25 страница. 18. Наиболее известные примеры этой практики — обвинение в «пере­гибах» и «извращениях» коллективизации и «раскулачивания» местного партийного руководства

16. Сталин И. В. Сочинения. T. XI. M., 1949. С. 47.

17. РГАСПИ. 558/11/94/32-39. Цит. в: P. Chinsky. Op. cit. 121-122.

18. Наиболее известные примеры этой практики — обвинение в «пере­гибах» и «извращениях» коллективизации и «раскулачивания» местного партийного руководства, у которого «закружилась голова» от успехов (см. знаменитую статью Сталина от 2 марта 1930 г. «Головокружение от успе­хов»); или же критика «перегибов в массовых арестах колхозников» в сек­ретном циркуляре, направленном Сталиным в областные парторганизации 8 мая 1933 года.

19. Внесудебный орган из трех человек, состоявший из первого секретаря местной парторганизации, главы областного или краевого НКВД и проку­рора.

20. Протокол заседания Политбюро, 2 июля 1937 года // РГАСПИ. 17/162/21/89. О происхождении и проведении секретной операции по репрессии «бывших кулаков, преступников и других антисоветских эле­ментов» см. статью «Переосмысление "Большого террора"» в данном сбор­нике.

21. Соответственно, глава областного НКВД, его заместитель, второй сек­ретарь обкома партии, прокурор области.

22. РГАСПИ. 17/42/251/93.

23. Государственная организация по заготовке зерновых.

24. РГАСПИ. 558/11/57/78. На телеграмме стоят визы «Согласен» и под­писи Сталина, Молотова, Кагновича, Ежова.

25. См. в первую очередь постановления Политбюро, принятые в ответ на телеграммы из областных парторганизаций. Так, 21 октября 1937 года Свердловский обком партии предложил провести пять процессов «согласно указаниям ЦК от 2 октября». Тремя днями позже Политбюро постановило: «Одобрить постановление Свердловского обкома о проведении 5 процессов в городах Свердловск, Березники, Невьянск, Красноуфимск, Тагил». См. так­же служебную записку руководителя Управления НКВД по Оренбургской области Ежову; или постановление Политбюро от 10 октября 1937 года, раз­решающее Житомирскому обкому (Украина) организовать три новых про­цесса в: Трагедия советской деревни, 1927-1939. В. П. Данилов и др. (ред.). T. V/l. М., 2004. С. 490-498, 487-489.

26. АПРФ. 3/58/389/89/93. Цит. по Данилов В. П. и др. Цит. соч. С. 512-517.

27. Речь идет об «операции по репрессированию бывших кулаков, уго­ловников и других антисоветских элементов», начатой 30 июля 1937 года после принятия Оперативного приказа НКВД № 00447». На языке этих со­вершенно секретных директив, о существовании которых знали только пред­ставители верхушки партруководства и органов госбезопасности «первая категория» означала высшую меру наказания, а «вторая категория» — деся­тилетний срок заключения в лагерях.

28. Сводка № 29 НКВД СССР о ходе проведения операции № 00447 на 1 января 1938 года в: Данилов В. П. и др.... Цит. соч. С. 387.

29. См.: Fitzpatrick S. Art. cit.

30. В 1938 году они, похоже, были значительно менее многочисленными. Впрочем, в некоторых источниках упоминается о проведении процессов и в этот год (см. письмо А. Андреева Сталину от 11 октября 1938 года, в котором предлагалось провести показательные процессы над «сельскохозяйственны­ми кадрами» в Челябинске в сборнике: Советское руководство. Переписка, 1928-1941. М.: РОССПЭН, 1999. С. 396-397.

31. По этим процессам см. источники, опубликованные в: Данилов В. П. и др. Цит. соч., С. 396-399, 454-471, 489-490; см. также: Павлова И. В. Показа­тельные процессы в российской глубинке в 1937 году // Гуманитарные науки в Сибири. 1998. № 2. С. 98-103.

32. Компрометирующие материалы.

33. В 1936 году 20 % колхозов района существовали только на бумаге. Как отмечалось в сообщении, сделанном в октябре 1936 года, большинство тру­доспособных мужчин выехало в Кузбасс в надежде найти работу и избежать голода....колхозники получали на трудодень всего 600 г ржи, что совершенно недостаточно для того, чтобы прокормить семью. Старики, женщины и дети, оставшиеся в колхозе, уже не выходят работать в поле, 40 % урожая ржи по­теряно.

34. Постановление Политбюро от 11 сентября 1937 года. РГАСПИ. 17/162/22/2.

35. Апелляции обвиняемых по процессу, состоявшемуся в Андреевском районе, были опубликованы в: Данилов В. П. и др. Цит. соч. С. 417-437.

36. Письмо Р. Эйхе Сталину «О проведении открытых показательных процессов над врагами народа — вредителями в области сельского хозяйст­ва» от 2 октября 1937 года: Данилов В. П. и др. Цит. соч. С. 483-485.

37. Цит. по: Павлова И. В. Цит. соч. С. 99.

38. Цит. по: Там же. С. 101.

39. См. письма Р. Эйхе Сталину от 2 октября 1937, от 20 октября 1937 года (Данилов В. П. и др. Цит. соч. С. 483-485,489-490); Попков С. А. Сталинский террор в Сибири, 1928-1941. Новосибирск, 1997 С. 216-217.

40. Этот образ широко использовался Сталиным во многих выступле­ниях 1937 года, особенно на пленуме ЦК (25 февраля — 5 марта 1937 года), где Сталин приводил аргументацию, которая в течение следующих 20 меся­цев должна была послужить основанием беспрецедентного роста масштабов террора. Заявив, что в стране осуществляются бесчисленные вредительские, шпионские и диверсионные акции, Сталин яростно обрушился на «беспеч­ных, благодушных и наивных руководящих товарищей, пребывающих в чрезвычайном самодовольстве», которые своим бездушным отношением «искусственно порождают большое число недовольных и раздраженных, соз­давая тем самым резервную армию для троцкистов».

41. См.: Fitzpatrick S. Art. cit. P. 306.

42. Данилов В.П. и др. Цит. соч. С. 416-417.

43. Критику «карнавальной» интерпретации Ш. Фитцпатрик см. у Майк­ла Эллмана: Ellman M. The Soviet 1937 Provincial Show Trials: Carnival or Ter­ror? Europe-Asia Studies. Vol. 53. № 6. P. 1221-1234.

44. О «Кадыйском деле» писал в том числе Александр Солженицын, по­святивший ему много страниц своей книги «Архипелаг Гулаг». В качестве ис­точников Солженицын пользовался устными свидетельствами отбывавших вместе с ним наказание в ИТЛ. К сожалению, в Ивановском областном архи­ве не имеется в наличии ни одного архивного документа об этом эпизоде.

45. Крестьянская правда. 3 сентября 1937. С. 2. Цит. по: Fitzpatrick S. Art. cit.

46. См.: Werth N., Moullec G. Rapports secrets soviétiques. La société russe dans les documents coonfidentiels, 1921-1991. Paris: Gallimard, 1995. P. 90-91; Davies S. Popular Opinion in Stalin's Russia. Terror, Propaganda and Dissent, 1934-1941. Cambridge: Cambridge University Press, 1997. P. 124-133.

47. Ellman M. The Soviet 1937-1938 Provincial Show Trials Revisited. Eu­rope-Asia Studies. Vol. 55. № 8. P. 1306.

48. Об Алешкинском процессе см.: Данилов В. П. и др. Цит. соч. С. 439-434.

49. Solomon P. Soviet Criminal Justice under Stalin. Cambridge: Cambridge University Press, 1996. P. 246-247.

50. Сычевский процесс стал предметом исследования Роберты Маннинг «Политический террор как политический театр». См.: Данилов В. П. и др. Цит. соч. С. 51-70.

51. В качестве оправдания своих действий председатель райисполкома приводил тот факт, что новая Конституция, принятая в 1936 году, устраняла

все виды дискриминации и давала всем советским гражданам равные права, в том числе право голоса (которого до тех пор были лишены многие категории населения, включая «кулаков»).

52. Дабы сохранить видимость «внутренней демократии» в партийных рядах, вышестоящие инстанции предпочитали, чтобы организации среднего звена (на районном уровне) или низовые партячейки сами исключали ру­ководителей, представших перед судом. В случае с тремя представителями руководства Сычевского района — секретарем парткома Красильниковым, председателем райисполкома Богдановым, районным прокурором Кудрявце­вым — коммунисты района, собиравшиеся 27 июня и 23 августа 1937 года, от­казались исключать своих руководителей из партии. Лишь по итогам третьего внеочередного заседания, состоявшегося 26 августа в присутствии областно­го руководства, специально прибывшего из Смоленска, коммунисты района согласились на освобождение своих руководителей от обязанностей, в то же время не доходя до исключения их из партии. Те были исключены — факт совершенно непривычный — обкомом (5 сентября 1937 года), см.: Маннинг Р. Цит. соч. С. 62.

53. В своем исследовании, упомянутом в прим. 50.

54. С декабря 1932 года с введением «внутренних паспортов» для горо­жан, проживавших в некоторых так называемых «закрытых» городах (Мо­сква, Ленинград, Киев, Харьков, Одесса, Минск и т. д.), всем элементам, сочтенным «нежелательными» (от уголовников до социальных групп, при­надлежавших к категории «бывших» — духовенства, элиты старого режима, включая бывших членов политических партий, находившихся в оппозиции к большевикам, такие как эсеры или меньшевики, не говоря уже о бывших ком­мунистах, исключенных из партии), отказали в выдаче паспорта и запретили проживать в закрытых городах. Они могли устроиться в «открытых городах» (там получить паспорт было значительно легче) или в сельской местности, где не было никаких ограничений режиму проживания.

55. Сообщение начальника УНКВД Западной области Каруцкого Н. Ежо­ву от 1 августа 1937 года в: Данилов В. П. и др. Цит. соч. С. 338-339.

56. Маннинг Р. Цит. соч. С. 58.

57. Маннинг Р. Цит. соч. С. 56.

58. То есть избежавшие коллективизации. В 1937 году оставалось около 6% крестьян, еще не вступивших в колхоз.

59. Адамушка У. Палхтычныя рэпрэсп 20-50-ых гадоу на Белорусг Мшск, 1994. С. 59; Ellman M. Op. cit. Прим. 47. С. 1306.

60. Маннинг Р. Цит. соч. С. 67-68.

61. РГАСПИ. 17/3/1003/85-87.

ГЛАВА 14

Признание в больших сталинских процессах*

«Один из самых волнующих вопросов для человеческого разу­ма» — так Борис Суварин характеризовал публичные признания большевистских руководителей из старой гвардии — Каменева, Зи­новьева, Евдокимова, Пятакова, Радека, Серебрякова, Сокольникова, Бухарина, Рыкова, Крестинского и др — в ходе трех политических процессов, состоявшихся в Москве в августе 1936, январе 1937 и мар­те 1938 годов.

Установлено, что признания были ритуалом, не имеющим от­ношения к виновности, но что за ними скрывалось, что они долж­ны были выразить? Со времен московских процессов выдвигались многочисленные гипотезы, на основе которых появилось множе­ство работ по практике признания в коммунистических системах. Этот сюжет широко обсуждался и по-разному интерпретировался писателями, очеркистами, философами, политологами, историка­ми, политиками. Среди них — такие разные как Борис Суварин, Лев Троцкий, Артур Кестлер, Морис Мерло-Понти, Александр Вайсберг, Артур Лондон, Роберт Конквест, Анни Кригель — и это только основные авторы, рассуждавшие о механизмах признания¹. В глобальном смысле, если рассматривать даты появления наибо­лее примечательных работ, посвященных анализу этой проблемы, очевидно, что она вызывала наибольший интерес в два периода: не­посредственно во время московских процессов или сразу после (ко­нец 30-х годов), в конце 60 — начале 70-х годов (с 1968 года, года «Пражской весны» и выхода «Признания» Артура Лондона, по 1974, когда вышел «Архипелаг Гулаг», поколебавший сложившийся образ СССР). Примечательно, что когда в начале 1950-х годов в странах народной демократии, шла вторая волна больших открытых процес­сов над коммунистической верхушкой вопрос признаний почти не

вызвал комментариев. «Эффект Сталинграда», без сомнения, объ­ясняет, как отмечала Анни Кригель в 1972 году, «значительный спад дискуссий и полемики... с точки зрения способности приблизиться к истине, появившейся сегодня». С 1972 года, когда Анни Кригель написала «Большие процессы в коммунистических системах», глу­бокое эссе, которое не устарело до сих пор, проблема признания не стала предметом новых исследований. Открытие архивных фондов бывшего СССР, особенно личных фондов руководителей страны и стенограмм пленумов ЦК, позволило получить доступ к некоторым важным документам, в первую очередь к выступлениям с самокри­тикой при закрытых дверях в «первом круге» руководства, а также к переписке Сталина, Бухарина, Молотова, Ворошилова, Каганови­ча и др. Эти документы проливают свет на жизненный путь части большевистских руководителей, который завершился публичным признанием их мифических преступлений, что стало завершаю­щим, последним этапом долгого политического ритуала, ключе­выми моментами которого были анкеты с автобиографией, опросы партийных комиссий во время «чисток» и «проверок», критика и самокритика. Впрочем, в настоящее время не имея полного доступа к делам обвиняемых в больших московских процессах невозможно, опираясь на документы, восстановить все этапы этого бесконечного падения в преисподнюю. Остается еще много белых пятен. Шесть писем, написанных с конца августа 1936 годадо 10 декабря 1937 года Николаем Бухариным², главным обвиняемым третьего московско­го процесса, обогащают многотомное дело того, о ком Ленин писал в своем «Завещании»: «Бухарин не только ценнейший и крупней­ший теоретик партии, он также законно считается любимцем всей партии». Эти письма позволяют передать нюансы аргументов исто­риков — исследователей проблемы признания в коммунистической политической практике; в более широком смысле они подчеркива­ют проницательность авторов лучших работ на эту тему, написан­ных задолго до открытия советских архивов.

Один из первых, Фридрих Адлер, с 1936 года задавал множество вопросов о природе признаний. Он подчеркивал, в первую очередь, что у этого ведовского процесса имелись известные прецеденты: «в средние века суды инквизиции получали тысячи признаний обви­няемых в том, что они были в связи с дьяволом, заключали с ним до­говор и на основании этого договора получали колдовскую силу»³. Замечание здравое, но можно ли сравнивать то, что несопоставимо? Признания людей Средневековья после пытки, являвшиеся для них

знаком свыше, и признания марксистов, материалистов, атеистов в 30-е годы в Советском Союзе?

Для Троцкого, посвятившего множество статей вопросу призна­ний, представлялось важным «не забывать ни на минуту, что эти са­мые подсудимые уже многократно каялись и делали чистосердечные признания в течение предшествующих лет». Десять лет капитуляции привели к тому, что большая часть обвиняемых не видела другого вы­хода, кроме «полной и безусловной покорности, кроме окончатель­ной прострации перед мучителями, кроме истерической готовности произносить все слова и проделывать все жесты, какие им диктует палач»⁴. Согласно Троцкому, Радек был наиболее законченным во­площением «деморализованного большевика, опустошенного исте­рика, который не остановится ни перед какой гнусностью». Во время процесса (он был одним из двух обвиняемых, спасших себе жизнь) он дошел до того, что, заключив сделку со Сталиным, вел следствие против самого себя⁵! На этот троцкистский тезис можно возразить, что далеко не все обвиняемые в московских процессах были «рене­гатами». Так, Муралов, близкий друг Троцкого, никогда до своего ареста публично не осуждал троцкизм. Другие троцкисты, Смирнов и Серебряков, также «капитулировали» сдержанно, не отрицая свои прошлые обязательства.

Борис Суварин считал, что признания объясняются не только за­явлениями об отречении от своих взглядов, которые навязывались «старым большевикам», но в еще большей степени общей практикой лживости политической жизни. Эта практика уничтожила у обви­няемых моральные принципы и силы, которые могли бы заставить отказаться от признания. «Единственное, что достоверно, — по мне­нию Суварина, — в этих процессах, полных фальсификаций, это то, что лгут все: и прокурор, и его жертвы. Ложь — их неотъемлемая черта, их привычка, их вторая натура»⁶. Причина этого, опять таки по мнению Суварина, заключалась в революционной аморальности, которую задолго до большевиков проповедовали Нечаев и Бакунин: «Большевики унаследовали это мировоззрение, — писал Суварин, — и приспособили его к своим нуждам и своему времени. Для них мир делится надвое: партия и все остальное. Быть исключенным из пар­тии равносильно быть изгнанным с планеты. Чтобы в ней остаться, они готовы унижаться, публично бить себя в грудь, доносить друг на друга, выражать полную покорность... чтобы начать, как только воз­можно, снова хитрить»⁷.

Спустя два года, после того как Суварин сделал эти справедли­вые замечания, Артур Кестлер в своем знаменитом романе «Ноль

и бесконечность» популяризовал свое понимание проблемы, ставшее общепринятым вплоть до 1960-х годов. Согласно Кестлеру предста­витель старой ленинской гвардии (герой книги Рубашев, прототипом которого, несомненно, выступил Николай Бухарин), уязвленный от­ходом от революционного учения и несовершенством политической практики, полностью изолированный от внешнего мира, но по-преж­нему не разочаровавшийся в целях революции, решился, наконец, на признания как на последнюю жертву, которую от него потребовали принести во имя высших партийных интересов. С этой точки зрения признания были лишь высшей формой преданности делу.

В поддержку этого тезиса часто приводили знаменитую цитату из последнего выступления Бухарина на третьем московском процессе: «Я около 3 месяцев запирался. Потом я стал давать показания. По­чему? Причина этому заключалась в том, что в тюрьме я переоценил все свое прошлое. Ибо, когда спрашиваешь себя: если ты умрешь, во имя чего ты умрешь? И тогда представляется вдруг с поразительной яркостью абсолютно черная пустота. Нет ничего, во имя чего нужно было бы умирать, если бы захотел умереть, не раскаявшись. И, наобо­рот, все то положительное, что в Советском Союзе сверкает, все это приобретает другие размеры в сознании человека. Это меня в конце концов разоружило окончательно, побудило склонить свои колени перед партией и страной»⁸.

В «Гуманизме и терроре», вышедшем в 1947 году, Мерло-Понти взял на вооружение, дополнив их новыми нюансами, тезисы Кестле-ра. По его мнению, ключ к признанию необходимо было искать как раз в марксистском восприятии мира, в «исторической диалектике, по Бухарину», в трагическом разрыве между судьбой, выбором ре­волюционера и политической целесообразностью: «Трагедия дос­тигает апогея для оппозиционера, убежденного, что революционное руководство ошибается. Таким образом, речь идет не просто о роке — внешней силе, которая ломает волю — но о настоящей трагедии — о человеке, борющемся с внешними силами, чьим тайным сообщником он является — потому что оппозиционер не может сделать ничего ни для, ни против власти. Вывод: речь идет уже не о конфликте челове­ка с миром, а человека с самим собой. Вот и весь секрет московских признаний»⁹.

Этот подход был подвергнутподвергся суровой критике с разных сторон. По мнению Пьера Бруэ, даже если «это объяснение выглядит солиднее объяснения Кестлера, ибо капитуляция эта одновременно и желание оказать партии последнюю услугу и настоящая сделка,

поскольку ссылки обвиняемых на свою революционное прошлое рассеяны по всем страницам протокола»¹⁰, Мерло-Понти сам стал жертвой исторической диалектики. «Работая над своей книгой сразу же после Второй мировой, когда СССР купался в лучах славы побе­дителя в Сталинградской битве, он объявил, что предпочитает "тот СССР, который лукавит с историей, сохраняет свое существование и останавливает немцев, тому СССР, который придерживается своей пролетарской линии и гибнет в войне, оставляя будущим поколени­ям исторический пример и как минимум 50 лет нацистского режима". Именно эту дилемму ставили полицейские перед старыми револю­ционерами, чтобы добиться их признаний. Как тут не прийти к выво­ду о том, что Мерло-Понти сам попал в ловушку?» ¹¹

Для Анни Кригель тема противоречивости истории «сама по себе противоречива. Применительно к такому конкретному случаю как данные процессы, она 20 лет спустя, -пишет Кригель в 1972 году, — является лишь блестящим стилистическим упражнением, осно­ванным на достаточно правдоподобных рассуждениях, повторение которых могло унять беспокойство западных "попутчиков"»¹².

Именно Анни Кригель (мнение которой в этом вопросе разделя­ли такие разные историки как Роберт Конквест, Роберт Таккер или Стивен Коэн, биограф Бухарина¹³) мы обязаны самой радикальной критикой тезиса Кестлера о «стихийном революционном самопо­жертвовании». Слабость этого тезиса, пишет она, двояка: «он свя­зывает признание с силой революционной веры; он приписывает инициативу признания самому обвиняемому» ¹⁴. Этот второй пункт, безусловно, самое слабое звено в логической цепочке Кестлера. Что касается первого — связи между признанием и силой веры в рево­люцию, — утверждение Анни Кригель выглядит парадоксальным: на самом деле, одна из сильных сторон ее аргументации — роль везде­сущей партии как объекта настоящей фетишизации — исследование структуры личностей, совершавших признание.

Блестящий анализ Анни Кригель развивается в трех аспектах-направлениях. Во-первых, она показывает, что признания демон­стрировали эффективность комбинации методов физического и психологического давления, «передававшихся и совершенствовав­шихся в ходе долгого практического опыта». Здесь существенно ва­жен фактор времени: в течение нескольких месяцев, а иногда лет, предшествующих аресту, намеченное лицо превращается в подоз­реваемого, его обсуждают в прессе (если это лицо высокопостав­ленное), переводят на более низкую должность; он видит, как его

сотрудники понемногу начинают избегать его в повседневной жиз­ни. Постепенно нарастает неуверенность в себе; «в ход пускаются все возможные знаки, доступные пониманию заинтересованного лица и его окружения»¹⁵. «Флюиды подозрения», как пишет Бухарин Мо-лотову, постепенно ослабляют социальные связи жертвы, которая «уже не понимает, на какой планете» она живет, которая чувствует, как постепенно «вязнет в паутине клеветы»¹⁶. Заключению предше­ствует очень долгий период ожидания и неуверенности, пока жерт­ва, сходящая с ума от страха, находясь в состоянии «полубытия»¹⁷, не примет с облегчением свой арест в надежде получить, наконец, доступ к делу. Будучи в тюрьме, жертва в течение месяцев, а то и больше года подвергается искусно рассчитанному физическому и психологическому давлению. Лишение сна (пытка, на жаргоне ор­ганов — «цепочка» или «конвейер»), иногда физические пытки, бес­конечные допросы, угрозы в отношении членов семьи, как правило, также арестованных, разрыв отношений с «товарищами», ставшими врагами (подсудимые яростно боролись друг с другом с помощью своих признаний) — масса факторов вносила разлад в душевную организацию обвиняемого. Раздавленные физически и психиче­ски люди: так они выглядели, когда, наконец, после бесконечного следствия появлялись в зале суда. Большая часть иностранных на­блюдателей, приглашенных на спектакль, обращала внимание на «отсутствующий вид» подсудимых, которые, как писал корреспон­дент «Матен», носили «маску полного безразличия и почти нечело­веческой отрешенности», настолько, что некоторые не преминули выдвинуть гипотезу, согласно которой обвиняемые находились под воздействием наркотиков¹⁸. Последнее средство давления должно было обеспечить правильное течение процесса: взятие в заложники членов семьи обвиняемых, которым угрожала немедленная ликви­дация в случае, если обвиняемый не сыграет свою роль до конца. Возможно, именно угроза, висевшая над молодой женой и новорож­денным ребенком Бухарина, на семьях Зиновьева и Каменева, доче­ри Смирнова и дочери Крестинского, если приводить только самые известные примеры¹⁹, сыграла роль в их полной капитуляции. На­конец, как не прийти к мысли о том, что согласие на сделку «жизнь в обмен на признания» было тем риском, на который стоило пойти, хотя при этом не давалось никаких гарантий?

Исследование причин, приведших к признанию, разумеется, не может ограничиваться только учетом этих технологий физического и психологического давления, общих для всех террористических сис­

тем. Необходимо, как это сделала Анни Кригель, перейти ко второму аспекту: изучению специфического коммунистического контекста. Следователи должны были затронуть три наиболее чувствительные для большевистских руководителей струны: чувство вины, рвение, жажда мести²⁰, играя на особенностях их душевного склада, харак­теризовавшегося фетишизацией партии и восхищением Сталиным, воплощавшем в себе партию, творившую историю, против которой выступать никто не мог. Даже будучи убежденным в своей невинов­ности, обвиняемый подчинялся «всемирно-историческим задачам», стоящим перед партией²¹. Судебная ошибка, которая бьет по «жал­кой персоне» обвиняемого, всего лишь, как писал Бухарин Вороши­лову, «sub speciae historiae... литературный сюжет»²².

В письме Бухарина, процитированном в приложении, очевидно стремление обвиняемого признать свою мнимую виновность, кото­рая выходит далеко за пределы конкретных деяний, в которых его об­виняют. Это широко распространенное стремление побудило Анни Кригель воспользоваться методами психоанализа, упомянуть «мощ­ное сверх-я» лиц, «у которых неосознанно растет глубокое чувство вины, как только они вступают в конфликт с партией»²³. Цитируя Родольфа Левенштейна («"эти люди, не виновные в поступках, кото­рые им инкриминировали, но, несмотря на это, испытывавшие чув­ство вины", в действительности считали себя ответственными, "если не в других преступлениях, то, по крайней мере, в предосудительном намерении совершить те деяния, в которых их незаконно обвиняли", причем настолько, что это препятствовало их сопротивлению обви­нению»²⁴), Анни Кригель указала на ограниченность средств истори­ка, изучающего выступления обвиняемых на открытых сталинских процессах. Письма Бухарина, в особенности последнее, безусловно, также заслуживают аналитического подхода.

Источник чувства вины, достигшего апогея, — возведение пар­тии в ранг единственной меры всех ценностей. Вина, грех (именно к таким терминам прибегает Бухарин в своих письмах) это отклоне­ние от генеральной линии, потеря бдительности перед лицом «дву­рушников», проникших в партию, «предательство» по отношению в Сталину. С красноречивыми цитатами из Пятакова и Троцкого по поводу этих хорошо известных реалий²⁵, перекликается объясне­ние, о причине беспрекословного авторитета Сталина в большеви­стском руководстве которое Н. Бухарин дал лидеру меньшевиков Ф. Дану во время своего последнего путешествия за границу вес­ной 1936 года. Своему собеседнику, который спросил его, почему

он доверяет тому, о ком говорит со страхом и отвращением, тому, которого сам только что назвал «маленьким злобным человеком» и «дьяволом», Бухарин ответил: «Не ему доверено, а человеку, кото­рому доверяет партия; вот уж так случалось, что он вроде как сим­вол партии, низы, рабочие, народ верят ему, может, это и наша вина, но так это произошло, вот почему мы все и лезем к нему в хайло... зная наверняка, что он пожрет нас. И он это знает и только выбирает более удобный момент»²⁶.

«Дух соперничества» и «жажда мести» — другие мотивы об­виняемых во время их долгого пути от отрицания вины к призна­нию — ярко проявляются в письме Бухарина, процитированном в приложении. «Исключение из партии — конец жизни»: чтобы вер­нуться в один из кругов власти, пусть даже самый скромный, от­воевать привилегированный статус партийного бойца, обвиняемый готов на ответственные задания, готов «бить морду Троцкому и К°»²⁷. Перечисление своих заслуг, желание разоблачать «двурушников», стремление предвосхитить возможные вопросы следователей, роясь в собственном прошлом, в своем кругу знакомств в поисках того, что может или могло не соответствовать, — все это выражает смятение людей, находящихся в абсолютном одиночестве после разрыва всех связей с товарищами: как с теми, кто продолжал придерживаться ге­неральной линии, так и с теми, кто признал свои злодеяния.

В более глубоком смысле это отношение коренится в политиче­ской культуре.Это третий аспект анализа Анни Кригель; этой пробле­ме была посвящена серия работ о коммунистических ритуалах. Среди последних в первом ряду стоят анкеты с автобиографией, опросы «комиссий по чистке и проверке», самокритика. Эти ритуалы «гото­вят почву» для признания, поскольку предрасполагают обвиняемого к тому, чтобы он перестроил отношение к самому себе с точки зрения своей виновности, привел свою внутреннюю правду в соответствие с официальной истиной, одним словом, как сказал Бухарин в своем последнем слове, «пересмотрел все свое прошлое»²⁸.

Стенографические отчеты о пленумах ЦК — январского 1933²⁹, декабрьского 1936³⁰ифевральско-мартовского 1937 годов³¹ (по ито­гам которого было передано на рассмотрение НКВД дело Бухарина и Рыкова, бывших лидеров так называемой «правой» оппозиции) содержат поучительные пассажи, касающиеся ритуала самокрити­ки в правящей верхушке. В отличие от большинства руководителей, которые согласились выступить с самокритикой, Бухарин, так же, как до него Енукидзе, отказался подчиниться ритуалу как в ходе де­

кабрьского пленума 1936 года, так и во время февральско-мартов-ского пленума 1937 года. Переписка Бухарина с другими членами Политбюро выявляет серьезные различия между юридической и политической виновностью обвиняемого³². Бухарина, отвергавшего обвинения главы НКВД Николая Ежова в участии в троцкистско-зиновьевской террористической организации, коллеги упрекали прежде всего за то, что он не признавал свою виновность в этом деле, отказывался признавать, что на протяжении многих лет доказывал свое политическое лицемерие, что он отказывался от самокритики, не хотел «политически очиститься», как сказал Сталин, от «грязи, в которую упал». Молотов открыто обвинял Бухарина в том, что он ведет себя «как самоадвокат», когда тот пытался доказать, что не имел никаких связей с «троцкистами-зиновьевцами». Юридическая сторона вопроса не интересует верхушку, заседающую при закрытых дверях; этот аспект вторичен; когда Бухарин объясняет, обращаясь к фактам, что не встречался с троцкистами, когда он указывает на противоречивость позиции своих обвинителей, когда он — опять таки при помощи фактов — опровергает предъявленные ему обви­нения, коллеги по Политбюро отвечают ему, что «факты ничего не доказывают», ибо Бухарин «политически смердит». «Ты политиче­ский лицемер, — говорит ему Молотов, — и мы сейчас юридически докажем это лицемерие» ³³.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: