24 страница. Разумеется, «фактов» (злоупотребления служебными полномо­чиями, экономические упущения) хватало, и обвиняемым трудно было их отрицать

Разумеется, «фактов» (злоупотребления служебными полномо­чиями, экономические упущения) хватало, и обвиняемым трудно было их отрицать. Оставалось квалифицировать эти факты в деяния, повторявшиеся изо дня в день, и интерпретировавать их как «контр­революционные» или «бухаринско-троцкистские» акты диверсии.

Можно высказать гипотезу, что обвиняемые осознали всю тя­жесть того, что им инкриминировалось только перед появлением в суде. Действительно, 11 сентября 1937 года на следующий день после того, как Сталин и Молотов разослали директиву, предписывающую проведение показательных процессов «над вредителями по хранению зерна», Политбюро приняло Постановление (тут же ратифицирован­ное высшей государственной инстанцией ВЦИК СССР), согласно которому вводились изменения в Уголовно-процессуальный кодекс. В делах о вредительстве и диверсиях (статьи 58-7 и 58-9 Уголовно­го кодекса) обвиняемые отныне могли ознакомиться с обвинитель­ным заключением не ранее, чем за сутки до судебного заседания; кассационные обжалования отныне были невозможны, а приговор к смертной казни приводился в исполнение сразу же после отклонения ходатайства о помиловании³⁴. Эти фундаментальные изменения ста­ли следствием многочисленных неприятных инцидентов, имевших место в первую очередь в ходе публичного процесса, возобновляв­шегося дважды (причем сам Сталин вмешался в него, дабы пере­смотреть первоначальный приговор, сочтенный слишком мягким) в Андреевском районе Смоленской области. После вынесения второ­го приговора все приговоренные к высшей мере наказания подали апелляцию в Верховный суд, в которой сообщали о многочисленных нарушениях судебных процедур и отрицали «контрреволюцион­ный» характер деяний, им вменявшихся³⁵. В ходе слушаний большая часть обвиняемых избрала для себя одну и ту же линию защиты: не отрицая преступлений, в которых их обвиняли (злоупотребление служебными полномочиями, грубость, перегибы, вымогательства, невыполнение государственных планов по заготовкам), они отказы­вались квалифицировать их в качестве «актов контрреволюционного вредительства», чаще всего уходя в глухую оборону, что можно объ­яснить — за неимением доступа к материалам следствия — обеща­нием приговора, гарантирующего им жизнь (или надеждой на него). В процессе, состоявшемся в Северном районе, у обвинямых, согласно нововведениям в УПК, принятым за 3 дня до начала процесса, было лишь несколько часов на то, чтобы ознакомиться с обвинительным заключением, и каждый избрал для себя свою линию защита: Мат­росов, бывший секретарь райкома, признавая вменяемые ему деяния,

отказывался брать на себя ответственность за акты «вредительства» и отрицал свое участие в «контрреволюционной группе», созданной, согласно обвинительному заключению, в 1934 году. В свою очередь другой обвиняемый, Новгородцев, бывший главный районный зоо­техник, усердствовал, описывая в деталях, как он, следуя инструкци­ям «фашистской» иностранной державы, прививал сибирскую язву и чуму скоту в 18 колхозах, что привело только в 1937 году падежу 1740 лошадей, 1925 голов рогатого скота и 1304 свиней³⁶. Разнящиеся показания обвиняемых, очевидная неподготовленность дела, состря­панного в спешке, за несколько недель — все это придавало характер непоследовательности слушаниям, на которые в суд райсовета собра­ли несколько сотен колхозников, привезенных в качестве «делегатов» из почти всех колхозов района, а также десятки журналистов местной прессы. За два дня до открытия процесса Р. Эйхе разослал инструк­ции во все редакции местных газет. В них говорилось: «На днях будет проходить судебный процесс над контрреволюционной вредитель­ской группой из числа бывших руководящих работников Северного района. Эта троцкистско-бухаринская диверсионно-вредительская контрреволюционная организация стремилась подорвать благосос­тояние колхозов и колхозников и вызвать недовольство масс. Широ­ко публикуйте материалы процесса, разоблачайте перед рабочими и колхозниками методы и приемы вредительской деятельности закля­тых врагов народа и покажите материальный ущерб, нанесенный ими социалистическому хозяйству. Используйте материалы процесса для подъема революционной бдительности рабочих, колхозников, служа­щих. Развивайте чувство патриотизма и ненависть к врагам нашей социалистической родины. Мобилизуйте рабочих, колхозников на перевыполнение государственных планов»³⁷.

Чтобы «популяризовать события», на протяжении пяти дней во всех колхозах области организовывались митинги и сеансы «кол­лективного чтения газет». За три дня процесса (18-20 сентября 1937 года) около 20 свидетелей — все простые колхозники — были вызваны для дачи показаний по злоупотреблениям служебными полномочиями и грубому обращению, жертвами которого они ста­ли. В противоположность тому, что происходило во многих случа­ях на других «показательных» процессах, в Северном в показаниях колхозников — по крайней мере, в том виде, в каком они появились в прессе — не фигурировали «политически ошибочные» суждения, дающие понять, что эти злоупотребления — лишь способ функцио­нирования системы в целом. Приговор — смертная казнь всех обви­няемых — был вынесен, как и предусматривалось, 20 сентября. После

митингов, состоявшихся в тот же день, в обком партии отправили десятки телеграмм. В них выражалась благодарность партийному руководству и «любимому вождю, другу и учителю, тов. Сталину», который «восстановил справедливость и защитил народ». «Мы, кол­хозники колхоза им. Крупской, с большим удовлетворением и радо­стью встречаем этот единственно справедливый приговор о расстреле заядлых врагов народа Демидова, Матросова, Синева, Новгородцева, Коротаева, Воробьева и Промыслова, этих право-троцкистских, япо­но-немецких вредителей, шпионов и диверсантов. Приговор о рас­стреле этих смердящих фашистских псов полностью выполнил нашу волю [...] Мы обязуемся в ближайшие дни закончить хлебоуборку и достаточно выполнить государственный план зернопоставок и на­туроплату МТС. Мы берем на себя обязательство к 20-й годовщине Великой Октябрьской социалистической революции внести сумму подписки на заем обороны»³⁸.

Несколько дней спустя, закрывая дело, Роберт Эйхе направил Сталину подробный доклад, в котором сообщалось, что в других районах пройдут новые «показательные» процессы. Всего только в одной Новосибирской области с сентября по декабрь 1937 года со­стоялся 21 процесс³⁹.

«Процессы в сельской глубинке», этот поучительный политиче­ский театр, проходили в совершенно ином формате, нежели процессы «большого московского театра». Обвиняемые не были, как в Москве, известными руководителями, историческими фигурами большевиз­ма, обвинявшимися в чудовищных и невероятных преступлениях — шпионаж, государственная измена, заговор против государства — и признавшими свою вину. В большинстве провинциальных публич­ных процессов подсудимые были местными партийными боссами, которые вели себя как «удельные князьки»⁴⁰. Они обвинялись в со­вершенно реальных, ординарных, распространенных преступлениях, в основном, в злоупотреблении властью, неоправданной жестокости, разного рода поборах — одним словом, в том, что являлось повсе­дневностью для миллионов колхозников. Эти публичные процессы, торжественно открывавшиеся во дворце правосудия (или в доме сове­тов) райцентра, имели иную педагогическую составляющую, нежели московские процессы: они должны были продемонстрировать забо­ту Сталина и высшего руководства о «маленьких людях», которых притесняют «плохие бюрократы», превратившиеся во «врагов наро­да». Популистский сценарий этого политического театра выглядел следующим образом: «враги народа», объединившиеся в «семейных кружках» местных влиятельных лиц — секретаря райкома партии,

главного агронома, районного зоотехника, директора МТС, завфин-отделом и их приспешников — проложили путь к ключевым постам, позволяющим взять под контроль местное снабжение и сельское хозяйство. Путем постоянных злоупотреблений они пытались вос­становить колхозников против режима. К счастью, активные и соз­нательные колхозники отреагировали, написав руководству письма. Им долго не давали ход враги народа, внедрившиеся на самый верх. Отсюда и запоздалость этих процессов. К счастью, благодаря бди­тельности Сталина и его ближайших соратников, враги народа были разоблачены и преданы суду. То был триумф простых людей, совет­ской демократии, закрепленной сталинской конституцией 1936 года, триумф союза народа и Вождя⁴¹.

Этот сценарий, воспроизведенный в местной прессе, иллюстри­ровал основное измерение сталинского популизма, основанного на архаическом восприятии политики, на эксплуатации мифа о «добром царе». К тому же, если ритуал показательных процессов исполнялся успешно, случалось, что Сталин от имени Центрального коммитета партии (а вслед за ним Молотов, председатель Совнаркома, пред­ставляющий в таком качестве советское правительство) раздава­ли награды. Так, после вынесения второго приговора на процессе в Андреевском районе указом за подписью Сталина и Молотова были предоставлены определенные льготы колхозникам области. 40 тысяч гектаров коллективных земель были преобразованы в личные участ­ки; 330 гектаров государственных лесных угодий переданы колхозам; были частично списаны штрафы, наложенные на колхозников; не­много снижены обязательные поставки мяса, открыты два училища для трактористов и шоферов, рассчитанные на 400 человек⁴². Тем не менее, такие жесты были скорее исключением из правила; чаще все­го процесс завершался торжественными обязательствами колхозных коллективов «выполнить государственный план зернопоставок и на­туроплату МТС» и «внести сумму подписки на заем обороны». В ка­кой степени карнавальное измерение (основанное на реальной, какой бы краткой она ни была, смене ролей), описанное Шейлой Фитц-патрик, присутствовало в этих провинциальных публичных процес­сах? Колхозники, вызванные в суд, играли — без нот, -роль, очень незначительную — которую им поручили. Они не были по-настоя-щему самостоятельными актерами и не строили никаких иллюзий о соотношении сил: только вмешательство «сверху» могло урезонить местное руководство, сделавшее такой тяжелой их жизнь⁴³. Тем не менее, было бы ошибочно полагать, что сотни публичных процессов, состоявшихся в самых разных районах СССР осенью 1937 года, раз­

вивались по абсолютно одинаковому сценарию и в полном соответ­ствии с указаниями из Москвы. Нередко сценарий, выводивший на сцену местных актеров, хорошо знавших друг друга и проживших бок о бок много лет, буксовал. Так, в Кадые (Ивановская область) обви­няемые не просто отвергли все обвинения, но и местные крестьяне, вызванные давать показания о злоупотреблениях местных комму­нистических тиранов, зашли «слишком далеко» в своих обвинениях, обрушившись с критикой «второго крепостного права», введенного вследствие насильственной коллективизации деревни и появления колхозного строя. Поскольку суд стал местом неконтролируемых де­батов, публичный процесс был приостановлен⁴⁴. И если кадыйский эпизод, похоже, остался единичным случаем, «политически непра­вильные» высказывания свидетелей, вызванных в суд, были гораздо более частым явлением. Так, например, в ходе процесса, состоявшего­ся в райцентре Новгородской области, колхозница, вызванная давать показания, заклеймив местное коммунистическое руководство сло­вами «людоеды» и «свиньи», закончила так: «Мы, наконец, вас побе­дили!», тем самым, ясно демонстрируя видение мира, основанное на непримиримом противоборстве двух лагерей: «они» — коммунисты, бюрократы, начальство, новая элита — и «мы» — «простые кресть­яне», «новые крепостные»⁴⁵. Видение, похоже, очень распростра­ненное и отображенное во всех сообщениях органов безопасности о настроениях населения⁴⁶.

Еще большей проблемой для властей, чем эти «неправильные» высказывания «политически отсталых» лиц, был отказ некоторых судей выносить приговоры в соответствии с инструкциями, посту­пившими сверху. Как показывает баланс, подведенный Андреем Вышинским 19 декабря 1937 года, примерно треть обвиняемых по делам о «вредительстве в системе Заготзерно и в области животно­водства» была приговорена к смертной казни, две трети — к отбыва­нию наказанию в ИТЛ, несмотря на то, что в инструкциях Сталина и Молотова от 10 сентября и 2 октября 1937 года, запустивших эти публичные процессы, ясно указывалось, что «вредителей» должно приговаривать к смертной казни. Прием, к которому чаще всего прибегали судьи, чтобы спасти жизнь обвиняемым, многие из ко­торых входили в их общий по местной номенклатуре круг общения, заключался в том, чтобы квалифицировать вменяемые им деяния как «пособничество вредительству». Эти маневры, очевидно, таили в себе риск. В Угличе (Ярославская область) после того, как публич­ный процесс «первой волны» (последовавшей за директивой Стали­на от 3 августа 1937 года) над девятью местными руководителями

завершился 30 августа осуждением четырех обвиняемых к высшей мере наказания, а пяти остальных к — 10 годам лагерей, судьи были вызваны к секретарю Ярославского обкома партии. Тот обвинил их в том, что они не следовали переданным им инструкциям с «проектом приговора», предусматривавшим как минимум шесть казней. Судьи вынесли «троцкистский» приговор, который мог, объяснял высший партийный руководитель области, привести к увольнению и аре­сту всего областного партийного руководства за «утрату бдитель­ности»⁴⁷. Судей отстранили от выполнения своих обязанностей, и областной прокурор тут же подал апелляцию о переквалификации обвинения в «пособничестве во вредительстве», выдвинутого про­тив пятерых из обвиняемых. Неделю спустя (8 сентября 1937 года) Верховный суд РСФСР согласился с доводами областного проку­рора, но не оспорил приговоры (10 лет лагерей). Дело тянулось еще более полутора лет и было пересмотрено Верховным судом СССР в апреле 1939 года. К тому времени политическая конъюнктура серьезно изменилась; «Большому террору» пришел конец, и в ходе новой политической кампании бичевались «перегибы ежовщины»: приговор, вынесенный в августе 1937 года, был кассирован в связи с «грубыми нарушениями уголовно-процессуального кодекса», а пя­теро выживших освобождены.

Угличский случай был далеко не единственным. В процессе, со­стоявшемся в Алешковском районе (Воронежская область) в на­чале сентября 1937 года, вынесенные приговоры (два смертных и семь — к отбыванию наказания в ИТЛ на срок от года до десяти) были также опротестованы областной прокуратурой, которая на этот раз добилась кассации; во время второго процесса было выне­сено три новых смертных приговора⁴⁸. Одним из непосредственных последствий этих приговоров, сочтенных слишком мягкими, ста­ло принятие решения о закрытом характере некоторых процессов: так, после «скандала», спровоцированного угличским процессом, три следующих процесса, организованных в Ярославской области (в сентябре — в Нерехтинском районе, в ноябре — в Палкинском, и в декабре — в Буйском), прошли при закрытых дверях. Эта мера, естественно, выхолащивала педагогическую суть «показательного процесса». Другим следствием нежелания части судей выполнять инструкции было их отстранение от работы, за которым часто сле­довали арест и осуждение. Так, только в РСФСР в течение первой половины 1938 года были уволены 769 судей и их помощников; по меньшей мере, столько же потеряли работу в 1937 году. Несколько сотен из них были арестованы и осуждены⁴⁹.

Что касается «форматирования» процессов, то не все они развива­лись по единому сценарию «плохих бюрократов, ставших врагами на­рода». Так, в Сычевском районе (Смоленская область)⁵⁰ пять из десяти обвиняемых (в их числе секретарь райкома, председатель райисполко­ма, местный прокурор и председатель сельсовета) на «показательном процессе», состоявшемся 13-18 октября 1937 года, были арестованы и предстали перед судом за то, что «не мобилизовали местную партячей­ку на борьбу со вредительством и разгром врагов». «Выкорчевывание врагов» было выражением, использовавшимся руководством партии и НКВД для характеристики крупнейшей из тайных массовых операций «Большого террора», «кулацкой операции». Секретарь райкома Кра-сильников публично высказывал сомнения в необходимости новой кампании против «вредителей» и «кулаков»; Богданов, председатель райисполкома уничтожил несколько списков крестьян, причислен­ных к «кулакам» во время коллективизации, и граждан, лишенных гражданских прав, тем самым оставив НКВД без документов, облег­чающих поиск «врагов»⁵¹. Районный прокурор Кудрявцев отказался квалифицировать в качестве «контрреволюционных» некоторые мел­кие правонарушения, несмотря на давление местного НКВД. Четвер­тый обвиняемый некто Петров, председатель сельсовета, утверждал, что на его территории «не было больше ни одного кулака, ни одного бывшего кулака». Все эти чиновники — в отличие от большинства руководителей, фигурировавших в провинциальных «показательных процессах», - похоже, пользовались определенной популярностью среди местных жителей, не испытавших и доли тех притеснений, кото­рые, как правило, сопровождали отправление служебных полномочий; помимо этого их твердо поддержали партийные активисты, которые трижды отказывались уступить давлению областных руководителей, требовавших их исключения из партии⁵². В данном конкретном случае процесс вывел на сцену не тех руководителей, которые «притесняли простой народ», а чиновников, не испытывавших особого желания проводить в жизнь новую политическую кампанию, беспрецедентную по масштабам репрессий. Эта пародия на правосудие должна была по­служить уроком для всех местных чиновников, пытавшихся «тянуть время» и не принимать активного участия в «разгроме врагов».

Не было ли, как утверждает Роберта Маннинг⁵³, у Сычевского процесса и другой подоплеки? А именно, помочь местному НКВД выполнить лимит на врагов, которые должны были быть арестова­ны в рамках «кулацкой операции»? Напомним, что Западная область первоначально получила лимит на 1000 человек, подлежащих ре­прессии по первой категории (смертная казнь), и на 5000 по второй

категории (10 лет лагерей). Операция еще не началась, а шеф обла­стного НКВД Каруцкий уже потребовал у Н. Ежова «прибавки» в «2000 элементов по первой категории» и «1000 элементов по второй». Эта просьба, объяснял глава областного НКВД, мотивировалась тем, что область с начала 30-х годов была исключительно засорена контр­революционными элементами, особенно многочисленными в хутор­ских хозяйствах, где традиционно долго сохранялась индивидуальная эксплуатация, чуждая коллективистскому духу деревни»; помимо этого в регион шел мощный поток преступных и социально чуждых элементов, изгнанных из Москвы, Ленинграда, Киева и других круп­ных «закрытых» городов; наконец, с 1936 года большое число раску-лаченых крестьян, высланных в Сибирь, на Крайний Север и на Урал, незаконно возвращалось из ссылки⁵⁴. «В списках» областных служб НКВД, объяснял Каруцкий, отныне числилось 11 000 «бывших ку­лаков, преступников и иных антисоветских элементов» (3300 чело­век, согласно руководителю областного НКВД, заслуживали «первой категории» и 7700 — «второй»). «Работа по дополнительному выяв­лению контреволюционного элемента показала, что при совершенно незначительным углублении ее вскрывается исключительная засо­ренность Западной обл. контреволюционным элементом, и что про­веденный учет далеко не полный»⁵⁵.

В данном контексте не служили ли бесконечные собрания, про­водившиеся по поводу «показательных публичных процессов», прекрасной возможностью мобилизовать «массы» на поиск «новых врагов» и оказать поддержку местному НКВД, личный состав кото­рого нассчитывал всего с десяток человек? В Сычевском районе было организовано две волны митингов. Первая, 16-20 сентября, прошла на уровне сельсоветов и партячеек. Она захватила в основном всех местных функционеров и «активистов» и позволила «разоблачить» несколько сотен «врагов» — как при помощи доносов, так и проверки списков (давностью иногда до 10 лет), хранящихся в сельсоветах, на­логовых органах и партячейках. В этих списках, отличавшихся край­ним разнообразием и зачастую устаревших, фигурировали также лица, лишенные еще в 20-х годах гражданских прав («кулаки», быв­шие царские чиновники, бывшие помещики), крестьяне-«единолич-ники», отказавшиеся вступать в колхозы и подвергавшиеся особому налогообложению, а также политические активисты, принадлежав­шие к оппозиционным организациям (в особенности социалисты-ре­волюционеры) или исключенные из партии.

Вторая волна митингов прокатилась на этот раз в колхозах, в дни, предшествующие публичному процессу над «бандой Красильни­

кова». Около двух сотен местных коммунистических «активистов» было привлечено к этой масштабной операции по «политической по­пуляризации» процесса над бывшим руководством: митинги состоя­лись в 197 из 242 колхозов района. Согласно официальным отчетам об этой операции не менее 9293 колхозников (или более 1 на семью, поскольку в Сычевском районе нассчитывалось 8812 дворов!) взяли слово в ходе этих собраний. Ритуальные проклятия в адрес «замаски­ровавшихся врагов народа, просочившихся в районное руководство партии», тем не менее, вопреки ожиданиям организаторов, не при­вели к лавине доносов, которая могла бы разоблачить значительное количество новых «врагов». И это несмотря на установку в помеще­ниях, где проходили митинги, урн, в которые участникам предлагали опускать анонимные доносы⁵⁶. Колхозники, похоже, больше интере­совались конкретными последствиями мер, обещанных правительст­вом несколькими неделями ранее, после «показательного процесса» в Андреевском районе: насколько будет увеличен их земельный уча­сток, сколько дров получит их колхоз, когда простят недоимки?

На современном этапе исследований провинциальных процес­сов, разумеется, преждевременно утверждать, как это делает Робер­та Маннинг, что «целью номер один показательных процессов было мобилизовать колхозников для участия в операции № 00447»⁵⁷. Во многих отношениях — особенно, что касается фактов, инкримини­руемых местным руководителям, — Сычевский процесс выглядит нетипичным и ни в коей мере не отвечает «основному сценарию», который призван был придать смысл этим пародиям на правосу­дие. Его пример доказывает по крайней мере две вещи: было бы иллюзией представлять себе идеальное «форматирование» сотен «показательных процессов», решение о которых принималось на высшем уровне, но которые при этом проводились в условиях мест­ной специфики в спешке и с известной долей импровизации; такой же иллюзией было бы проводить четкий водораздел между тайной и явной личинами «Большого террора». Чтобы проанализировать взаимодействие этих двух измерений, необходимо пойти еще даль­ше в изучении центрального вопроса: как выбирались жертвы тай­ных массовых репрессивных операций — на основании картотек, создававшихся на протяжении многих лет органами внутренних дел и политической полиции, или на основании доносов, собранных ad hoc в ходе бесчисленных собраний и митингов, проводившихся в первую очередь по поводу сотен публично-показательных процес­сов, большая часть которых проводилась именно в тот момент, ко­гда осуществлялись тайные массовые репрессивные операции? Для

того чтобы ответить на этот вопрос, естественно, необходимо знать степень участия «масс» в «Большом терроре».

В докладе, направленном в июле 1939 года в Политбюро, новый секретарь Компартии Белоруссии П. К. Пономаренко так описы­вал «показательные процессы», прошедшие двумя годами ранее: Во второй половине 1937 и начале 1938 года согласно указаниям ЦК ВКП(б) состоялись так называемые «показательные процессы» над руководителями района, обвинявшимися наиболее злостными крестьянами-единоличниками⁵⁸ на основе лживых доносов от лиц, не желавших выполнять планы государственных заготовок. [...] В ходе этой кампании только в Белорусской ССР 24 секретаря райкома были исключены из партии и сняты с должности. 33 секретаря были сняты без исключения из партии, 35 секретарей райкомов были арестова­ны; многие из них на данный момент полностью реабилитированы. Около 50 председателей райисполкомов были сняты с должностей и арестованы; многие из них на данный момент также полностью реа­билитированы⁵⁹.

Новый руководитель Компартии Белоруссии не уточнял, сколь­ко обвиняемых, участвовавших в этом политическом театре, были приговорены к смерти и казнены в результате этих пародий на пра­восудие, уже дезавуированных (исключительно, нужно уточнить, в совершенно секретной переписке партийной верхушки), но так ни­когда публично не подвергшихся осуждению. Осторожный П. К. По­номаренко позаботился о том, чтобы вменить в вину инструкции, запустившие волну процессов, не генеральному секретарю Сталину, а «Центральному Комитету» — тому самому Центральному Комите­ту, 98 из 139 членов которого были за это время арестованы и казнены как «враги народа». Из этого естественным образом следовало, что инициаторами псевдоправосудия были «враги народа»...

Среди самых везучих реабилитированных фигурировали двое из главных обвиняемых в Сычевском процессе: секретарь райкома Кра-сильников и председатель райисполкома Богданов. Приведение в исполнение высшей меры наказания в их отношении было отменено благодаря вмешательству высокопоставленных московских коллег, обратившихся напрямую к прокурору СССР Андрею Вышинскому. Сычевское дело дважды рассматривалось Верховным судом СССР, который в феврале 1938 года кассировал приговор. В ноябре 1938 года в Смоленске состоялись повторные слушания, и Красильников и Богданов были приговорены к году тюремного заключения за зло­употребление служебными полномочиями. Они тут же были освобо­ждены⁶⁰. Это освобождение произошло именно в тот момент, когда

Сталин секретным циркуляром (от 17 ноября 1938 года) положил ко­нец «массовым репрессивным операциям» и осудил «крупнейшие не­достатки и извращения» в работе органов НКВД и Прокуратуры. Эти «крупнейшие недостатки» объяснялись следующим образом: «враги народа» «пробрались» в НКВД с целью вывести эту организацию из-под бдительного контроля партии, разложить ее изнутри с целью вести там «подрывную антисоветскую работу». Помимо «потери бди­тельности», руководство НКВД упрекали в том, что оно «совершенно забросило агентурно-осведомительную работу, предпочитая действо­вать более упрощенным способом путем практики массовых арестов, не заботясь при этом о полноте и высоком качестве расследования»⁶¹. Все эти «преступные упущения» местных представителей НКВД ста­ли в конце 1938 — начале 1939 годов, после завершения «Большого террора» и увольнения, ареста и казни Ежова, одним из предлогов для чистки тех, кто годом ранее не участвовал в постановке. Учиться педагогике, безусловно, было занятием трудным и рискованным.

Примечания

1. Не менее значимым событием, которым долгое время считали «Боль­шой террор» 1936-38 гг., была «политическая чистка», направленная в пер­вую очередь против «старых большевиков», одновременно являвшаяся масштабной операцией по социальной инженерии, целью которой была лик­видация «социально-опасных эелементов».

2. Fitzpatrick S. How the Mice buried the Cat: Scenes from the Greaet Purges of 1937 in the Russian Provinces. The Russian Review. Vol. 52 (3), 1993. P. 299-320.

3. Отсюда название статьи, напоминающее о популярном в XVIII веке изображении, представлявшем мышей, танцующих вокруг огромного мерт­вого кота. Эта гравюра на дереве, созданная в жанре лубка, символизировала радость простого народа при известии о смерти Петра Великого.

4. Fitzpatrick S. Art. cit. P. 300-302.

5. РГАСПИ. 558/11/57/26.

6. Там же. 558/11/57/71.

7. Там же. 558/11/57/124. Призрак «бактериологического вредительства» постоянно бродил по сочинениям Сталина. См. его знаменитое программное выступление 7 января 1933 года, в котором он развивал теорию, согласно которой, по мере того как СССР движется к социализму, растет «"сопро­тивление умирающих классов", принимая все более ожесточенные формы: единственное, что остается им делать — это пакостить и вредить рабочим, колхозникам, Советской власти, партии. И они пакостят, как только могут, действуя тихой сапой. Поджигают склады и ломают машины. Организуют саботаж. Организуют вредительство в колхозах, совхозах, причем некоторые

из них, в числе которых имеются и кое-какие профессора, в своем вредитель­ском порыве доходят до того, что прививают скотине в колхозах и совхозах чуму, сибирскую язву, способствуют распространению менингита среди ло­шадей и т. д.» // Сталин И. В. Собрание сочинений. Т. 13. М., 1952. С. 207-208.

8. История отечества в документах. T. II. Л. Ларина (ред.). М., 1994.
С. 155.

9. РГАСПИ. 558/11/57/55.

10. Для знакомства с другими примерами в совершенно разных областях см. статью «Сталин и его система в 30-е годы» в данном сборнике.

11. Убийство в Варшаве советского посла в Польше Петра Войкова, раз­рыв дипотношений с Великобританией.

12. РГАСПИ. 558/11/71/29, См. также: Werth N. Sur les grands procès en Union soviétique // E. Le Roy Ladurie (dir.). Les Grands Procès politiques. Paris, 2002. P. 81-99.

13. См.: Письма И. В. Сталина В. М. Молотову. 1925-1936. М., 1996. С. 191-231; см. также: Khlevniouk О. Le Cercle du Kremlin, Staline et le Bureau politique dans les années 1930: les jeux du pouvoir. Paris, 1996. P. 40-54.

14. См. подборку документов в переводе и с комментариями Павла Шин-ского: Chinsky P. Staline. Archives inédites, 1926-1936. Paris: Berg Internation­al, 2001.

15. См.: Werth N Sur les grands procès... Art. cit. P. 89-93.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: