного хозяйства». Помимо граждан немецкой национальности, работающих или работавших в «различных отраслях промышленности», немедлен­ному аресту подлежали «все советские граждане, имеющие или имев­шие связи с немецкими шпионами, вредителями или террористами, вне зависимости от места работы». Такая формулировка значительно расширяла первоначальные масштабы операции. Действительно, к тому времени в СССР проживало едва ли 4000 немецких граждан⁶³. Как и во всех подобных операциях, арестованные разбивались на две категории — первую (ВМН) и вторую (8-10 лет лагерей). За 15 меся­цев в рамках «немецкой операции» было арестовано 56 787 человек. Из этого числа 55 005 были осуждены тройками НКВД: 41 898 (или 76 %) на смертную казнь и 13 107 на 8-10 лет лагерей⁶⁴.

11 августа 1937 года, после появления секретного постановления, принятого за 2 дня до этого Политбюро, Николай Ежов направил местному руководству НКВД новую директиву, приказ № 00485, ко­торым предусматривалось осуществить «полную ликвидацию шпи-онско-террористических сетей Польской Организации Войсковой, внедрившихся в промышленность, транспорт и сельское хозяйство». В ходе «польской операции», самой масштабной из всех «националь­ных операций», арестовали в течение 15 месяцев 143 810 человек. Из этого числа 139 885 были осуждены тройками и 111 091 (око­ло 80 %) приговорены к высшей мере наказания⁶⁵.

Целью третьей «национальной операции», начатой во испол­нение приказа № 00593 от 20 сентября 1937 года, стала еще одна группа, подозревавшаяся в поддержании контактов с враждебной иностранной державой — Японией. Речь шла о «харбинцах», быв­ших служащих и рабочих Китайско-восточной железной дороги, чье правление находилось в Харбине, которые после передачи маги­страли Японии были — как советские граждане — репатриированы в СССР. «Харбинцев» обвиняли в «террористической и диверсион­ной деятельности, финансируемой японскими секретными служба­ми». В рамках этой операции были осуждены 33 108 человек, из них 21 200 - казнены⁶⁶.

В октябре-ноябре 1937 года НКВД, следуя указаниям Политбюро, начал еще пять «национальных операций»: латышскую (22 360 осуж­денных, из них 16 573 казненных), финскую (7023 осужденных, из них 5724 казненных), греческую, румынскую и эстонскую операции, каждая из которых была направлена против «шпионско-террористи-ческих групп», состоящих на службе у иностранных держав⁶⁷. Со­гласно статистике НКВД, в рамках «национальных операций» с июля 1937 по ноябрь 1938 года тройками были осуждены 335 513 человек. Из этого числа 247 157, или 73,6 % (процентное соотношение выше, чем для операции № 00447) были казнены.

Проведение «национальных операций» в большей степени, чем в случае с кулацкой операцией, оправдывалось деятельностью в стра­не «пятой колонны», якобы вербовавшей своих членов в диаспорах. Если «кулацкая операция» знаменовала собой апогей полицейского управления обществом, направленного на устранение «социально опасных элементов», «национальные операции» означали изменение курса, правильность которого должна была подтвердиться в течение следующих лет. «Врагом» отныне являлись люди определенной этни­ческой принадлежности. В более широком плане этот курс вписывал­ся в политику перестройки межнациональных отношений в СССР и в новое восприятие внешней угрозы⁶⁸. Последняя с 1935 года стала основанием для «чистки» пограничных зон. В 1935-1936 годах вла­сти депортировали в Казахстан более 23 000 семей польского и немец­кого происхождения, проживающих в районах Украины, граничащих с Польшей, и 30 000 советских граждан финского происхождения из Ленинградской области⁶⁹. В течение 1937 года более 20 000 советских граждан иранского и курдского происхождения, проживавших у ира­но-советской границы, были арестованы, депортированы или казне­ны. В сентябре-октябре 1937 года развернулась самая масштабная операция по этнической депортации 30-х годов: все корейское насе­

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: