31 страница

51. Ивницкий Н. Коллективизация и раскулачивание. М.: «Интерпракс», 1994. С. 199-200.

52. Зима В. Ф. Голод в СССР, 1946-1947 годов: происхождение и послед­ствия. М.: РАН, 1996. С. 18-29. Впрочем, иногда «растаскивание имущества», осуществлявшееся колхозным руководством, представляло собой дейст­вительно его незаконное присвоение, порой в крупных размерах, выгоду от которого получало исключительно нечистое на руку начальство, а не «са­мовольную выдачу авансов колхозникам». См., напр., по этому поводу док­ладную записку министра юстиции СССР Н. Рычкова Берии от 30 декабря 1946 года // ГА РФ. 5446/48а/1614/98-102.

53. Многочисленные примеры см. в: Solomon P. Op. cit. Р. 428-445.

54. Разработка этих источников ставит перед исследователем ряд методо­логических проблем, вкратце упомянутых выше. Для более глубокого анали­за этих проблем см.: Werth N. Les rapports de la police politique sur les campagnes soviétiques. 1918-1929 // Bulletin de VIHTP. № 78. 2^e semester 2001. P. 10 sq.

55. См. в первую очередь работы: Зубкова Е. Ю. Общественная атмосфера после войны // Свободная мысль. 1992. № 6. С. 4-14; 1992. № 9. С. 79-88; она же. Общество и реформы. 1945-1964. М., 1993; она же. Послевоенное со­ветское общество... М.: РОССПЭН, 1999; Зима В. Цит. соч.; Filtzer D. Op. cit.

56. Выдающийся русский историк Михаил Гефтер пошел еще дальше в статьях, имевших — и не без оснований — широкий резонанс в годы перестрой­ки (Сталин умер вчера / Иного не дано. М.: «Прогресс», 1988. С. 297-323; От анти-Сталина к не-Сталину: непройденный путь. / Осмыслить культ Сталина. Москва, 1989. С. 497-545), выдвинув тезис, согласно которому «1941-1942 годы были началом своего рода стихийной десталинизации, ха­рактеризовавшейся возрождением чувства личной ответственности за судьбу отечества, намека на личное мнение о настоящем и будущем этого отечества».

«41-й, 42-й множеством ситуаций и человеческих решений являли собой стихийную десталинизацию (...). В тяжких испытаниях войны возродился — вместе с чувством личной ответственности за судьбы отечества — и личный взгляд, вернее, зародыш личного взгляда на то, каким ему, отечеству, надле­жит стать уже сейчас и тем паче в будущем».

57. Зубкова Е. Ю. Послевоенное советское общество... Цит. соч. С. 63-64. Об «обещании Жукова» см. также многочисленные свидетельства, приведен­ные в работе «Человек в истории. Россия. XX век». М.: «Мемориал»/«Зве­нья», 2002. С. 351, 387, 402.

58. См. например: Симонов К. С. Глазами человека моего поколения. М., 1989.

59. По аналогии с «декабризмом», этой «либеральной заразой», под влия­нием которой оказались многие офицеры русской армии после победоносной кампании в Европе в 1813-1815 годах, и которая вылилась в попытку государ­ственного переворота в декабре 1825 года, после сообщения о смерти Алексан­дра I. По поводу страха перед «неодекабризмом» см. краткую цитату из речи, произнесенной в феврале 1945 года одним из политработников 2-го Белорус­ского фронта: «После войны 1812 года наши солдаты, увидевшие французскую жизнь, сопоставляли ее с отсталой жизнью царской России. Тогда это влияние французской жизни было прогрессивным, ибо оно дало возможность русским людям увидеть культурную отсталость России, царский гнет и т. п. Отсюда декабристы сделали свои выводы о необходимости борьбы с царским про­изволом. Но сейчас иное дело. Может быть, помещичье имение в Восточной Пруссии и богаче какого-то колхоза. И отсюда отсталый человек делает вывод в пользу помещичьего хозяйства против социалистической формы хозяйства. Это влияние уже регрессивно. Поэтому надо беспощадно вести борьбу с этими настроеними». (Цит. по: Сенявская Е. С Психология войны в XX веке: истори­ческий опыт России. М.: РОССПЭН, 1999. С. 187).

60. Выражение принадлежит Брюно Кабанесу. См.: Cabanes В. La demobilisation des soldats français // Les Cahiers de la paix. № 7. Presses de l'Université de Nancy, 2000. P. 55-65.

61. Беседа Геннадия Бурдюгова с Юрием Афанасьевым по случаю 45-ой годовщины Победы // «Комсомольская правда», 5 мая 1990. С. 3. Эту тему

впоследствии развивала и углубляла Елена Зубкова в упомянутых статьях и монографиях.

62. ГА РФ. 7523/65/579/98.

63. ГА РФ. 7523/65/583/87-88. О письмах и прошениях, направлявших­ся в начале 30-х годов Михаилу Калинину, председателю Верховного Сове­та СССР (и, следовательно, формальному главе советского государства) см. статью «Дорогой Калинушка...» Письма крестьян Калинину, 1930» в данном сборнике.

64. Советская жизнь... Сост. Зубкова Е. Ю., Кошелева Л. П. и др. Цит. соч. С. 401-408.

65. Там же.

66. РГАНИ. 17/88/692/94.

67. РГАСЛИ. 17/125/5 L8/10.

68. См.: Davies S. Popular Opinion in Stalin's Russia. 1934-1941. Cambridge: Cambridge University Press, 1998. P. 124.

69. Поляков Ю., Жиромская В., Киселев И. Полвека молчания: всесоюзная перепись населения 1937 года // Социологические исследования. 1990. № 7. С. 64-69.

70. См. статью «Переосмысление "Большого террора"» в данном сборнике.

71. Зубкова Е. Ю. «Послевоенное... Цит. соч. С. 103.

72. «Женщины свою потребность в церкви, в большинстве своем, объяс­няют еще и тем, что потеряли на фронте своих детей, не знают, где и как они похоронены, и что в связи с этим негде, кроме как в церкви, облегчить свое горе». Цит. в: Советская жизнь...Сост. Зубкова Е. Ю., Кошелева Л. П. и др. Цит. соч. С. 648.

73. Там же. С. 647.

74. РГАНИ. 17/122/188/4-5.

75. Там же. 17/125/407/20.

76. РГАСПИ. 17/88/693/2, см.: Зубкова Е. Ю. Послевоенное... Цит. соч. С. 105.

77. ГА РФ. 6991/1/289/166-168.

78. Там же.

79. ГА РФ. 6991/1/451/79-83; 113-135; 172-175.

80. Это дело стало предметом докладной записки министра госбезопасно­сти В. С. Абакумова секретарю ЦК ВКП(б) Г. М. Маленкову (проект постанов­ления Центрального Комитета «О массовом совершении религиозного обряда в день церковного праздника «крещение» в городе Саратове») и многочислен­ных передовиц в «Правде» («Саратовская купель»). Епископ Саратовский Борис был переведен в далекий уральский город, но местное партийное ру­ководство отделалось только «выговором с занесением в карточку» //ГА РФ. 6991/1/451/303-305; Зубкова Е. Ю. Послевоенное... Цит. соч. С. 100.

81. Об этих проектах см. в первую очередь мемуары Анастаса Микояна (Так было. М.: «Вагриус», 1999).

82. См.: Werth N. L'amnistie du 27 mars 1953. La premiere grande sortie du Goulag // Communisme. № 42/43/44. 1995. P. 211-223.

ГЛАВА 17

Указы об ответственности за хищение и кражи от 4 июня 1947 года: апогей сталинских «законных репрессий»*

5 июня 1947 года «Правда» опубликовала на первой полосе текст двух Указов, принятых накануне Президиумом Верховного Совета СССР. Первый — об «уголовной ответственности за хищение госу­дарственного и общественного имущества», второй — об «усилении охраны личной собственности граждан». Согласно первому указу кража или иное хищение колхозного или кооперативного имущества каралась 5-8 годами ИТЛ (7-10 годами, если речь шла о государст­венном имуществе). В случае повторного совершения преступления, группового хищения или хищения «в крупных размерах», приговор был еще более суровым — от 10 до 25 лет. Вторым указом предусмат­ривалось наказание в виде 5-6 лет лагерей за кражу личной собст­венности. В случае повторного преступления или его совершения организованной группой наказание могло достигать 10 лет, 15 лет — в случае разбойного нападения, 20 лет — в случае повторного преступ­ления или разбойного нападения организованной группы.

Приложение к этим указам не было опубликовано, а ведь оно ка­салось серьезного изменения законодательства о «мелких кражах на производстве». До тех пор, согласно закону от 10 августа 1940 года, эти хищения, особенно частые в условиях экономики хронического дефицита и низких зарплат, карались заключением на один год. От­ныне вводилось наказание в 7-10 лет ИТЛ, как и за любую кражу «государственного имущества».

Указы от 4 июня 1947 года знаменовали собой резкий поворот в советской судебной практике. До тех пор большие сроки назначались почти исключительно «политическим», осуждавшимся на 10 лет ИТЛ — или больше — в ускоренном порядке внесудебными органами

или военными трибуналами. Количество приговоров на срок выше 10 лет, выносившихся обычными судами, в 40-х годах составляло по­рядка 100 в год. Что касается сроков от 6 до 10 лет, они в те же годы составляли 4-8 % всех приговоров¹. С лета 1947 года наблюдался резкий скачок количества осуждений на длительные сроки: в 1946-1948 годах количество приговоров на срок более 10 лет, вынесенных обычными судами, возросло в 330 раз — со 161 в 1946 году до 51 111 двумя годами позже²; что касается числа приговоров на срок от 6 до 10 лет, оно увеличилось в 6 раз — с 44 391 до 260 403³. Эти радикаль­ные изменения в уголовной практике стали прямым следствием применения указов от 4 июня 1947 года. За 6 лет (1947-1952) более полутора миллиона человек были осуждены за хищение «обществен­ного имущества»⁴. Кроме того, около 700 тысяч человек были осу­ждены за кражу личной собственности⁵. Для первых средний срок составлял 8,7 лет, для вторых — 6 лет⁶. К моменту смерти Сталина только заключенные, осужденные по этим указам, составляли поло­вину населения Гулага (1 241 919 человек из 2 526 402)⁷.

По каким причинам сталинский режим принял такие «злодейские законы» летом 1947 года? Почему «хищение и растрата государствен­ного и общественного имущества» стали предметом столь активного преследования, что приговоры, выносимые по этим делам, зачастую были более суровыми, чем за изнасилование или убийство?

Сразу же отметим, что указы июня 1947 года имели известный прецедент: принятый пятнадцатью годами ранее закон от 7 августа 1932 года, по которому любая кража «общественного имущества» ка­ралась 10 годами ИТЛ или смертной казнью. Этот закон был написан под диктовку самого Сталина⁸ в период экономической и социальной напряженности, ставшей следствием потрясений, вызванных насиль­ственной коллективизацией деревни и ускоренной индустриализа­цией: летом 1932 года режим столкнулся с серьезным кризисом на «фронте заготовок», поскольку крестьяне, зачастую поддерживаемые колхозным руководством, активно сопротивлялись обрекавшим их на голод «нереальным заданиям» по поставкам сельхозпродукции го­сударству. В 1946-1947 годах после катастрофического неурожая, не имевшего аналога в советской истории, режим столкнулся с еще од­ним кризисом, отличным от кризиса 1932 года, но сравнимым с ним по масштабам. В обоих случаях решающую роль в ужесточении политики режима сыграл социально-экономический контекст. Примечательно, что в 1932, как и в 1946-1947 годах реакция на кризис приняла ту же форму — криминализации модели поведения населения, вынужден­ного воровать, чтобы выжить. Сталин, действительно, всегда считал

воровство самой коварной формой общественного сопротивления. «Социализм, — писал он Лазарю Кагановичу 24 июля 1932 года, — не сможет добить и похоронить капиталистические элементы и инди­видуально-рваческие привычки, навыки, традиции (служащие осно­вой воровства), расшатывающие основы нового общества, если он не объявит общественную собственность (кооперативную, колхозную, государственную) священной и неприкосновенной» ⁹. Известно, что он сам предложил закон 1932 года и лично ужесточил проекты указов 1947 года. Последние, очевидно, знаменовали возвращение, уже явно выраженное в других областях (методы восстановления народного хозяйства, усиление идеологического нажима в период ждановщины после относительного ослабления контроля в годы войны) к модели полицейского управления обществом, опробованной в 30-е годы.

Как показал Питер Соломон в своем фундаментальном труде о юстиции при сталинском режиме¹⁰, применение указов от 4 июня 1947 года, которые несоразмерно проступку карали мелкие хищения в колхозах, на предприятиях, железных дорогах и в торговой сети, вызвало определенное отторжение со стороны части высшего поли­тического руководства и даже отказ сотрудничать у части судебного аппарата, проводившего в жизнь данные законы¹¹. Исключительно репрессивная реакция на общественно-экономический кризис при­вела к очевидным перегибам, жертвами которых в первую очередь стали наименее защищенные слои населения — вдовы фронтовиков, вынужденные воровать, чтобы кормить оставшихся на их попечении детей, молодые маргиналы, инвалиды войны. Бесконечные письма и прошения свидетельствовали о непонимании и ощущении неспра­ведливости, которое испытывал «простой народ», столкнувшись с этими указами. Как и все сталинские репрессивные кампании, та, что последовала за принятием указов от 4 июня 1947 года, проводилась хаотично, чередуя массовые осуждения с избирательными амни­стиями, которые держалисьв секрете, чтобы закон не потерял своей «эффективности». Абсолютному большинству жертв этого ультра­репрессивного законодательства, внесшего значительный вклад в резкий рост числа заключенных Гулага, начиная с 1947 года (на 39 % с 1947 по 1950¹²), пришлось ждать смерти Сталина, чтобы получить освобождение по амнистии от 27 марта 1953 года.

Летом 1946 года стало очевидно, что взятое Сталиным обязатель­ство отменить карточную систему, введенную в 1940 году, невыпол­нимо. Страшная засуха поразившая центральные области России, Нижнюю и Среднюю Волгу, Украину и Молдавию, проливные дожди в Сибири и Казахстане еще более ухудшили и без того сложную об­

становку в советском сельском хозяйстве; ему не хватало ни рабочей силы вследствие военных потерь (трудоспособное население сель­ских районов уменьшилось на 15 миллионов человек), ни техники (по сравнению с 1940 годом промышленность, полностью переве­денная на военные рельсы, дала колхозам в 1945-1946 годах в 10 раз меньше тракторов и в 50 раз меньше комбайнов)¹³. Все предвещало очень плохой урожай, еще хуже того, что был в 1945-м, а он составлял лишь 60 % от уровня 1940 года. Несмотря на эти далеко не радужные перспективы, правительство отказалось сокращать объем государст­венных резервов и обязательных поставок. Оно предпочло повысить цены на выдававшиеся по карточкам товары, сократить контингент тех, кто имел на них право, и любой ценой выполнить план заготовок, невзирая на неурожай.

6 сентября 1946 года правительство приняло решение повысить на 100-200 % пайковые цены на основные товары. Эффект от та­кого повышения цен должен был психологически компенсировать­ся небольшим снижением (порядка 10-20 %) «коммерческих цен» на товары, находящиеся в свободной продаже, и символическим повышением пенсий и самых низких зарплат. В совместном поста­новлении Совета министров и ЦК эти меры оправдывались ростом трудностей снабжения, вызванных неурожаем, и признавалось, что «здесь потребуются жертвы со стороны рабочих, служащих и кре­стьян ради общего дела. Нужно иметь в виду, что без серьезных жертв невозможно ликвидировать тяжелое наследие войны»¹⁴. Осознавая, какое влияние эти меры окажут на примерно 80 миллио­нов советских граждан, охваченных карточной системой, введенной в 1940 году, правительство, поначалу сообщило о них только пар­тийным активистам. Реакция и вопросы последних должным об­разом анализировали на самом высоком уровне, поскольку Сталин лично составлял те ответы, которые активисты должны были давать на вопросы «простых» граждан после 16 сентября, когда новость о повышении цен, наконец, будет обнародована¹⁵. В кратком офици­альном сообщении, опубликованном в прессе, не упоминались ни «жертвы» населения, ни неурожай; «временное» повышение пайко­вых цен представлялось как подготовительная мера, возвещавшая будущую отмену карточной системы и конец лишений.

В действительности готовилась другая мера, с драматическими последствиями. 23 сентября министр заготовок СССР Б. А. Двин­ский отправил Сталину тревожную записку, в которой объяснял, что из-за неурожая в 15 областях РСФСР, в Молдавии, на Украине и в Казахстане «нет возможности жить с тем же размахом, как мы

живем в данное время. [...] Мы быстро проедаем наши хлебные за­пасы. [...] Прошу, тов. Сталин, дать указание немедленно сократить расход по всем статьям. Нельзя иметь такие огромные контингента снабжения (чуть не полстраны), и такие высокие нормы в в исклю­чительно неурожайный год»¹⁶. Спустя четыре дня Политбюро при­няло постановление «Об экономии в расходовании хлеба», которым предусматривалось снижение норм снабжения для иждивенцев и де­тей, а главное, уменьшение количества имеющих право на пайковое снабжение с 87 до 60 миллионов человек¹⁷. Из 27 миллионов человек, которых с октября должны были вычеркнуть из списков, 23 миллио­на проживало в малых городах и сельской местности: сельхозрабочие и служащие совхозов и машинно-тракторных станций, сотрудники малых и средних предприятий второстепенного значения, желез­нодорожники, преподаватели, почтальоны и другие лица, занятые в кооперативном и государственном секторах.

Как отреагировало на эти меры население? С растерянностью, если судить по многочисленным сводкам, касающимся «настроения населения в связи с мерами по экономии в расходовании хлеба»¹⁸. То, как освещались эти меры, поэтапно и с многочисленными недомолв­ками, способствовало росту недоверия по отношению к истинным намерениям руководителей страны и распространению бесчислен­ных слуховюб эпидемии самоубийств среди отчаявшихся работниц, которые были уже не в состоянии обеспечить своих детей; о неизбеж­ности новой войны; о неведении Сталина (Сталин не знает обо всех тех безобразиях, которые творятся у нас стране); о существовании заговора, направленного, на то, чтобы заткнуть глотку простым ра­бочим¹⁹. К растерянности прибавлялось чувство глубокого разочаро­вания, особенно остро выраженное у фронтовиков: «За что я воевал? На фронте не убили, так здесь хотят уморить голодом не только меня, но и семью» — эти горькие слова фронтовика, подслушанные в во­логодском магазине № 18 (и переданные в компетентные органы), безусловно, отражали общее настроение: «Нужно теперь больше во­ровать, иначе не проживешь» — таков был общий глас «простых гра­ждан», подслушанный осведомителями в бесконечных очередях из сотен, а то и тысяч человек, которые в эти неспокойные дни сентября 1946 года выстраивались перед продуктовыми магазинами. Глас, счи­тавшийся властями проявлением «мятежных» настроений²⁰.

Одновременно росло напряжение на «фронте заготовок». Каж­дый год, начиная с июля, первого месяца государственной заготови­тельной кампании, на реализацию плана мобилизовалась вся энергия местных партийных руководителей. 27 июля 1946 года Сталин от

имени Совета министров СССР и Жданов от имени Центрального Комитета разослали в обкомы длинный циркуляр с красноречивым названием «О мерах по обеспечению сохранности хлеба, недопуще­нию его разбазаривания, хищения и порчи».

В тексте указывалось, что разбазаривание и хищение зерновых приняло угрожающие масштабы. Далее следовало описание бесчис­ленных приемов (поддельные квитанции, обвес, массовые хищения во время перевозки зерновых и т. д.), которыми по цепочке поль­зовался целый ряд лиц: ответственные за хранение зерна, шоферы, железнодорожники, председатели колхозов, местные партийные руководители. Для борьбы с «массовыми хищениями» циркуляр предлагал целую серию мероприятий, направленных против фаль­сификаций — от проверки весов, использующихся для взвешивания, и усиления охраны элеваторов до набора тысяч новых сторожей, на­дежных в профессиональном и социальном плане. Один из пунктов текста касался ускорения расследования — в срок, не превышающий 10 дней — дел по хищению и разбазариванию; по отношению к расхи­тителям и расточителям должны были быть приняты самые жесткие меры, в том числе те, которые были предусмотрены законом от 7 ав­густа 1932 года, уже практически не применявшимся²¹.

В последние месяцы 1946 года положение на «фронте загото­вок» только ухудшалось. В районах, пораженных засухой, задания по сдаче хлеба, хотя и были пересмотрены в сторону понижения, оставались нереальными, несмотря на растущее давление Центра, увольнения местных руководителей, массовые аресты председате­лей колхозов, обвиненных в «срыве плана». К началу ноября план в масштабах страны был выполнен лишь на 52 %, хотя до конца года оставалось всего два месяца. Тогда правительство решило прибег­нуть, как и в 1932 году, к отправке в некоторые ключевые регионы «уполномоченных» самого высокого уровня: Анастаса Микояна в Казахстан, Георгия Маленкова в Сибирь, Лаврентия Берия и Льва Мехлиса в Краснодарский край, Лазаря Кагановича в Курганскую область, а затем на Украину. Каждый из «уполномоченных» дол­жен был «обеспечить давление» на ход хлебозаготовок. Указания, которые 25 ноября 1946 года Г. М. Маленков давал руководителям Новосибирского обкома ВКП(б), проливают свет на настроения сподвижников Сталина и на их методы. «Во многих районах об­ласти под прикрытием рассуждений о неоходимости устанавливать колхозам на пятидневку так называемые реальные задания о сдаче хлеба государству фактически проводится гнилая, антигосударст­венная линия на свертывание хлебозаготовок. [...]

Вы обязаны были во время вскрыть эту гнилую линию ряда сек­ретарей райкомов партии и председателей райисполкомов. Однако этого не сделали. [...]

За последние дни мы специально проверили, как на деле осуще­ствляется повседневное оперативное руководство хлебозаготовками со стороны райкомов партии и райисполкомов. Должен сказать, что в результате этой проверки установлены крупные недостатки. Многие секретари райкомов партии и председатели райисполкомов весьма неумело руководят хлебозаготовками и не хотят вложить должно­го труда в дело руководства заготовками. Нет оперативности в ру­ководстве хлебозаготовками, отсутствуют ежедневные задания для колхозов по сдаче хлеба государству, а следовательно нет и проверки выполнения ежедневных заданий. [...]

Установите такой порядок, чтобы уполномоченные райкома пар­тии и председатели колхозов обязательно доносили секретарю райко­ма партии или председателю райисполкома, сколько хлеба вывезено колхозом на заготовительный пункт. [...] Обком партии со, своей сто­роны, должен установить порядок ежедневного личного доклада по телефону секретарю райкома партии о ходе хлебозаготовок. Сейчас особенно важно на деле обеспечить ежедневное оперативное давле­ние на ход хлебозаготовок»²².

Всего через несколько недель «давление» принесло ощутимый ре­зультат: к середине декабря 1946 года в государственные элеваторы поступило более 16 миллионов тонн зерновых, или 77 % от установ­ленного плана. Окончательный итог, подведенный в конце января 1947 года, составлял 17,5 миллионов тонн, или 44 % от урожая — не­виданный доселе процент²³. После удовлетворения минимальных нужд 60 миллионов советских граждан, охваченных карточной сис­темой, около 5 миллионов тонн отправили в государственные закро­ма и более 1 миллиона тонн — на экспорт²⁴. За этот успех на «фронте заготовок» дорого заплатили десятки миллионов крестьян. В нояб­ре-декабре 1946 года некоторые области Центральной России (Ка­лужская, Рязанская, Воронежская, Пензенская), Нижней и Средней Волги, южной Украины и Молдавии начали испытывать дефицит продовольствия, люди недоедали. В следующие месяцы это явление, распространявшееся вширь (оно затронуло более половины совет­ского населения, или 90-100 миллионов человек²⁵), переросло в пе­речисленных выше регионах в массовый голод, унесший по меньшей мере миллион жизней. Наиболее уязвимой была сельская местность, особенно в районах, пораженных засухой и неурожаем 1946 года; впрочем, не обошел голод и города, в которых по-прежнему дейст­

вовала пайковая система снабжения, обеспечивавшая удовлетворе­ние минимальных потребностей: с заводов и строек Сталинграда, Ростова-на-Дону Красноярска, Ярославля, Новосибирска и даже Ленинграда сообщали о многочисленных случаях «алиментарной дистрофии»²⁶.

Именно в таких драматических обстоятельствах правительство развернуло кампанию по борьбе с хищениями, которые считались главным бедствием и основной причиной потерь государства в ходе заготовок (в деревнях) и признаком глубокого социального хаоса (в городах). Инициатива шла с самого верха. 17 декабря 1946 года все областные комитеты партии получили телеграмму Сталина. В ней бичевались антигосударственные элементы, которые умышленно ор­ганизуют неправильную молотьбу зерна, чтобы оставлять большое количество зерна с соломой, прячут зерно в стогах, все это в сговоре с местными партийными и советскими организациями, с судьями и прокурорами, которые не замечают этих преступных действий. Не­обходимо заставить партийные советские организации вести борьбу с этими антигосударственными действиями, разоблачать и судить расхитителей и расточителей зерновых, искать укрытые запасы и возвращать их государству»²⁷. В ходе чрезвычайно напряженной за­готовительной кампании 1946 года беспрецедентно высокое число председателей колхозов, работников сельсоветов, сторожей элевато­ров было арестовано и осуждено за кражу или хищение. Тысячи пред­седателей колхозов осудили за выдачу натуроплаты колхозникам до того, как колхоз выполнил план обязательных поставок государству. В течение одного только 1946 года более 12 500 председателей кол­хозов и 6900 работников сельсоветов предстали перед судом, абсо­лютное большинство — за хищения или растаскивание колхозного имущества. В некоторых областях наказанию подверглись до четвер­ти председателей колхозов²⁸.

Многостраничный отчет, присланный Берии 30 декабря 1946 года министром юстиции Рычковым, показывает, тем не менее, что мно­гие ответственные работники были наказаны за реальные хищения, от которых не выигрывали рядовые колхозники. В этом тексте при­водятся интересные детали о крайнем разнообразии краж, совершав­шихся зачастую в особо крупных размерах колхозным руководством в сговоре с работниками государственных элеваторов и даже неко­торыми инспекторами министерства заготовок. Большое количество зерна, которое должно было поступать на государственные загот­пункты, продавалось местными функционерами на рынке с целью наживы. Эти нарушения были, вероятно, не менее частыми, чем «са­

мовольная выдача ссуд» колхозникам. В отчете министра юстиции критиковалась медлительность при расследовании дел (1-2 года) пе­регруженными ими органами, а главное, то, что лишь 2 % приговоров было вынесено по закону от 7 августа 1932 года. Таким образом, из 53 359 человек, осужденных за хищение или разбазаривание зерно­вых в июле-ноябре 1946 года, только 1146 приговорили к 10 годам лагерей. Такое отношение, заключал Рычков, могло лишь поощрять хищения, волна которых, по утверждению министра юстиции, посто­янно нарастает и захватывает все сферы общественной жизни²⁹.

Как обстояло дело в реальности? В 1946 году число осужденных за кражу достигло самого высокого уровня с 1932 года: более 527 тысяч (что на 23 % превысило итоги 1945 года)³⁰. В этот год резко выросли показатели по всем видам хищений — и «общественного имущества», и личной собственности. Крайняя нехватка потребительских това­ров и резкое снижение уровня жизни рабочих, последовавшее за по­вышением цен на товары первой необходимости, повлекли за собой увеличение числа несунов на некоторых предприятиях, особенно тек­стильных. Так, в одной только Ивановской области во второй поло­вине 1946 года было арестовано более 9600 рабочих за «кражу ткани или ниток с предприятия». «Эти аресты, — уточнялось в спецсообще­нии, отправленном 10 февраля 1947 года в Центральный Комитет, — соответствуют лишь малой части совершенных преступлений»³¹. На некоторых предприятиях рабочих, пойманных с поличным, было так много (до 40 %, например, на ташкентском текстильном комбинате)³², что руководство завода опустило руки и перестало передавать дела в милицию или прокуратуру. Когда дело доходило до суда, их часто осуждали условно или приговаривали к исправительным работам без тюремного заключения (что на практике сводилось к удержанию 25 % заработка). Что касается краж личной собственности, они также зна­чительно выросли — как кражи без применения насилия, так и разбой­ные нападения³³. Так, в Ивановской и Владимирской областях, хотя их обошли разрушения войны и послевоенные националистические движения, то есть те явления, которые долго сказывались на уровне социального насилия в таких регионах как Белоруссия или Западная Украина, количество краж и разбоев в 1946 году резко выросло (на 75 % по сравнению в 1945 годом). «В результате большого количества случаев хулиганства, грабежей и разбоя в области и распространения провокационных слухов население городов и райцентров настолько напугано, что после 8 часов вечера боятся выходить из квартир. [...] Многие граждане в вечернее время не впускают в квартиры агита­торов, выделенных для проведения агитационной работы в связи

с выборами в Верховный Совет Союза СССР»³⁴, — отмечалось в марте 1946 года в сообщении руководителя Комиссии партийного контроля Владимирской области. Не только высокопоставленные чиновники информировали о росте преступности, частично связан­ном со значительным количеством оружия, находящегося на руках у населения³⁵. Проверенные цензурой письма простых граждан,, сви­детельствуют о растущем беспокойстве горожан перед лицом разбой­ных нападений и краж, а также о бездействии коррумпированной и неэффективной милиции, о мягкотелости судей³⁶. Будучи прекрас­но осведомленными об этих настроениях, власти на самом высоком уровне весной 1947 года решили серьезно ужесточить уголовную от­ветственность за все кражи и хищения, в условиях социально-эконо­мической напряженности сведя воедино разнородные преступления и правонарушения.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: