30 страница. Хищение, индивидуальное или в составе организованной группы, часто совершавшееся в сговоре с руководством на местах — предсе­дателями колхозов

Хищение, индивидуальное или в составе организованной группы, часто совершавшееся в сговоре с руководством на местах — предсе­дателями колхозов, завмагами, председателями кооперативов, дирек­торами элеваторов, бригадирами — рассматривалась режимом как самая коварная форма социального неподчинения, с которой необ­ходимо безжалостно бороться с помощью сверхрепрессивного зако­нодательства. Для Сталина «хищение общественной собственности» было наиболее ярким признаком сохранения «индивидуально-рва­ческих привычек, навыков, традиций, [...] расшатывающих основы нового общества»⁴⁶. Сталин сам был инициатором закона от 7 авгу­ста 1932 года, который карал десятью годами ИТЛ (а в некоторых случаях расстрелом) «хищение колхозного и кооперативного иму­щества»⁴⁷. Он принял личное активное участие в написании 15 лет спустя еще двух указов (4 июня 1947 года), по которым за 6 лет около полутора миллионов человек приговорили к срокам от 5 до 25 лет за хищение «государственного имущества»⁴⁸. К моменту смерти

Сталина половина заключенных Гулага (1 240 тысяч из чуть более 2 500 тысяч) отбывало наказание по этим указам⁴⁹. Примечательно, что «злодейские законы» 1932 и 1947 годов принимались в момен­ты общественно-экономического кризиса. Летом 1932 года режим должен был противостоять сопротивлению на «фронте заготовок», поскольку крестьяне отказывались выполнять нереальные планы поставок сельскохозпродукции государству, обрекавшие их на голод. В 1947 году из-за катастрофического неурожая, которого страна ни­когда раньше не знала, режиму, отказывавшемуся сокращать «госу­дарственные продовольственные резервы» в условиях напряженной международной обстановки, ознаменованной началом «холодной войны», приходилось испытывать схожие трудности в выполнении «плана по заготовкам». В обоих случаях население заплатило очень высокую цену (6 миллионов умерших от голода в 1932-1933 годах и 1 миллион в 1946-1947 годах) за политику советского правительст­ва. В обоих случаях реакция на общественно-экономический кризис принимала одну и ту же форму — форму криминализации моделей поведения населения, вынужденного воровать, чтобы выжить⁵⁰. Эта исключительно репрессивная реакция не могла не привести к пере­гибам, жертвами которых в первую очередь стали самые уязвимые члены общества (в 1946-1947 годах это были многочисленные сол­датские вдовы, вынужденные воровать, чтобы прокормить находив­шихся у них на попечении детей, молодые маргинальные элементы, беспризорные дети, инвалиды войны). В этой ситуации многие ме­стные руководители, не терявшие контакт с реальностью и часто вы­шедшие из той же среды, что и их подчиненные, проявляли с ними солидарность. Колхозное руководство, несомненно, было самым сла­бым звеном сталинской бюрократии. Напомним, что в 1932-1933 го­дах более трети председателей колхозов были смещены (и часто осуждены) по большей части за «антигосударственную вредитель­скую деятельность в системе Заготзерно».³¹ Идентичный процесс, пусть и меньшего масштаба, но, тем не менее, все еще весьма массо­вый, шел в первые послевоенные годы, спустя 20 лет после начала коллективизации. В 1946-1948 годах более 21 тысячи председателей колхозов (или около 10 % их общего числа) предстали перед судом за хищение или «растаскивание колхозного имущества», хотя речь шла зачастую о распределении между крестьянами ссуд, причем очень скромных, до выполнения колхозных обязательств перед государст­вом³². В то же время некоторые судьи, которых призывали применять указы от 4 июня 1947 года, пытались переквалифицировать мелкие кражи с помощью более мягкой статьи Уголовного кодекса⁵³. Можно

привести много примеров, иллюстрирующих отказы низовых функ­ционеров от сотрудничества. Эти отказы трудно интерпретировать однозначно. Одно точно: репрессии, основанные на криминализации «обычных» моделей поведения, на очевидном несоответствии между проступком, совершенным в стрессовой ситуации, и тяжестью нака­зания, наталкивались на отказ сотрудничать со стороны именно тех, кому было поручено обуздывать непокорное общество.

Степень самостоятельности общественного мнения, формы не­согласия, нонконформизма или недовольства тем или иным аспек­том политики режима историк сталинизма может сегодня оценить с помощью целого ряда источников³⁴: сводки о «настроениях в на­роде», составлявшиеся информотделами районных и областных парторганизаций и органов безопасности, отчеты почтовой и воен­ной цензуры, анонимные или подписанные письма, рассылавшиеся в большом количестве в различные бюрократические инстанции и руководству страны.

Многие недавние исследования, посвященные послевоенному советскому обществу⁵⁵, показали высокий протестный потенциал, выражавшийся в удивительной свободе высказываний, которую позволяли себе в первые послевоенные годы, в первую очередь, ве­тераны (около 20 миллионов человек). Военные годы (особенно на фронте) были отмечены новой манерой общаться и получать инфор­мацию, отступлением страха перед доносчиками, достигшего апогея к концу 30-х годов⁵⁶. Да, среди фронтовиков Сталин пользовался огромным авторитетом. Война, а главное, победа, безусловно, были творцами консенсуса, и культ Сталина, отождествлявшегося с Роди­ной, захватил даже фронтовиков из деревень, в которых ненависть к колхозной системе и местным коммунистическим бюрократам ос­тавалась неизбывной со времен насильственной коллективизации. В 1945 году режим пользовался гораздо более широкой народной поддержкой, чем до войны. И, тем не менее, было ли готово обще­ство принять возвращение к status quo ante belluml «Прошлое не мо­жет повториться... народ пережил слишком много. Что-то должно произойти», — писал в день Победы Илья Эренбург в своем дневни­ке. Фронтовики, вышедшие из рабочей среды, надеялись, что «зло­дейские законы» 1940-1941 годов, криминализирующие трудовые отношения, будут отменены, фронтовики-представители интелли­генции — на то, что сохранится тот уровень свободомыслия, который был достигнут во время войны; что касается фронтовиков из кресть­янства, они рассчитывали, что, наконец, распустят колхозы. Об этом свидетельствует волна слухов, распространившихся летом 1945 года

во многих областях (Псковская, Пензенская, Воронежская, Курская, Ростовская), отстоящих друг от друга на сотни и даже более чем на тысячу километров, согласно которым колхозы будут ликвидирова­ны: «На конференции в Сан-Франциско тов. Молотову предложили отказаться от большевиков и от колхозов. От колхозов тов. Молотов отказался, а от большевиков не захотел отказаться, поэтому Амери­ка объявила России войну», — говорили в Воронежской области, в то время как в Курской демобилизованные крестьяне утверждали, что Жуков якобы обещал добиться от Сталина роспуска колхозов в качестве «награды» за взятие Берлина⁵⁷. Эти слухи свидетельствова­ли о живучести травмы, нанесенной введением «второго крепостно­го права» (именно так многие крестьяне называли насильственную коллективизацию); они говорили и о том, насколько хаотичным было восприятие в самых отдаленных деревнях внешнего мира че­рез рассказы демобилизованных и «услышанное» по радио. Власти были готовы отнести эти слухи на счет «иностранного влияния», которым была заражена часть из примерно 13 миллионов советских граждан (8 миллионов фронтовиков и 5 миллионов гражданских лиц, угнанных на работу в Германию), впервые в жизни покинувших СССР. Как единодушно писали все авторы воспоминаний о Вели­кой Отечественной войне³⁸, и как свидетельствуют перехваченные военной цензурой письма с фронта,,открытие солдатами Красной армии «европейской цивилизации», асфальтированных дорог и до­мов Восточной Пруссии стало для них настоящим потрясением и головной болью — для армейских политотделов. Бесчисленные проблемы, с которыми фронтовики сталкивались в возвращении к гражданской жизни, тем не менее, делали маловероятным явление «неодекабризма»³⁹, которого, как кажется, опасалась часть полити­ческого руководства. В действительности чаяния, надежды и бес­покойства ветеранов выражались по преимуществу в категориях «нравственной экономики признания»⁶⁰ и чаще всего сводились к одному простому вопросу, присутствовавшему в бесчисленных письмах и прошениях, направлявшихся руководителям страны в первые послевоенные годы: «Разве мы не завоевали для нас и для наших детей право жить лучше?» Это чувство, которое два русских историка назвали «синдром украденной победы»⁶¹, чувство разоча­рования, испытывали в первые послевоенные годы многие советские люди, убежденные в том, что победа, их победа, принесет перемены, но были обмануты в своих ожиданиях; власти хотели распорядиться своей победой, вернуться к довоенной модели экономического раз­вития, ставившей во главу угла военно-промышленный комплекс

за счет потребительских нужд советских граждан, положить конец «либеральным уклонам» (или просто децентрализаторским тенден­циям), которые режим был вынужден терпеть во время войны.

«С конца войны мы отмечаем в письмах, прошениях и личных об­ращениях все более настойчивые требования. Жалующиеся считают, что теперь, когда война закончилась победой, бесчисленные нужды населения могут и должны быть немедленно удовлетворены». Так один из руководителей секретариата Президиума Верховного Совета СССР завершал в начале 1946 года свой годовой отчет⁶². В 1946 году только службы секретариата Президиума Верховного Совета зафик­сировали 324 424 просьбы (письменных или устных ходатайств) — в 5 раз больше, чем в 1940 году!⁶³

Без сомнения, моментом истины для властей, в полной мере осоз­навших масштаб протестного потенциала и непривычного свободо­мыслия «масс», стали выборы в Верховный Совет в феврале 1946 года. Эти выборы, естественно, не имели никакого самостоятельного по­литического значения. Они были частью ритуала подтверждения «нерушимого союза партии и народа». Кроме того, сама процедура выборов предоставляла властям возможность оценить — на сотнях тысяч предвыборных собраний — состояние общественного мнения, которое фиксировалось в тысячах сводок. Люди не говорили «всего», но были подняты многие темы, и в сводках систематически приво­дились задававшиеся вопросы. По сравнению с последним ритуалом такого рода (имевшим место в начале 1937 года) языки у населения явно развязались. Среди поднимавшихся вопросов процитируем: «Почему, хотя война закончилась, у нас до сих пор нет права менять работу?», «Когда нам разрешат вернуться домой?», «Советская кон­ституция гарантирует право на образование. Почему в старших клас­сах школы надо платить, если образование считается бесплатным?», «Что дает государство колхознику? Почему не увеличивают размер подсобного хозяйства?»⁶⁴. Некоторые высказывания звучали еще бо­лее провокационно: «В избирательный бюллетень включают только одну кандидатуру, это нарушение демократии». «Государство напрас­но тратит средства на выборы, все равно оно проведет тех, кого захо­чет!»⁶⁵ Особенно острые критические стрелы были выпущены в адрес «начальников», «наедавших животы» во время войны. Избиратели уделяли повышенное внимание тому, чем занимались кандидаты, предложенные властями, в военные годы. Сражались ли они на фрон­те? В каких частях? Эвакуировались ли в тыл? Провели ли войну в «теплом кабинете»? Случалось даже, что участники тех предвыбор­ных собраний, на которых фронтовики особенно активно стремились

заставить принять боевой опыт в качестве нового источника поли­тической и социальной легитимности, предлагали «альтернативные» кандидатуры⁶⁶. Многие вопросы касались международного положе­ния — угрозы новой войны, но также и политических и избиратель­ных систем в странах-союзниках (по антигитлеровской коалиции). Об этом знали немного, но сам факт того, что люди интересовались подобными вопросами, сравнивали и говорили об этом открыто, по­казывает, насколько война — а главное, то, что многие фронтовики побывали за границей — повлияла на менталитет.

Это удивительная свобода слова чаще всего не доходила до того, чтобы ставить под сомнение политическую систему в целом и тем более фигуры Сталина и Жукова, окруженные ореолом победы. Раз­очарование от «украденной победы» выражалось в острой критике местных бюрократов, «хозяйчиков» и «новых привилегированных сословий». «Все обжираются, наедают животы, никто ничего не де­лает, сидят и только Сталина обманывают», — это замечание ураль­ского металлурга, приводящееся в документе «о настроении, рабочих в Челябинской области» (сентябрь 1947)⁶⁷, красноречиво свидетель­ствует не только о степени поляризации между «ними» (местная но­менклатура) и «нами» (простой трудовой народ), которая с 30-х годов определяла социальный расклад⁶⁸, но и об очень специфическом — очень традиционном — отношении к власти.

Среди других признаков того, что власти называли «послевоенное брожение умов», фигурировало возрождение религиозных чувств, которые можно отнести к четвертому из кругов общественного со­противления, упомянутых выше, а именно к кругу непроницаемо­сти культур, традиций, образа жизни, давно укоренившихся моделей общественного и демографического поведения, глубоко невоспри­имчивых к ценностям и идеологии режима. Яркий пример неподвла­стности религиозных верований атеистической пропаганде — очень высокий процент взрослого населения (57 %), ответившего положи­тельно на вопрос: «Верующий ли вы?», заданный во время переписи в январе 1937 года⁶⁹.

Этот результат тем более показателен, что ему предшествовали слухи о том, чем рискует тот, кто устно или письменно признается, что верит в Бога, в момент, когда за несколько месяцев до начала мас­совых операций «Большого террора», органы безопасности усилили контроль над населением⁷⁰. Ослабление антирелигиозного давления в ходе войны быстро привело к возвращению религиозных обрядов: церковных браков (количество которых в Куйбышеве, например, в 1941-1946 годах увеличилось в десять раз)'¹, крещений новорожден­

ных и взрослых, прошений об открытии церквей. Среди наиболее ак­тивных просителей было, не без беспокойства отмечалось в докладах Совета по делам Русской Православной Церкви (правительственного органа, занимавшегося отношениями государства и церкви), большое число участников и инвалидов войны, вдов фронтовиков⁷². Некото­рые были особенно настойчивыми — вплоть до того, что угрожали властям в случае неисполнения их просьбы «сообщить иностранным посольствам, как уважают свободу вероисповедания в СССР»⁷³. За­суха лета 1946 года, ставшая провозвестницей катастрофического неурожая, послужила в деревнях поводом для многочисленных бого­служений, проводившихся на открытом воздухе при большом стече­нии народа «о ниспослании дождя»⁷⁴. Все попытки местных властей запретить отправление культа вне церкви наталкивались на протесты верующих. Иногда местные чиновники, чтобы не восстанавливать против себя подчиненных, предпочитали использовать влияние свя­щенника, которого просили в проповедях призывать колхозников к выполнению обязательств перед государством в обмен на большую веротерпимость!⁷⁵ Призрак голода, как и всегда в таких случаях, вы­звал к жизни апокалиптические слухи, появление юродивых, таких как «Иван Железный», не признававший одежду нищий, в веригах из колючей проволоки, который в селах Новгородской области высту­пал перед крестьянами, возвещая о будущем роспуске колхозов и о грядущей войне с бывшими союзниками⁷⁶. В отчетах Совета по делам Русской православной церкви приводится также масса информации об участии в больших православных праздниках, Пасхе, Троице, Ро­ждестве, Крещении. В Москве в 34 столичных церквях «вместимо­стью 120 тысяч человек» на пасхальной службе в ночь с 1 на 2 мая 1948 года присутствовали более 300 тысяч верующих⁷⁷. То же в Ленинграде (110 тысяч верующих в 10 открытых церквях города), в Киеве (где посещение пасхальной службы в год апогея жданов-щины «выросло на 25-30 % по сравнению с 1947 годом») и во всех других крупных городах страны⁷⁸. В еще одном отчете, от 4 февра­ля 1949 года, «О праздновании Рождества и Крещения» приводятся особенно интересные детали о массовых скоплениях верующих по случаю праздника Крещения, которое в тот год выпало на рабочий день — среду 19 января. В Воронеже 15 тысяч человек приняли уча­стие в огромной процессии, которая пересекла весь город на пути к чудотворному источнику, находившемуся на берегу реки, где прошел древний обряд водосвятия. В Саратове более 15 тысяч человек из собора отправились крестным ходом на Волгу; несколько сотен ве­рующих окунулись в ледяную воду: во льду, покрывшем реку, была

по случаю праздника сделана иордань — огромная крестообразная купель. Как показало расследование, проведенное по указанию Мо­сквы, саратовское областное руководство не только разрешило это проявление религиозных чувств, но и приняло все меры для его осу­ществления (помогли в проделывании проруби во льду, обеспечили процессию сопровождением из сотни милиционеров)⁷⁹.

В разгар ждановщины «саратовское дело» стало еще одним приме­ром силы «традиций», которые сопротивлялись всем идеологическим кампаниям, периодически проводившихся режимом, свидетельством примирения местных руководителей с реальностью. Примирения, о котором много раз шла речь в этом очерке, примирения, позволив­шего обществу выдержать внешнее давление, а режиму — избежать постоянной конфронтации. Столкнувшийся с богатой палитрой различных моделей поведения — инерции, ухода, нонконформизма, социального неподчинения — сталинский режим научился, безжало­стно устраняя самые радикальные формы сопротивления, толерантно относиться к некоторой степени автономии общества. Многие руко­водители прекрасно осознавали эту ситуацию. Тем не менее, пока Сталин был жив, глубокие преобразования были невозможны, хотя в проектах недостатка не было⁸¹. Как ни парадоксально, потребовал­ся Лаврентий Берия, наиболее информированный — в качестве шефа органов госбезопасности — из всех советских руководителей о реаль­ной ситуации в стране, чтобы провести реформы репрессивной сис­темы, освободить в первые недели после смерти Сталина половину заключенных Гулага и признать «политической ошибкой» полицей-ско-репрессивные методы управления обществом, использовавшиеся на протяжении четверти века⁸³.

Примечания

1. «Shadow culture» («теневая культура» — англ.), по выражению
Т. Г. Ригби.

2. Ограничимся тем, что назовем такие из последних работ: Fitzpatrick S.
Stalin's Peasants. Resistance and Survival in the Russian Village after Collectiv-
ization. New York, 1994; Id. Le Stalinisme au quotidien. Paris: Flammarion, 2002
(пер. с англ.: Everyday Stalinism. Oxford: Oxford University Press, 1999); Vi-
ola L. Peasant Rebels under Stalin. Collectivization and the Culture of Peasant
Resistance. Oxford: Oxford University Press, 1996; Davies S. Popular Opinion
in Stalin's Russia (1934-1941). Cambridge: Cambridge University Press, 1997;
Зубкова E. Ю. Послевоенное советское общество: политика и повседневность,
1945-1953. М.: РОССПЭН, 1999; Werth N., Moullec G. Rapports secrets soviet-

iques. La société russe dans les documents confidentiels, 1921-1991. Paris: Gal­limard, 1995.

3. Для знакомства с понятиями «widerstand» и «resistenz» см.: Aycoberry P.
La Question nazie. Essai sur les interpretations du national-socialisme, 1922-
1975. Paris: Ed. du Seuil, 1979; Kershaw I. Qu'est-ce que le nazisme? Problèmes et
perspectives d'interprétation. Paris: Gallimard, 1997, особенно С. 284-333,

4. A. Ludtke (dir.), Histoire du quotidien. Paris: MSH, 1994.

5. Термин «Eigensinn» сложно перевести на французский. Я исполь­зую здесь перевод, предложенный в первой переведенной на французский язык статье Альфа Людтке (см.: A. Ludtke. Le domaine reserve: affirmation de l'autonomie ourvriere et politique chez les ouvriers d'usine en Allemagne a la fin du XIX^e siècle // Le Mouvement social. 1984, janvier-mars. P. 29-52).

6. Scott J. Domination and the Arts of Resistance: Hidden Transcripts. New Haven: Yale University Press, 1990; Id. Weapons of the Weak: Everyday Forms of Peasant Resistance. New Haven: Yale University Press, 1985.

7. По выражению Александра Лившина, одного из первых российских ис­ториков, исследовавших этот тип источников. См. в особенности два сбор­ника писем и прошений: А. Ливший, И. Орлов (ред.). Письма во власть, 1917-1927. М.: РОССПЭН, 1998; они же: Письма во власть, 1928-1939. М.: РОССПЭН, 2002.

8. См.: Lenoe M. Letter-writing and the State // Cahiers du monde russe. Vol. 40/1-2, janvier-juin 1999. P. 139-170.

9. О различных типах сводок, справок, сообщений и т. д. о «настроениях в обществе» см.: Werth N. Une source inédite: les svodki de la Tcheka-OGPU // Revue des etudes slaves. 1994. Vol. 66. № 1, P. 17-27.

10. Kershaw L Op. cit. P. 186 sq.

11. Во многих отношениях этот «социальный бандитизм» напомина­ет модель «примитивного бунта», проанализированного на основе других географических и временных реалий Эриком Хобсбаумом. О социальном бандитизме в СССР см. статью «"Примитивные бунты" в СССР» в данном сборнике.

12. Среди исследований по сопротивлению общества см. труды, перечис­ленные в примечании 2.

13. В англоязычной историографии применительно к послевоенному периоду пользуются выражением «High Stalinism» («высокий сталинизм» (англ.) — по аналогии с высоким Возрождением, то есть находящийся в куль­минационной точке развития — прим. пер.)

14. См.: Snyder Т. То Resolve the Ukrainian Problem Once and for All: the Ethnic Cleansing of Ukrainians in Poland, 1943-1947 //Journal of Cold War Studies. 1999. 1/2. P. 86-120.

15. См.: Особые папки» Сталина, Молотова и Берии // ГА РФ. 9401/2.

16. О репрессиях на Западной Украине и в Литве см. в первую очередь принятые на основании докладных записок Берии Постановления президиу­ма ЦК КПСС от 26 мая 1953 года «Вопросы Западных областей Украинской СССР» и «Вопросы Литовской СССР», недавно опубликованные в сборни­

ке «Лаврентий Берия, 1953. (Стенограмма июльского пленума ЦК КПСС и другие документы)», М.: Международный фонд «Демократия». 1999. О по­ложении в Латвии и Эстонии см.: Strods Я. The Latvian Partisan War between 1944 and 1956 //A. Anusauskas (ed.). The Anti-Soviet Resistance in the Baltic States. Vilnius, 1999. P. 149-160; Laar M. The Armed Resistance Movement in Estonia from 1944 to 1956. Ibid. P. 209-241.

17. Во второй половине 40-х годов численный состав этих частей сохра­нялся на уровне 100 000 человек на Западной Украине (не считая 60 000 бой­цов погранвойск, подчиняющихся другому отделу МВД) и 60 000 человек в Прибалтике.

18. Бугай Я. Ф. Л. Берия — И. Сталину: Согласно Вашему указанию... М.: «АИРО-ХХ», 1995. С. 208-210.

19. Статистика отдела по борьбе с бандитизмом МВД // ГА РФ. Ф. 9478. On. 1. Д. 710. Л. 10.

20. ГА РФ. 9478/1/710/3.

21. Согласно тексту постановления Президиума ЦК КПСС от 26 мая 1953 года в 1944-1952 годах 134 000 человек были арестованы, 153 000 уби­ты, более 203 000 — высланы. Текст см. в: Лаврентий Берия, 1953... М.: Меж­дународный фонд «Демократия», 1999. С. 46-49.

22. Там же.

23. Бугай Я. Ф. Цит, соч. С. 225.

24. Там же. С. 229.

25. Там же. С. 225.

26. Постановление Президиума ЦК КПСС от 26 мая 1953 года «Вопросы Литовской ССР» / Лаврентий Берия, 1953... Цит. соч. С. 49-52.

27. Shumuk D. Life Sentence. Memoirs of a Ukrainian Political Prisoner. Edmonton: CIUS, 1984.

28. ГА РФ. 9414/1/513.

29. Craven M. Resistenza nel Gulag. Soveria: Rubbettino Editore, 2003; Craven M., Formozov N La resistance au Goulag: grèves et révoltes dans les camps de travail soviétiques de 1920 a 1956 // Communisme. 1995. № 42-43-44. P. 197-210.

30. Craveri M. Op. cit. P. 310 sq. О Горлаге см.: Дубицкий Б. Я, Пожар­ский Л. А. Норильское восстание 1953 года // Звенья. 1991. № 1. С. 560-576. О Степлаге см.: ГА РФ. 9414/1/228; Werth N, Moullec G. Rapports secrets soviétiques. La société russe dans les documents confidentiels, 1921-1991. Paris: Gallimard, 1995. P. 417-424.

31. В 30-e годы основные формы социального неподчинения ничем не отличались. См.: Werth N Les formes d'autonomie de la société socialiste // H. Rousso (dir.). Stalinisme et nazisme. Histoire et mémoire comparées. Bruxelles: Complex-IHTP, 1999. P. 145-184.

32. Об этом свидетельствуют многочисленные сообщения на имя выс­шего партийного руководства касательно «хозяйственных преступлений». В сводках МВД, направлявшихся Сталину и Молотову в 1945-1946 годах, эти вопросы фигурируют на втором месте после вопросов, связанных с «Ди­

ким Западом», а в 1947-1948 годах — на первом. См.: Hessler J. A Postwar Perestro'ika? Toward a History of Private Enterprise in the USSR // Slavic Review. Vol. 57. № 3, autumn 1998. P. 530.

33. Донесение министра государственного контроля Льва Мехлиса Ста­лину (8 февраля 1948 года), РГАСПИ. 17/121/584/1-10. Цит. в: Hessler J. Art. cit. P. 534 sq.

34. Ibid. P. 539.

35. Filtzer D. Soviet Workers and Late Stalinism. Cambridge: Cambridge University Press, 2002. P. 163.

36. Самые серьезные акции протеста имели место в августе-сентябре 1945 года на оборонных предприятиях Челябинска, Омска, Новосибирска, Нижнего Тагила, а также шахтах Кузбасса. См.: Зубкова Е. Ю. Послевоенное советское общество... М.: РОССПЭН, 2001. С. 42-45.

37. «Раз война закончилась, мы все сможем вернуться домой, свободно менять работу, больше не прикрепляться к заводу», — такими были наиболее частые высказывания рабочих, отмечалось в июле 1945 года в сводке об «об­щественных, настроениях», составленной информационным отделом Омско­го обкома партии // РГАСПИ. 17/117/530/20-21.

38. С июля 1945 года по май 1948 года (дата отмены закона) более 230 ты­сяч человек были приговорены за «самовольный уход с предприятий» к дли­тельным срокам заключения. 111 380 были освобождены до истечения их срока в сентябре-октябре 1948 года // ГА РФ. 9401/2/234/149.

39. Введенная указом от 2 октября 1940 года система государственных трудовых резервов предусматривала, что каждый колхоз должен был вы­делить двух подростков мужского пола на сто колхозников в возрасте от 14 до 60 лет.

40. Filtzer D. Op. cit. P. 168,175, 192.

41. Или 5,8 млн. путем оргнабора и 4,2 млн. путем обязательной мобили­зации (см.: Filtzer D. Op. cit. P. 39).

42. Из 333 тысяч самовольно оставивших предприятие в 1947 году, око­ло 54 тысяч (или каждый шестой) были схвачены и подверглись наказанию.

43. Многочисленные примеры см. в: Filtzer D. Op. cit. P. 178, sq.

44. Так было, например, в 1946 году на текстильных предприятиях Ивано­во. Во второй половине 1946 года в Иванове и Вичуге более 9 600 работников были арестованы за вынос с предприятия куска материи или катушки ниток. «Эти аресты», — уточнялось в спецсообщении, направленном 10 февраля 1947 года в Центральный Комитет, — «соответствуют лишь незначительной части совершенных преступлений [...]. Под суд отдается также незначитель­ная доля задержанных. Большинство из них получает наказание значительно ниже предела, установленного законом. Они отделываются условным сро­ком или штрафом» // РГАСПИ. 17/122/289/8.

45. Многочисленные примеры, касающиеся нежелания судей и проку­роров применять некоторые репрессивные законы, в которых наказание было непропорционально суровым относительно совершенного правонару­шения (законодательные акты от 7 августа 1932 года, 26 декабря 1941 года,

4 июня 1947 года, и т. д.), см. в: Solomon P. Soviet Criminal Justice under Stalin. Cambridge: Cambridge University Press, 1996.

46. Письмо Сталина Кагановичу от 20 июля 1932 года. Цит. в: Cohen Y. Des lettres comme action: Staline au debut des années 1930 depuis le fonds Kaganovic // Cahiers du monde russe. Vol. 38. № 3, juillet-septembre 1997. P. 322.

47. Количество осужденных по этому закону, прозванному в народе «за­кон о колосках», похоже, было значительно ниже (несколько сотен тысяч человек) принятых долгое время оценок (несколько миллионов). Действи­тельно, с 1935-1936 годов он применялся только к «хищениям в крупном размере», а большая часть мелких краж подпадала под действие статьи 162 Уголовного кодекса, предусматривавшей наказание от трех месяцев тюрем­ного заключения (кража без применения насилия, совершенная впервые) до 2 лет ИТЛ (хищение «государственного имущества», совершенное повторно, с заранее обдуманным намерением).

48. Первый указ, «Об уголовной ответственности за хищение государ­ственного имущества» предусматривал 5-8 лет ИТЛ за кражу колхозного и кооперативного имущества (7-10 лет, если речь шла о государственном иму­ществе). В случае повторно совершаемого, «а равно совершенного органи­зованной группой (шайкой) или в крупных размерах», наказание было еще более суровым — от 10 до 25 лет. Второй указ, «Об усилении охраны личной собственности граждан», предусматривал схожие наказания (5-20 лет, смот­ря по обстоятельствам).

49. Записка Л. П. Берии в Президиум ЦК КПСС, 26 марта 1953 года // Лаврентий Берия, 1953... Цит. соч. С. 19-21.

50. «Нужно теперь больше воровать, иначе не проживешь», — такие вы­сказывания часто встречались в среде тех, кто был затронут повышением пайковых цен, отмечалось в октябре 1946 года в многочисленных сообщени­ях обкомов партии. См.: Советская жизнь, 1945-1953. Сост. Зубкова Е. Ю., Кошелева Л. П. и др. М.: РОССПЭН, 2003. С. 145-149.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: