27 страница. С первых дней операции «Барбаросса» так называемые Егп-satzgruppen («айнзацкоманды») осуществляли массовую резню ев­рейского населения оккупированных

С первых дней операции «Барбаросса» так называемые Егп-satzgruppen («айнзацкоманды») осуществляли массовую резню ев­рейского населения оккупированных регионов. За пять месяцев были уничтожены 550 ООО евреев. Размах убийств (23 600 человек за 3 дня в Каменец-Подольском, 28-30 августа; 33 370 за 2 дня в Бабьем Яре близ Киева, 29-30 сентября) и тот факт, что казнили мужчин, женщин, стариков и детей, означал, — если соотнести с насилием, осуществлявшимся до тех пор, например, в Польше (где Einsatzgruppen уничтожили 10 000 евреев, в основной своей массе трудоспособных мужчин) — переход к решающему этапу на пути Окончательного решения⁷. Евреи Советского Союза заплатили осо­бенно тяжкую дань нацистскому варварству: 2 830 000 из них были убиты Einsatzgruppen или погибли в концлагерях и лагерях смерти. Количество советских евреев, которым удалось бежать до прихода войск вермахта или эвакуироваться в ходе крупных операций, осу­ществлявшихся Советом по эвакуации, оценивается примерно в миллион человек⁸. Из тех, кто остался в зоне нацистской оккупа­ции, выжило менее одного процента⁹.

Нацистское варварство ударило и по другой категории лиц — со­ветским военнопленным. Под предлогом того, что СССР не подпи­сал Женевские конвенции, касающиеся военнопленных, соединения вермахта проводили настоящую политику их истребления. В ходе молниеносного продвижения немецкой армии летом 1941 года сотни тысяч военнопленных были расстреляны прямо на поле боя еще до

того, как их собрали и подсчитали¹⁰. Что касается остальных, — а это миллионы — их сгоняли в огромные концлагеря на открытом возду­хе без крова, без еды, без медицинской помощи, в настоящие лагеря смерти. В Минском лагере, например, насчитывалось в среднем более 120 тысяч пленных, смертность там достигала 20 % в месяц! Большая часть пленных умирала от голода. Из 3 300 ООО солдат и офицеров Красной армии, попавших в плен в ходе первых шести месяцев войны (конец июня — конец декабря 1941 года) более 2 миллионов — 60 % умерли от голода или были казнены до конца 1941 года¹¹. Выживших транспортировали в Германию, где они служили бесплатной рабочей силой. Всего из 5 400 000 советских солдат и офицеров, взятых в плен вермахтом, едва ли 1 600 000 (или менее 30 %) выжили и вернулись в СССР по окончании войны¹².

Бесчеловечное обращение с советскими военнопленными было ярким проявлением общего подхода оккупантов к славянским «недо­человекам». Такой подход как к пленным, так и к гражданским резко отличался от «корректного поведения» немцев по отношению к бри­танским или французским военнопленным (в плену умерло 1-2 % из них) и к граджданским лицам оккупированной Франции, например.

Насилие нацистов по отношению к славянским Untermenschen жестоко ударило по всему гражданскому населению оккупирован­ных территорий: 11 миллионов гражданских лиц погибли, будучи убитыми, расстрелянными врагом на оккупированных территориях и в близости от линии фронта, ставшими жертвами бомбардировок или голода вследствие окружения или блокады, изнуренными не­посильным трудом на принудительных работах в Германии. Осо­бенно пострадали регионы, где немцы столкнулись с партизанским сопротивлением. Тысячи деревень и поселков систематически сжи­гались дотла, а их обитатели расстреливались в ходе масштабных карательных операций, которые были не чем иным как операциями на уничтожение¹³. Тем не менее, как показало расследование пра­вительственной комиссии, созданной советским правительством в конце 1942 года, даже оккупированные территории, на которых не наблюдалось никакого серьезного движения сопротивления, стали ареной бесчисленных убийств гражданских лиц и ежедневных гра­бежей (стрельба вслепую, насилия, грабежи, массовое уничтожение имущества и скота), которые свидетельствовали о том, сколь мало ценили оккупационные силы жизнь советских людей¹⁴. Пример Ле­нинграда, в котором более 700 тысяч гражданских лиц погибли от голода и холода во время более чем двухлетней блокады, — трагиче­ская иллюстрация специфики смертности этой войны на уничтоже­

ние, которая унесла больше жизней гражданских лиц, чем военных¹⁵. Последняя категория жертв среди гражданских лиц — остарбайтеры («работники с Востока»): более 4 миллионов советских граждан, из которых 57 % — женщины, были депортированы в Германию в рамках «программы Заукеля», целью которой было обеспечить Третий рейх неистощимыми запасами рабочей силы. Загнанные в трудовые лаге­ря, занимавшиеся непосильным трудом на шахтах, заводах или — те, кому повезло больше всех — в сельском хозяйстве, голодавшие из-за скудного рациона остарбайтеры находились в самом низу иерархии 6 миллионов иностранных рабочих, депортированных в Германию. По крайнем мере четверть из них погибла от голода, изнеможения, эпидемий или бомбардировок¹⁶.

Если перейти к военным потерям, они также несопоставимы с понесенными на других фронтах Второй мировой: боевые потери немцев на Восточном фронте составили более 4 миллионов человек; СССР — около 6 800 ООО, или 5000 в день (это почти вчетверо больше ежедневных потерь, которые несла на этом же фронте царская армия в 1914-1917 годах)¹⁷. Помимо ожесточенности сражений, катастрофи­ческие стратегические и тактические ошибки¹⁸ и сохранение тактики наступления, схожей с той, что была в 1914-1917 годах, и отличав­шейся крайне неэкономным расходованием человеческого материа­ла, во многом объясняют очень высокий уровень советских военных потерь. Усугубляло ситуацию и зачастую неудовлетворительное состояние санитарной службы¹⁹. Отметим, наконец, значительное число «погибших по неосторожности» или расстрелянных — эти две категории дают общую цифру потерь в 550 тысяч человек! Советское политическое и военное руководство издавало приказы, грозившие беспрецедентно суровыми карами сдавшимся в плен или оказывав­шим недостаточно упорное сопротивление. В печально известном приказе № 270 от 16 августа 1941 года, подписанном Сталиным, Мо­лотовым и пятью военачальниками Красной армии, указывалось, что любой офицер или политработник, попавшие в плен, будет считаться дезертиром и подлежит немедленной казни. Члены семей этих «де­зертиров» подлежали немедленному аресту; что касается родствени-ков солдат, попавших в плен, их вычеркивали из всех списков лиц, имевших право на государственные пособия²⁰. Еще одна знаменитая директива, приказ № 227 от 28 июля 1942 года, предусматривала немедленный расстрел всех «паникеров и трусов» и введение загра­дительных отрядов НКВД, на которых была возложена задача препят­ствовать отступлению. В ходе одной только Сталинградской битвы 13 500 советских солдат были казнены за проявленную «трусость»²¹.

Для руководителей государства, армии, органов безопасности, про­шедших школу коллективизации, голода и «Большого террора», эти меры отвечали требованиям эпохи, отмеченной титаническим проти­востоянием с внешним и внутренним врагом и настоятельной необ­ходимостью привить массам дисциплину в бою.

От потрясения «близкого поражения» летом 1941 года до пробуждения режима и общества

Психологически готовое к войне советское общество было взято полностью врасплох масштабом катастрофы лета 1941 года. Неко­торые недавние работы, основанные на сводках НКВД, партийных информотделов, военной цензуры²², позволяют лучше понять реак­цию советского общества в первые месяцы войны. Она отличалась крайним разнообразием по регионам. В западных регионах (от При­балтики до Украины), аннексированных СССР по советско-гер­манскому пакту, вермахт в целом принимали хорошо. В деревнях, находившихся в близости к линии фронта (Белоруссия, Украина) с первых дней вторжения начали циркулировать слухи о неминуемом роспуске колхозов, которые отражали чаяния крестьян и свидетель­ствовали о копившемся со времен насильственной коллективизации разочаровании. Немцы, говорили они, разрешат крестьянам выйти из коллективных хозяйств и взять по две коровы на семью. В хао­се отступления и эвакуации сотни колхозов в близости от линии фронта объявили о своем «самороспуске». В Москве, Ленинграде и других крупных промышленных городах осведомители НКВД сооб­щали о критике режима (о «фатальной ошибочности» советско-гер­манского пакта, неготовности и некомпетентности гражданских и военных властей), а также об открыто «пораженческих» настроени­ях: немецкая армия считалась «непобедимой» перед лицом Красной армии, состоявшей из крестьян, «которым нечего защищать, учиты­вая, что у них все отняли и загнали в колхоз»; немцы относились плохо только к «начальству, коммунистам и евреям» — простой на­род ничего не потеряет от поражения, которое станет, прежде всего, поражением режима. Разумеется, эти «пораженческие настроения», которые сурово карались, не являлись господствующими. «Патрио­тов» хватало. Между этими двумя полюсами «болото», восприим­чивое ко всем слухам, свидетельствовало о том, что большая часть населения еще не до конца осознала драматическое значение этой тотальной войны. Дух патриотического сопротивления в Москве, например, восторжествовал лишь тогда, когда враг появился у ворот

столицы и распространились сообщения о нацистском варварстве²³. Когда наступавшие части вермахта достигли пригородов Москвы (13-15 октября 1941 года), большинство москвичей не поддалось панике, охватившей часть номенклатуры, которая, в основном, эва­куировалась. Несмотря на сохранение в народе недовольства — осо­бенно в рабочей среде — «начальниками» (недовольства, которое в конце октября 1941 года вылилось в промышленном городе Ивано­во в волнения во время демонтажа заводов и эвакуации на восток руководящих кадров и местной номенклатуры²⁴), «пораженчество» так и не подняло голову после битвы за Москву (ноябрь-декабрь

1941 года), которая означала крах блицкрига и знаменовала собой
первый поворотный пункт войны на восточном фронте.

Военный провал первых месяцев войны сразу же поставил фун­даментальную проблему: было жизненно важно для продолжения сопротивления спасти промышленный потенциал и эвакуировать на восток до прихода вражеских войск основные промышленные предприятия и часть населения, прежде всего рабочую силу (ру­ководящие кадры, специалисты, рабочие), которой мог воспользо­ваться оккупант. Одним из самых примечательных аспектов войны на восточном фронте была потрясающая способность СССР в хаосе первых месяцев войны эвакуировать, а затем перевести на произ­водство военной продукции значительное количество предприятий. В течение 6 месяцев (июль 1941 — январь 1942) Совету по эвакуа­ции, учрежденному спустя 2 дня после нападения Германии, удалось в ходе титанических по масштабам и сложности операций перевес­ти на восток 1500 крупных промышленных предприятий. К концу

1942 года 2600 заводов были эвакуированы, в основном на Урал, в
Сибирь, Казахстан, где они были смонтированы вновь и переведены
на выпуск военной продукции. Одновременно были эвакуированы
17 миллионов человек. За эти гигантские перемещения населения
отвечал НКВД, имевший солидный опыт в данной области²⁵. В те-
чение года, предшествовавшего нападению Германии, НКВД де-
портировал много сотен тысяч поляков и прибалтов с территорий,
аннексированных СССР. Спустя несколько недель после начала вой-
ны НКВД поручили депортировать всех советских граждан немец-
кого происхождения: более миллиона человек были арестованы и
депортированы в качестве «спецпереселенцев» (то есть с тем же ста-
тусом, что и «раскулаченные») в Казахстан и Сибирь²⁶. Разумеется,
в операциях по эвакуации гражданского населения в 1941-1942 го-
дах опыт, приобретенный в полицейском управлении обществом

в 30-е годы, сыграл значительную роль, поскольку границы между организованной эвакуацией и депортацией в административном по­рядке были размыты. Еще одна размытая граница — граница, отде­лявшая свободного работника от занятого принудительным трудом. Для гражданских лиц (и особенно, для рабочих), не мобилизован­ных в армию, законодательство, и так очень суровое после 26 июня

1940 года²⁷, было еще более ужесточено законом от 26 декабря

1941 года, который приравнивал любой самовольный переход на другую работу, любой прогул без объяснительной причины к дезер­тирству, подлежавшему рассмотрению в военном трибунале и ка­равшемуся 5-10 годами лагерей. Поначалу эти драконовские меры должны были применяться только к сотрудникам оборонных пред­приятий. В действительности, их быстро распространили на боль­шую часть отраслей промышленности (в том числе, на предприятия текстильной промышленности) и транспорт. В ходе войны более 900 000 человек были осуждены по закону от 26 декабря 1941 года, а 6 миллионов на гораздо менее суровое наказание (исправительно-трудовые работы с удержанием из заработной платы или 2-4 месяца тюремного заключения) по Указу от 26 июня 1940 года²⁸. К крими­нализации трудовых отношений, которая сохранялась долгое время после войны, прибавились исключительно трудные условия жизни, особенно для эвакуированной рабочей силы, которую разместили в барачных лагерях, установили продолжительность рабочего дня 12-14 часов и обрекли на полуголодное существование. Трудные условия жизни привели к резкому росту (+65 % в 1940-1942 годах) смертности среди гражданского населения, на которое к тому же об­рушились эпидемии (тифа, дифтерии, скарлатины), распространяв­шиеся волнами эвакуированных и беженцев. Что касается детской смертности, которая и в мирное время была очень высокой (120 на 1000 в 1940 году), в 1942 ее кривая резко устремилась вверх, достиг­нув уровня 500-600 на 1000 в регионах с высокой концентрацией эвакуированного населения²⁹.

Чтобы справиться с острой нехваткой рабочей силы, ставшей следствием мобилизации (в 1941-1945 годах) около 35 миллионов мужчин, правительство ввело «всеобщую трудовую мобилизацию». Только в 1942 году более 3 миллионов человек (из которых 1 мил­лион подростков — вчерашних школьников) были отправлены на предприятия. Помимо этого, в том же году 1 800 000 женщин и подростков прошли ускоренный курс обучения в фабрично-завод­ских училищах, чтобы заменить специалистов и рабочих, которые

были на фронте. Эта мобилизация, которая все чаще задействовала женщин (их доля в промышленной рабочей силе выросла в 1941-1945 годах с 37 % до 60 %), глубоко видоизменила рабочий мир³⁰. Она сопровождалась масштабными кампаниями по «социалисти­ческому соревнованию» и «гонкой за рекордами», достойной дней расцвета стахановского движения.

Мобилизация патриотических чувств и ослабление контроля

Рост патриотических настроений был не просто спонтанным по­рывом. Его корни следует искать и в эволюции режима. Как ни пара­доксально, крайнее напряжение, вызванное войной, шло рука об руку с некоторым ослаблением политического, идеологического и эконо­мического контроля. Военные катастрофы первых месяцев войны, попытки немцев дестабилизировать режим, используя политическое, национальное и социальное недовольство населения (особенно на за­падных окраинах СССР, а также на Кавказе, где остановилось немец­кое наступление в 1942 году), настоятельная необходимость подъема национальных чувств, разумеется, оказывали влияние на некоторые аспекты сталинской идеологии.

Русские национально-патриотические ценности, уже вернувшие себе уважение во второй половине 30-х годов, были взяты на воору­жение Сталиным в его знаменитой речи, передававшейся по радио 3 июля 1941 года и прервавшей десятидневное молчание, последо­вавшее за нацистским вторжением. Воспользовавшись обращением, которое сплачивало нацию на протяжении веков («Братья и сестры, [...] над нашей Родиной нависла серьезная опасность»), Сталин пре­возносил русские и патриотические ценности, умело вписав только что начавшуюся войну в длинный ряд «священных» войн, которые Россия вела против захватчика.

Сближение с Православной церковью, неразрывно связанной с национальным прошлым, было вторым особенно примечательным аспектом идеологической эволюции режима во время войны. Пра­вославная церковь способствовала этому повороту, призвав 22 июня 1941 года к защите «священных границ Отечества» в пастырском по­слании патриаршего местоблюстителя Сергия. Реакция властей не заставила себя ждать. С сентября 1941 года были закрыты многочис­ленные антирелигиозные издания, распущена «Лига безбожников», вновь открыты церкви. Результат этой политики примирения был

потрясающим: количество крещений и браков по церковному обряду с 1941 по 1945 годы увеличилось в 10 раз, что неудивительно, если знать, что во время переписи 1937 года более 57 % советских граждан ответили «да» на вопрос «Верующий ли вы?»³¹

В культурной сфере идеологический контроль также был времен­но ослаблен. Многим интеллектуалам война дала «второе дыхание». Писатели, поэты, композиторы, молчавшие до войны, такие как Анна Ахматова, Корней Чуковский, Сергей Прокофьев, Дмитрий Шос­такович, если упоминать только самых известных, вновь получили разрешение на публикацию своих произведений при условии, что они будут «патриотическими». И все же, самым важным, без сомне­ния, было не это, как прекрасно объяснил в своих мемуарах Дмитрий Шостакович: «Война принесла невыразимые страдания. Бесконечное горе, бесконечные слезы, но до войны было еще тяжелее, потому что каждый оставался наедине со своим горем. Еще до войны в Ленин­граде, несомненно, не было ни одной семьи, которая бы не потеряла близкого во время «Большого террора». Всем приходилось оплаки­вать близких, но делать это приходилось тайком. Никто не должен был знать. Все боялись. Человек человеку стал волк. [...] Затем при­шла война. Боль каждого превратилась во всеобщую боль. Можно было, наконец, говорить о своем горе, можно было плакать, не пря­чась, оплакивать погибших и пропавших без вести. Больше не надо было страшиться слез. Не одному мне выпала возможность благода­ря войне снова выражать свои чувства. Это смогли сделать все»³².

Но ослабление контроля повлияло также на экономическую сферу в ее бытовой составляющей. На время забыли об абсолютном отказе от того, что могло хотя бы напоминать о рыночной экономике. Так, предприятия поощряли к распределению между работниками земель­ных наделов. В 1945 году у 18 миллионов горожан был огородик, кото­рый обеспечивал их гораздо лучше, чем продовольственные карточки. В деревнях местные власти, впрочем, сильно ослабленные (поскольку большая часть 300-400 тысяч сельских коммунистов была мобилизо­вана), должны были решиться на разрешение колхозникам продавать продукты со своего участка. Во время войны свободный рынок развил свою деятельность, обеспечивая горожан более чем половиной продук­тов питания (против менее 20 % до войны) и давая колхозникам 95 % их доходов в денежной форме. По отношению к политике, которая про­водилась с начала 30-х годов, это, безусловно, было признанием (хоть и временным) слабости и значительной уступкой.

Наконец, относительное ослабление политического и идеологиче­ского контроля во время войны выразилось также в массовом приеме

в партию с августа 1941 года «всех, кто отличился на поле боя», невзи­рая на социальное происхождение кандидата в партию и без обязатель­ного «испытательного срока»³³. Во время войны более 4 миллионов советских граждан, в основной своей массе военные, находившиеся на действительной службе, вступили в партию под лозунгом патрио­тизма и национального величия. В мае 1945 года из 5 700 ООО членов партии 70 % состояли в ней с 1941 года. Помимо глубокого обновле­ния партии, война сыграла фундаментальную роль в перестройке со­циального самосознания. Для многих советских граждан война стала настоящей возможностью возрождения, стиравшего клеймо «непра­вильного» социального происхождения³⁴. Так, уже в первые недели войны сотни тысяч молодых людей, дети сосланных кулаков, были освобождены от статуса «трудпоселенцев» и мобилизованы в армию (до тех пор «спецпереселенцы», лишенные всех гражданских прав, не допускались на военную службу). Сотни тысяч заключенных Гулага, осужденных на небольшие сроки, получили досрочное освобождение и прямо из лагеря отправились в армию³⁵. Оставленные за бортом общественной жизни в результате социальной революции 30-х годов молодые колхозники в армии нашли возможность влиться в «воюю­щую нацию». Таким образом, социально-политический расклад сил в советской послевоенной деревне, несмотря на огромные структурные проблемы колхозной системы, частично изменился³⁶.

Сопротивление и коллаборационизм

Среди многочисленных белых пятен истории Великой Отечест­венной войны фигурируют, по разным причинам, партизанский во­прос и вопрос коллаборационизма. И если второй стал предметом настоящего damnatio memoriae, первый превратился в излюбленный сюжет пропагандистской литературы, прославляющей «нерушимое единство партии и народа».

Некоторые последние работы, посвященные сопротивлению на­цистской оккупации и партизанскому движению³⁷, показали неод­нозначность этого явления. До относительной стабилизации линии фронта после битвы за Москву (конец 1941 года) сопротивление на оккупированных территориях оставалось незначительным; населе­ние заняло выжидательную позицию, а бойцы, избежавшие плена, находились в полной изоляции в регионах, по которым прокатились бои. Первые партизанские отряды, сформировавшиеся спонтанно из солдат, отрезанных от своих частей, и членов партии, перешедших в подполье, появились в Тульской и Калининской областях, оккупиро­

ванных врагом в начале 1942 года. Как и в других оккупированных европейских странах, решающим стимулом движения сопротивления стал массовый угон гражданских лиц на работу в Германию. К этому надо добавить все более тяжелые налоги, которыми Берлин обложил сельскохозяйственное производство на оккупированных террито­риях. Они заставили крестьян забыть о предпринятых оккупантом робких попытках деколлективизации, которые на время породили иллюзии, особенно на Украине и в Белоруссии³⁸.

До осени 1942 года партизанские движения в основном остава­лись неподконтрольными не только советским военным властям, но и партии. Эти «партизанские края» были своего рода республиками площадью в десятки тысяч километров в недоступных районах — от глухих лесов Брянщины и Орловщины до почти непроходимых болот белорусского Полесья! «Советская власть», временно восста­новленная в этих партизанских бастионах, находилась под контро­лем не партии, а сходок, которые сильно напоминали традиционный крестьянский мир (сход глав семейств). Чтобы завоевать поддерж­ку местного населения, партизаны, не колеблясь, объявляли о де­коллективизации — по крайней мере частичной — земель, чтобы ввести систему передела, вдохновленную крестьянской общиной, уничтоженной во время насильственной коллективизации: отныне земли должны были коллективно принадлежать деревне, у каждой семьи был собственный участок и возможность забирать себе все, что она собрала. Центральным властям потребовались многие меся­цы, а иногда и больше, чтобы установить более-менее эффективный контроль над партизанами, скоординировать их действия и устано­вить советскую власть, более отвечающую оригиналу. С этой целью в конце мая 1942 года был создан Центральный штаб партизанско­го движения. Первоочередной задачей штаба, возглавлявшегося первым секретарем ЦК компартии Белоруссии Пантелеймоном Пономаренко, была поставка оружия и боеприпасов партизанским соединениям и подготовка кадров для обеспечения связи между подпольной и регулярной армией.

В конце 1942 года растянутость немецких коммуникаций выдви­нула партизан на первый план, поскольку они могли задержать при­бытие немецкого подкрепления на Сталинградский фронт. В течение шести решающих месяцев (октябрь 1942 — март 1943 годов) парти­занские отряды, насчитывавшие отныне около 600 тысяч человек, провели тысячи операций по выводу из строя железных дорог, па­рализовав коммуникации противника. Немцы ответили, особенно в

Белоруссии, карательными экспедициями, отличавшимися крайней жестокостью, настоящими операциями по массовому уничтожению и взятию в заложники, операциями, ударившими в первую очередь по безоружному гражданскому населению, которое подозревали в помощи партизанам. Именно так в 1942-1943 годах погибли около 2 миллионов мирных белорусов.

В этой еще плохо известной истории сопротивления оккупанту остается множество вопросов.

Что делали партизаны, предоставленные сами себе, до осени 1942 года? Командование Красной Армии — так же, как политиче­ские и военные власти — по-прежнему не доверяло движению, кото­рое с лета 1941 года было свидетелем настоящей военной катастрофы и вакуума политической власти в целых регионах. Когда регулярная армия восстановила контроль над «партизанскими краями», она не включила сразу же партизан в свои отряды. Многие из них были от­правлены в тыл, в резервные части, где их надлежащим образом «пе­реучивали».

Было ли активное сопротивление в оккупированных городах? Партизанское движение, за исключением Крыма и южных окраин России, было по преимуществу сельским явлением, пустившим кор­ни в лесах Белоруссии и Центральной России. Движением, глубоко укоренившимся в «культуре крестьянского мятежа», в целом ряду жакерии времен революции и гражданской войны, а также крестьян­ских восстаний против захватчика, будь то французы, как в 1812 году, или немцы, как в 1941 -м. Примечательно, что в послевоенной деревне многие бывшие партизаны представляли собой контингент, наиболее критично относящийся к режиму. Из этой среды выходили предсе­датели колхозов, отказывавшиеся выполнять план по поставкам сельскохозяйственной продукции в ущерб жизненным интересам своих колхозников. Так вновь появились «сельские бандиты» в 1946-1947 годах, в условиях беспорядка, нищеты, неурожая и голода³⁹.

Какими, наконец, были, особенно в Белоруссии, где они состав­ляли 30 % населения (и до 60 % в некоторых городах), место и роль евреев в партизанском движении? Советская историография молча­ла об этом, так же как замалчивала и во время, и после войны вопрос Холокоста. Ставить акцент на геноциде евреев, считали военные и агитпроповцы, значило взять на себя риск лишить мотивации часть новобранцев, для которых «евреи и коммунисты» шли в одной уп­ряжке. Антисемитизм сталинского государства возник именно в во­енные, а не в послевоенные годы, как долго считали⁴⁰.

Если в партизанском вопросе еще остается множество белых пя­тен, то вопрос коллаборационизма до наших дней оставался табу. Коллаборационизм долгое время сводился к наиболее яркому эпи­зоду, единственному, официально упоминаемому в СССР, — к преда­тельству генерала Власова. Этот советский генерал, взятый немцами в плен в июле 1942 года, согласился возглавить Русский комитет ос­вобождения, который поначалу базировался в Смоленске, оккупиро­ванном немцами в первые же недели войны. В возвании, с которым Русский комитет выступил в этом городе в декабре 1942 года, были определены три цели: свергнуть Сталина и «его клику», заключить с Германией «почетный мир», создать в новой послевоенной Европе «Новую Россию без большевиков и капиталистов». Несмотря на ор­ганизационную поддержку немцев, которые сбрасывали миллионы экземпляров «Смоленского воззвания» над позициями советских войск, этот документ почти не нашел отклика.

В действительности, «сотрудничество» с оккупантом, чаще все­го вынужденное и начавшееся задолго до конца 1942 года, как пра­вило, не подразумевало никаких антисталинских политических обязательств. К этому времени вермахт и немецкие оккупационные власти уже «задействовали» приблизительно 700-900 тысяч совет­ских военных и гражданских лиц. Самым многочисленным контин­гентом — около полумиллиона человек — были Hiwi (сокращение от Hilfwillige, «добровольный помощник»). Этот вспомогательный персонал немецких войск набирался, в основном, среди советских военнопленных, преимущественно неславян. Согласие стать Hiwi значило избежать почти неминуемой смерти. Платой за это было участие в самой грязной работе, в том числе, в концлагерях или в уничтожении евреев. Полицейские и гражданская администрация на оккупированных территориях представляли собой второй кон­тингент «коллаборационистов» (около 150 тысяч человек на нача­ло 1943 года). Здесь также трудно оценить долю тех, кто пошел на это вынужденно, и тех, кто сделал свой выбор добровольно. Сле­дующей ступенью, на этот раз решающей на пути сотрудничества, было вступление во вспомогательные воинские формирования, направлявшиеся на борьбу с партизанами. Эти части чаще всего формировались из бывших советских военнопленных — выходцев из Центральной Азии, с Кавказа и прежде всего из Прибалтики и Западной Украины, регионов, аннексированных СССР в 1939-1940 годах, где наблюдалось наибольшее недовольство советским режимом. Летом 1943 года на стороне немцев в антипартизан­

ских операциях участвовали более 800 тысяч советских граждан (в большинстве своем прибалтов и украинцев). Стоит, наконец, упомянуть части, сформированные из советских граждан, но нахо­дящиеся под командованием немецких офицеров и участвующие в боях против советской армии: около сотни батальонов, набирав­шихся, в основном, из советских военнопленных — выходцев из Туркестана, с Кавказа и из волго-уральских меньшинств. Казачий кавалерийский корпус пользовался привилегией самостоятельно­го командования⁴¹.

Поражения Германии с 1944 года заставили немецкое главно­командование разыграть карту Власова. Тому, наконец, разрешили в ноябре 1944 года собрать в Праге учредительный съезд Комитета освобождения народов России, программа которого воспроизводи­ла основные положения Смоленского воззвания. Были созданы две дивизии «Русской освободительной армии». До капитуляции наци­стской Германии «власовцы» ожесточенно сражались на Восточном фронте. Часть из них попала в плен к советской армии; другие сда­лись американским войскам, которые передали их СССР. В июле 1946 года Власова и его офицеров судили в Москве при закрытых дверях и приговорили к высшей мере наказания. По данным недавно открытых архивов Гулага, в июле 1946 года 340 тысяч «власовцев» находились в ссылке в известных суровостью условий районах Ко­лымы и Крайнего Севера. Уничижительное определение «власовец», на самом деле, применялось не только к советским гражданам, кото­рые действительно служили в армии Власова (она насчитывала не более 40 тысяч человек), но и к большому количеству военных и гра­жданских лиц, так или иначе сотрудничавших с оккупантом. Кроме того, около 300 тысяч человек в 1945-1946 годах были приговорены к лагерям за «измену Родине». Таким образом, за сотрудничество с врагом после войны было осуждено около 650 тысяч советских гра­ждан. Помимо этого, по официальным данным, в 1944-1946 годах было вынесено 42 тысячи смертных приговоров, число, несомненно, очень высокое, но это не считая расстрелов без суда⁴². Тем не менее, приняв во внимание количество мобилизованных (около 30 миллио­нов), гражданских (11 миллионов) и военных потерь (10 миллионов), можно констатировать, что сотрудничество с оккупантом оставалось в СССР — в статистическом, гуманитарном и политическом отноше­нии — маргинальным явлением в войне, которую агрессор воспри­нимал и вел как операцию по уничтожению противника, которому не оставлялось будущего, а, следовательно, и возможности сотрудни­чать с победителем.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: