Часть III. Глава 2. Хулительные стихи: нид 4 страница

Внучатый племянник Эгиля Бьёрн Арнгейрсон обратился к рунхенту для сочинения хулительной поэмы против своего соперника скальда Торда Кольбейнсона, три строфы которой сохранились до нашего времени. В "Саге о Бьёрне" они носят название "Рыбья хула" (Grámagaflím; flím – синоним níð, см. "Сагу о Ньяле", гл. VL), ибо в них говорится, что мать Торда родила его после того, как съела безобразную рыбину с серым брюхом. Эти висы содержат поношение, стереотипное как по семантике (заглянув в глаза новорожденному Торду, его мать понимает, что он вырастет "отважным, как коза" – jafnsnjallr sem geit), так и по своей иносказательности (в окказионализме "отважный, как коза" заключена аллюзия на устойчивое словосочетание: извращенно-женоподобный, трусливый, как коза – "ragr sem geit" (85), – осмеяние под маской одобрения, характерное для скрытого нида). Интересна "Сага о Бьёрне" и тем, что она рассказывает, как импровизировались хулительные стихи на "конских тингах", как передавались от одного человека к другому, как их авторы объявлялись вне закона, как сочинение хулы влекло за собой убийства, поединки, тяжбы на альтинге. Опыт Бьёрна, впервые употребившего рунхент для создания нида, применяется также в сагах о епископах (XII-XIII вв.), в которых содержится семь отдельных хулительных строф, сочиненных рунхентом неизвестными скальдами. Можно предположить, что использование рунхента для сочинения нидов объясняется его функциональной отмеченностью. В силу ограниченного распространения по сравнению с дротткветтом или хрюнхентом этому размеру была свойственна особая действенность, проистекающая из его формальной усложненности (введение дополнительного числа созвучий).

Формальное мастерство – своеобразная магия формы – может быть названо в качестве основной причины эффективности нида, одно из самых ярких описаний которого содержит уже упоминавшаяся "Прядь о Торлейве Ярловом Скальде" (86). В первой ее части рассказывается, что норвежский ярл Хакон Могучий (974-994) силой отобрал у исландского скальда Торлейва его товары, сжег корабль и повесил спутников. Торлейв уехал в Данию, но вскоре вновь вернулся в Норвегию и, переодевшись нищим, пришел к ярлу Хакону, прося разрешения сказать стихи в его честь. Затем Торлейв начал говорить стихи, сначала показавшиеся Хакону хвалебными. Однако внезапно ярл почувствовал такой сильный зуд, что не смог усидеть на одном месте, и, призвав двух слуг, велел им растирать себя грубой тканью. Он обратился к Торлейву и сказал, что исполненные им стихи скорее могли бы быть названы нидом (níð), чем хвалой (lóf), и пригрозил наказать его, если он не исправится. Тогда Торлейв начал говорить последнюю часть своего нида – "Туманные стихи" (Þokuvísur), из которых сохранились лишь четыре начальные строки, приведенные в пряди:

Как только эти стихи были произнесены, палаты ярла погрузились во тьму, оружие пришло в движение и многих людей поразило насмерть. Ярл Хакон потерял сознание, а когда пришел в себя, то обнаружил, что у него выпала борода и волосы по одну сторону пробора. После этого он долго лежал больной.

Легко заметить, что обстоятельства сочинения стихов Торлейва типичны для нида: публичность исполнения, катастрофические последствия, магическая действенность (приводящая, в частности, к тому, что объект поношения лишается бороды – символа мужественности). Примечательно название, данное автором стихам в честь ярла, – "Женские висы" (Konuvísur), а также лишенное какого бы то ни было правдоподобия его объяснение, пародирующее описание того способа, которым образовывались поэтические хейти: поэма названа "Женские висы", "так как ярл в скальдическом искусстве зовется 'женщиной'" (því at jarl er kona kenndr í skáldskap) (87). Однако содержание стихотворного фрагмента, приведенного в "Пряди о Торлейве Ярловом Скальде", не вполне характерно для нида, во всяком случае если судить о нем по дошедшим до нас текстам. Нельзя не обратить внимания и на смысловое несоответствие этого фрагмента тому, что нам известно о содержании нида Торлейва из других источников, например из "Драпы об исландцах" Хаука Вальдисарсона, где упоминается об "отвратительном" (ófríðr) содержании этих стихов, а также из "Саги об Олаве Трюггвасоне" Одда Сноррасона, где говорится о том, что нид Торлейва был полон "многими злыми и редко слышимыми вещами" (með morgum lutum illum ok fáheyrðum) (88).

Все сказанное позволяет усомниться в подлинности приведенного в пряди фрагмента. Маловероятно, чтобы процитированный отрывок был составной частью нида Торлейва, хотя вполне возможно, что в устной традиции сочинение этой полустрофы действительно приписывалось именно ему. Этот хельминг мог быть произнесен Торлейвом по какому-нибудь другому поводу (тогда, например, когда он возвратился на берег и обнаружил сожженный Хаконом корабль). У автора пряди были все основания заменить цитирование нида приведенным фрагментом, так как в сознании скандинавов туман обычно ассоциировался с магией и с присутствием злых сил (ср. заклинание Свана в "Саге о Ньяле": "Встань туман, нагрянь слепота и морока на всех, кто тебя преследует" – Verði þoka / ok verði skriði / ok undr ollum þeim / er eptir þer sækja) (89). Вероятная подмена нида Торлейва другим текстом весьма знаменательна и, видимо, связана с его потенциальной опасностью в восприятии автора пряди.

Вместо заключения перечислим некоторые общие черты, выделенные на основании всех рассмотренных примеров нида. Начнем с условий его исполнения.

Типичная ситуация сочинения нида характеризуется экстремальными внутренними и внешними обстоятельствами. Тому, кто воздвигает нид-жердь или слагает нид, грозит смертельная опасность. Он действует под влиянием сильного психологического напряжения, одержимый страстным желанием отомстить несправедливо поступившему с ним обидчику. В том случае, если нид импровизируется в присутствии осмеиваемого, его действенность, очевидно, подкрепляется угрожающим тоном и оскорбительными жестами. Нид обычно исполняется публично, часто на тинге (так называемые конские тинги, вероятно, связаны с древними тотемическими центрами), и известие о том, что человек подвергся ниду, быстро распространяется. Сферой действия нида является вся языковая общность.

Нид произносится в лиминальной ситуации, определяющей "максимальные потенции данной социальной структуры, ее крайние полюсы и наиболее парадоксальные связи между ними" (90). Если до сочинения нида задеты материальные (= "личностные") интересы партнеров, то после исполнения нида – оскорблена честь. В обществе, где честь ценима превыше всего, месть за ее оскорбление становится нравственным императивом, условием дальнейшего правового функционирования коллектива. Нид часто оскорбляет "высшего" – конунга или епископа, осуществляя при этом своеобразную иерархическую перестановку: конунг в ниде трансформируется в лишенного власти бездомного бродягу, епископ – в извращенного труса. Основная характеристика нида состоит в символическом расширении правил социального поведения и противоречии шаблонам, определяющим поведение членов коллектива. Нид представляет собой противоположность тому, что считается нормой, отрицание существующего статуса и, следовательно, содержит угрозу социальной стабильности коллектива. Сочинение нида ставит скальда в изоляцию от общества как обладающего особым типом поведения и особой психофизической структурой. Выделенность такого персонажа, за которым стоит некая специфическая психосоциальная реальность ("психический" тип (91)), осознается и в саге (ср., например, описание внешности Эгиля (92)). Инакость стратегии его поведения воспринимается как нарушение нормы и предполагает особого носителя ее – лиминальную личность.

Наказание, зафиксированное кодексами законов за сочинение нида, – объявление вне закона, эквивалентно ожидающемуся от него эффекту – превращению правителя (главы социума) в нидинга, социально отверженного (исключенного из социума). Законосообразные нормы поведения в ниде тем самым снимаются, и в силу вступают правила "антиповедения", когда нормой оказывается ритуальное выражение перевернутого статуса. Генетически связанный с древнегерманской ритуальной практикой нид представляет собой пример ритуальной инверсии – "ритуала наизнанку" (93). Социальная интерпретация может быть предложена и для культового расчленения тотема (лошади), о котором уже шла речь: "сочетание расчленения тела с расчленением общества" (94) устанавливает соответствие с нарушением системы социальных рангов. Соотнесенность с архаическим ритуальным status reversal позволяет увидеть в семантике нида не только инверсию социальных противопоставлений, но и нейтрализацию бинарной биологической оппозиции. "В терминах современной этнологии можно было бы сказать, что речь идет о ритуальном снятии противоположностей между двумя рядами классификационных семиотических символов, из которых один соотнесен с мужским началом, другой – с женским" (95). Генетическая связь с понятием "андрогинности" не исключена и для функционально-синкретического образа поэта (как жреца и шамана), который, согласно архаическим представлениям, мог объединять обе биологические противоположности (о связанном с женоподобием ergi искусстве колдовства Одина sei ð r см. выше).

Заслуживает комментария в связи с ритуальной инверсией употребление слова "нид" в "Старшей Эдде". В самый драматический момент повествования героиня "Песни об Атли" Гудрун, перед тем как убить своего мужа Атли и сжечь его палаты со всеми их обитателями, говорит нид (en níð sagði). В нем Гудрун раскрывает страшную правду о том, что накормила Атли сердцами их сыновей, умерщвленных ею из мести за братьев. Вполне возможно, что сцена имеет особый ритуальный смысл: ужасная трапеза Атли превращает пир в его сакральной функции в своего рода "антипир", на котором Атли выступает в роли "антижреца" (96).

Содержание нида лишено всякого правдоподобия, что противопоставляет его всем остальным жанрам поэзии скальдов (ср. уже упоминавшееся высказывание Снорри Стурлусона о правдивости скальдических стихов: "Мы признаем за правду все, что говорится в этих песнях об их походах или битвах. Ибо, хотя у скальдов в обычае всего больше хвалить того правителя, перед лицом которого они находятся, ни один скальд не решился бы приписать ему такие деяния, о которых все, кто слушает, да и сам правитель знают, что это явная ложь и небылицы. Это было бы насмешкой, а не хвалой" (97)). В древнескандинавском языковом сознании противоречие правде, содержащееся в ниде, делает его насмешкой-хулой. Цель нида – опозорить и вызвать презрение – достигается и его лживостью (ср. слова валлийского историка XIII в. Гиральда Камбрийского: "Исландия населена племенами, отличающимися своей правдивостью. Они не знакомы с ложью, ничто они так сильно не презирают, как ложь").

Заведомая фиктивность нида резко контрастирует с установкой на предельную достоверность саги с ее хроникальной точностью: обилием генеалогических сведений, перечислений имен и пр. В отличие от саги и подобно руническим надписям, которые были названы "вестью от человека к богу" (98), нид не имеет информативной функции. Его прагматичность сродни прагматичности ритуала, а характерное для него обвинение в ergi – лишь знак предельной дискредитации того, против кого сочинен нид. Темнота содержания, языковая многосмысленность, непонятность, особенно рельефные на фоне имитирующей естественный разговорный стиль саги, повышают сакральное значение нида, усиливают его близость к магии.

Важную роль приобретают сопровождающие произнесение нида ритуальные действия (примером может служить воздвижение хулительной жерди), усиливающие приписываемую ниду магическую вредоносную силу. От нида ожидали незамедлительного губительного воздействия, причем эффективность его, основанная на вере в магическую силу слова в его хтонической функции, должна быть обеспечена не только содержанием, но и искусной формой. В случае древесного нида (tréníð, níð stong – жерди с вырезанными на ней рунами) эта действенность была тесно связана с тем культом формы, на котором основывалось руническое искусство. Эффективность устного нида (tunguníð) коренится в представлении о действенности поэтической формы, характерной для скальдической поэзии вообще. Жестко изощренная форма нида способствует не только успешности его магического воздействия, но и долговечности и сохранности в устной традиции. Неудивительна поэтому архаичность языка нидов: благодаря строгой поэтической форме язык стихов почти не подвергался изменениям в устной передаче.

Фрагментарность нида в сагах намеренная и, безусловно, не может быть объяснена только плохой сохранностью текстов, постулируемой на основании того, что тексты нида древнее текста саги. Нид фрагментарен и в так называемых "сагах о современности" (samtíðarsogur (99)), записанных вскоре после описываемых в них событий и, возможно, представляющих собой рассказы очевидцев. Так, в "Саге об исландцах", написанной Стурлой Тордарсоном (1214-1284) и повествующей о событиях 1183-1262 гг., об одном человеке говорится, что он был "способен на нид" (níð-skar (100)), и в доказательство приводится семь из восьми строк хулительной висы, в отместку за которую совершается убийство, а группа людей сравнивается с разными частями кобылы (вербальный аналог культовому расчленению тотема?). Высказывалось предположение, что восьмая строка нида не приводится автором "Саги об исландцах" по причине ее сугубой непристойности, и предпринимались попытки реконструировать полный текст нида. Сходная ситуация описывается в "Саге о Бьёрне" (гл. XVII), где рассказывается о том, как Бьёрн сочинил о Торде нид такого оскорбительного содержания, что друзья Торда посоветовали ему не выносить столь отвратительное дело на альтинг. Виса Бьёрна неполная, потому что пять с половиной строк совсем стерты в рукописи. Эта виса приводится также в грамматическом трактате Олава Белого Скальда, но и там отсутствуют те же строки. Нет оснований думать, что только скромность авторов саг или боязнь юридического преследования (висы, очевидно, содержали приведенные в текстах законов слова, за которые полагалось наказание) помешала им записать эти строки. По-видимому, фрагментарность нидов не обусловлена и исключительно тем обстоятельством, что висы подвергались цензуре, так как потомки персонажей саги могли быть еще живы в Исландии в то время, когда была записана сага. Несомненно, в молчании авторов саги все эти причины играют важную роль, равно как и стремление прославить прошлое и запечатлеть достойные генеалогии и славные родовые традиции.

Можно предположить, однако, что главная причина, по которой автор саги не приводит полностью текстов, связана с тем, что мы условно назовем "негативным сокрытием" нида (ср. возможную подмену текста нида Торлейва). Нид целиком как замкнутое формальное единство таит опасность; он может оказаться губительным для всех, входящих с ним в контакт, и, следовательно, негативно оценивается ими. Опасность нида скрыта именно в целостности и замкнутости его строфической организации. "Разноуровневые модели скальдической поэтики воссоединяются и взаимодействуют в композиции всей строфы (хельминга) или висы. Композиционная замкнутость строфы определяется возрастанием жесткости каждого из ее элементов (на всех уровнях формы) от начала к концу. В последней строке хельминга находят свое завершение все три пересекающих друг друга орнамента скальдической формы" (101). Таким образом, виса нида, лишенная последней строки (как в "Саге об исландцах"), не представляет собой ни формального единства (так как не находит разрешения ее фонетический орнамент), ни смыслового (так как оказывается незавершенным синтаксический орнамент, образуемый переплетенными и вставными предложениями). Следовательно, любое неполное цитирование, особенно отсечение от висы конечной строки (ср. роль конца висы в магических состязаниях, целью которых было að botna vísu – "приделать дно к висе"), или прозаический пересказ, нанося урон формальной организации нида, уменьшает его действенность и опасность.

Скрытый нид, вероятно, не нуждается в преднамеренном разрушении формы, потому что при его воспроизведении может быть актуализирован лишь внешний профанический аспект восприятия, в то время как эзотерический смысл остается доступным лишь непосредственным участникам ситуации и угадывается всеми остальными только по их реакции. Такие стихи не называются в сагах нидами, так как употребление этого слова содержит побуждение к поискам скрытого смысла и, следовательно, ключ к его разгадке.

В вариативности наименований хулительных стихов в сагах также можно видеть не столько подтверждение нечеткой жанровой отграниченности нида в сознании современников, сколько проявление того же "негативного сокрытия" текста, стремление утаить от непосвященных истинный смысл, чему служит и его поэтическая форма.

Таким образом, нид, вопреки распространенному мнению, оказывается не просто функцией, не определенным образом формализованным поношением, но вполне полноправным скальдическим жанром, что выявляет его сопоставление с функционально близкими жанрами древнескандинавской словесности (заклинанием, перебранкой, сравнением мужей, состязанием в мудрости, инвективным ритуалом). В синхронии все характерные черты нида (его действенность, "темнота" содержания, архаичность языка, фрагментарность) определяются диахронией – происхождением из магии и ритуала. Генетические связи с архаичной ритуальной практикой подтверждаются ритуальными действиями, обычно сопровождающими произнесение нида. Неполная отчлененность нида от ритуально-магической архаики позволяет предполагать, что он был наиболее древним жанром скальдической поэзии, помогающим составить представление о ее первоначальной функции и, может быть, пролить свет на ее генезис. В доказательство этого углубляющего ретроспекцию предположения, сделанного на основании внутренней реконструкции жанра (допускающей использование проведенного синхронно-функционального анализа для диахронических выводов), можно привести следующие факты.

Начнем с важнейших лингвистических данных – обозначений поэта и поэзии в скандинавской традиции. Согласно наиболее вероятной этимологии (102), слово "скальд" (древнеисланд. skáld ср. р.) рассматривается не как nomen agentis, но как nomen actionis (девербатив, связанный с гипотетическим общегерманским глаголом *skeldan, рефлексы которого сохраняются в древневерхненемецком skeltan, древнефризском skelda и т.д.). Таким образом подразумевается семантическое развитие от обозначения действия или его результата – "хула, оскорбление" – к обозначению безличной магической силы, в нем проявляющейся, и затем к производителю действия – "хулитель, оскорбитель" (ср. также заключение Яна де Фриса: "Весьма вероятно, что древнеисландское слово "скальд" означало 'сочинитель хулительных стихов'" (103)).

Сигнификативное значение слова "нид" (древнеисланд. níð) не вполне ясно, хотя этимологически родственные слова есть в большинстве древних германских языков (готск. neiþ – "ненависть", древневерхненемецк. nît – "гнев", древнеангл. nīd – "ненависть, вражда"); в современных скандинавских диалектах соответствующие слова значат "оскорбление, хула, клевета, брань", что позволяет определить если не точное значение древнеисландского слова, то по крайней мере область его референции.

Этимологические факты находят подтверждение в семантическом анализе древнеисландских лексем: так, слово skáldskapr – "скальдическое мастерство" (на что впервые обратил внимание еще Гудбранд Вигфуссон (104)) используется в древних исландских и норвежских юридических текстах в значении "стихотворная хула, поношение", а композит skáldstong – "скальдическая жердь" по семантике и употреблению эквивалентен описанному нами слову níðstong – "нид-жердь". Семантическое тождество приведенных лексем и идентичность их вторых компонентов, устанавливающих прямое равенство skald = níð, может указывать на исконную функцию скальдической поэзии.

Данные этимологии и семантики, свидетельствующие в пользу высказанного предположения о соотнесенности нида с одним из непосредственных и собственных источников происхождения скальдической поэзии (что не исключает ее полигенетичности: в качестве прототипов, как уже говорилось, предлагались погребальные песни, гномические тексты, генеалогические перечни и т.д. (105)), не находятся в противоречии с самооценкой традиции в скандинавской литературе. Уместно вновь напомнить эвгемерическую версию мифа о происхождении меда поэзии, известную из "Младшей Эдды", где повествуется о том, как Один добыл скальдическое искусство, материализованное в мифе как напиток (этот мед "Один отдал асам и тем людям, которые умеют слагать стихи. Поэтому мы и зовем поэзию "добычей или находкой Одина"..." Пер. О.А.Смирницкой (106)). Добавим, что, как известно, происхождение рунического искусства в скандинавской мифологии также возводится к Одину (ср. в "Речах Высокого" рассказ о том, как Один добыл знание рун). Наконец, в контексте "Саги об Инглингах", о которой уже шла речь в главе "Мед поэзии", генезис рунического и скальдического мастерства связывается с еще одним "самым могущественным" искусством Одина – колдовским: "...он владел искусством менять свое обличив, как хотел. Он также владел искусством говорить так красиво и гладко, что всем, кто его слушал, его слова казались правдой. В его речи все было так же складно (mælti hann allt í hendingum досл. – "говорил он все рифмами"), как в том, что теперь называется поэзией (skáldskapr). Он и его жрецы зовутся мастерами песней, потому что от них пошло это искусство в Северных Странах. <...> Всем этим искусствам он учил рунами и песнями, которые называются заклинаниями (galdrar). Поэтому Асов называют мастерами заклинаний (galdrasmiðr). Один владел и тем искусством, которое всего могущественнее. Оно называется колдовство (seiðr)". Оно сопровождалось такой сильной ergi, что "мужам считалось зазорным заниматься этим колдовством, так что ему обучались жрицы" (Пер. М.И.Стеблин-Каменского) (107). Процитированные строки напоминают и об "андрогинности" Одина, и о связи его колдовства seiðr и сопровождающей его ergi с нидом, и о том, что поэзия, искусство которой "пошло в Северных Странах" от Одина и его жрецов, обозначается в саге словом skáldskapr (скальдическая = хулительная поэзия).

Нельзя оставить без внимания и упоминание в едином контексте саги, знаменательно объединяющем все три искусства Одина – скальдическое (= хулительное?), руническое и колдовское, – о тех заклинаниях (galdrar), которыми Один учил своим искусствам. В представлении Снорри, насколько можно о нем судить по приведенной цитате из "Саги об Инглингах", генетическая связь скальдической поэзии с заклинаниями несомненна. Эта связь опосредована эддическим гальдралагом, который может быть представлен в качестве формального, функционального и семантического "промежуточного звена". О том же свидетельствует и проведенный в этой главе синхронно-функциональный анализ заклинаний, давший возможность заметить и их повышенную формализованность, обеспечивающую действенность, и их волюнтативность. При полном функциональном тождестве заклинаний рассмотренному нами, возможно, древнейшему скальдическому жанру – ниду последний отличается от них, условно говоря, на один дифференциальный признак: как и заклинание, он и ситуативно обусловлен, и направлен на определенную ситуацию, но включает ее словесное выражение. Однако вербализуется в ниде не реальная, но желательная ситуация, из чего следует его содержательная (функционально обусловленная) фиктивность. Своей фиктивностью нид отличается от всех жанров скальдической поэзии, дающих словесное воплощение действительным ситуациям, т. е. изменяющим функцию с волюнтативной на коммуникативную.

Сказанное ни в какой мере не должно восприниматься как попытка наметить пути возникновения скальдической поэзии или как желание отнести ее зарождение к определенному жанру. Более того, неизвестно, насколько близок к истине был (или с его ученым эвгемеризмом хотел быть) Снорри, говоря о происхождении скальдической поэзии (skáldskapr) со всеми коннотациями этого слова, и насколько вообще, опираясь на мифологию или сагу, можно судить о началах поэтического искусства. Тем не менее для нас эти свидетельства ретроспекции "изнутри культуры" имеют особенную ценность, так как дополняют внутреннюю реконструкцию древнескандинавского нида, с которым связана и история скальдической поэзии, а может быть, и ее истоки.