Часть III. Глава 3. Любовная поэзия: мансёнг 1 страница

Сив насеста сокола

села вдаль от скальда.

Луны лба молил я

Бросить из-под брови.

Ныне ж скальд тоскует

И от скорби вскоре

Мыс промеждубровный

Молча сунет в шубу.

Эгиль Скаллагримссон

(Пер. С. В. Петрова)

Как и происхождение слова "нид", этимология древнеисландского термина "мансёнг" – mansöngr теряется в глубочайшей древности: первый компонент man – архаизм и поэтизм, вероятно, значит "пленник, раб" (ср. древневерхнемецк. mana-houbit– "голова раба"), затем "рабыня, женщина"; второй компонент söngr – "песнь". Семантика этого слова тоже не вполне ясна. Начиная с Теодора Мёбиуса, давшего в прошлом веке обстоятельную каталогизацию материала, мансёнгом называется "любовное стихотворение" (1). В до сих пор остающемся единственным исследовании этого жанра – книге, написанной в начале века Б.И.Ярхо, – мансёнг трактуется как "девичья песнь" (2). В последних трудах о скальдах, так или иначе упоминающих мансёнг, подразумевается, что это "любовная лирика", генезис которой связывается с влиянием провансальской поэзии. Напротив, М.И.Стеблин-Каменский, отрицая наличие "любовной лирики" в эпоху, к которой относится поэзия скальдов, определяет значение термина как нечто, сказанное о "женщине в ее эротическом аспекте" (3).

При всей противоположности оба взгляда сходны в одном: если для того, чтобы признать лиричность поэзии скальдов, ее истоки оказывается необходимым искать в Провансе, то тем самым в любом случае ставится под сомнение возможность независимого появления лирики в эту эпоху. Легко заметить, что понимание термина непосредственно связано с определением жанрового статуса: по мнению М.И.Стеблин-Каменского, мансёнг не является ни "самостоятельным стихотворением", ни тем более поэтическим жанром (смысловое развитие второго компонента слова söngr – "песнь" остается при этом не вполне ясным), но представляет собой возможный элемент произведения. Такое толкование теснее всего связывает древнее значение термина с тем, которое он приобрел в Новое время: начиная с XIV в. мансёнгом называется обязательное лирическое введение к исландским римам. Справедливость этого определения на первый взгляд подтверждается и тем обстоятельством, что в древнеисландской прозе употребление данного слова не сопровождается, за единственным исключением, цитированием поэзии. Тем не менее те прозаические контексты, в которых речь идет о мансёнге, могут дать некоторые дополнительные сведения если не для определения природы жанра, то по крайней мере для установления древнего значения слова. В силу своей крайней ограниченности они заслуживают того, чтобы быть приведенными полностью.

В "Видении Гюльви", части "Младшей Эдды", излагающей языческие мифы, мансёнг ассоциируется с именем Фрейи: henni (Freyju) líkaði vel mansöngr – "ей (Фрейе) очень нравился мансёнг" и добавляется: "ее хорошо призывать в любви" (til ásta). Использование этого термина в "мифологическом" контексте, а также знаменательная соотнесенность его с Фрейей, богиней плодородия и любви, сведущей в языческой магии seiðr (о которой уже шла речь в разделе о ниде), связывают мансёнг с языческими культами плодородия. "Языческие" ассоциации сохраняются у этого слова и в более позднюю эпоху. В одной из "саг о епископах" – "Саге о Йоуне Святом" – слово "мансёнг" употребляется применительно к сочинениям Овидия, очевидно, к "Героидам": "в этой книге есть великий мансёнг (býr mansöngr mikill)". В более поздней версии саги, принадлежащей монаху Гуннлаугу Лейвссону (XIII в.), речь идет, видимо, о "Науке любви": "в этой книге мастер Овидий много говорит о любви к женщине (um kvenna ástir) и учит, как мужи должны обольщать их и получать от них удовольствие". Далее в саге добавляется, что епископ Йоун "не желал слушать и не позволял слушать (другим) поэмы (песни) мансёнга или висы (mansöngskvæði eða vísur)". Приведенные контексты интересны, помимо прочего, и тем, что проливают свет на содержание мансёнга (ср. его отождествление с любовной лирикой Овидия), и непосредственно относят его к сфере поэзии, причем именно скальдической: mansöngskvæði – "поэмы (песни) мансёнга" так же неприятны епископу, как и vísur ("висы"), т. е. вообще все стихи скальдов.

Под заголовком "О поэзии" раздел, касающийся мансёнга, помещен в рукописи (Konungsbók, § 258) древнеисландского собрания законов "Серый Гусь": ef maðr yrkir mansöng urn kono, ok varðar skóggang – "если человек сочиняет мансёнг о женщине, то объявляется вне закона". Наказание, предусмотренное за сочинение мансёнга, приравнивает его к ниду, о котором идет речь в том же разделе главы "О поэзии". Мансёнг вместе с нидом оказываются, таким образом, единственными поэтическими сочинениями, преследующимися законами. О проявленной скандинавскими судебниками враждебности к мансёнгу, которую едва ли можно объяснить исключительно непримиримостью христианской морали к восходящей к язычеству любовной поэзией, свидетельствуют и контексты "саг об исландцах". Например, в "Саге об Эгиде" говорится: "...Эльвир Хнува увидел Сольвейг, и она сделалась для него желанной <...> Тогда Эльвир сочинил много поэм (песней) мансёнга (mansöngskvæði). Так сильно Эльвир любил Сольвейг, что забросил походы". Вскоре после этого "братья Сольвейг напали на Эльвира Хнуву в его доме и хотели убить". Во второй главе "Саги об Эгиде", которой принадлежат процитированные строки, предположительно повествуется о событиях 868 г. Следовательно, не исключено, что в данном случае мы имеем дело с наиболее ранним из известных нам по древнескандинавским текстам указанием на сочинение мансёнга, поэтическая форма которого (mansöngskvæði) и "повинность смерти" его создателя уже здесь не оставляют сомнений.

Все последующие упоминания мансёнга в сагах также сопровождаются рассказами о тех преследованиях, которым подвергались их авторы. В "Саге о Халльфреде" (в гл. III, предположительно рассказывающей о событиях 970г.) сказано: "Потом Ингольв сочинил драпу мансёнга (mansöngsdrápu) о Вальгерд. Оттар (ее отец) очень разгневался" и потребовал, чтобы Ингольв немедленно женился на его дочери. Получив отказ, он добился того, чтобы Ингольв был объявлен на тинге "лишенным мира" (ср. наказание, предусмотренное за сочинение нида). О том же эпизоде, вероятно, идет речь и в "Саге о людях из Озерной долины" (гл. XXXVII): "Ингольв сочинил висы мансёнга (mansöngsvísur) о Вальгерд и сказал (их) потом". Стихи, исполненные Ингольвом, не приводятся ни в одной из саг, тем не менее их формальное строение определяется обоими контекстами совершенно однозначно – мансёнг соотносится с основными структурными формами скальдической поэзии: драпой и висой, ее минимальной составной частью.

Эти структурные характеристики мансёнга не единичны в древнеисландской прозе. О драпе идет речь в почти "юридическом" контексте "Пряди о Пивном Капюшоне", где сказано, что ее автору, законоговорителю Скафти Тороддссону (1004-1036) придется выиграть много тяжб, прежде чем он окажется в состоянии возместить ущерб, нанесенный драпой мансёнга (mansöngsdrápa) о жене его родственника Орма. Отметим, что из всей поэзии Скафти не сохранилось ничего, кроме одного четверостишия духовного содержания; впрочем, это необязательно связано с его репутацией сочинителя мансёнга.

Стихам Оттара Черного, другого автора мансёнга, повезло больше, хотя он едва не поплатился за свою любовную поэзию жизнью. В юности скальд Оттар сочинил драпу мансёнга (mansöngsdrápa) об Астрид, которая впоследствии стала женой норвежского конунга Олава Святого. Когда несколько лет спустя этот скальд появился при норвежском дворе, то был немедленно посажен под стражу и приговорен к смерти за сочиненный им когда-то мансёнг. Спас Оттара его дядя, знаменитый скальд Сигват Тордарсон, предложивший изменить некоторые части драпы мансёнга и присочинить к ним другую драпу, прославляющую конунга. Выслушав мансёнг – первую (разумеется, не сохранившуюся) драпу, Олав покраснел, однако вторая часть (из которой до нас дошло 20 строф) понравилась ему, и он сказал: "Лучше всего будет, Оттар, если ты примешь от меня свою голову в дар за драпу". На что Оттар ответил: "Нравится мне подарок, хотя голова и не красива". Однако и Астрид, к неудовольствию Олава, тоже захотела наградить скальда. Она покатила по полу свое кольцо, говоря: "Бери это кольцо, скальд, и владей им!", – и добавила: "Не следует корить меня, государь, если и я хочу отплатить за свою хвалу (launa lóf mitt), как ты – за свою". Олав же заметил только: "Кажется, ты не можешь сдержаться, чтобы не выказать своего расположения!" Приведенный эпизод подтверждает уже известное нам о мансёнге: его скальдическую форму – драпу, привычное отсутствие его стихотворного текста в саге и столь же привычное повествование о грозящей его автору каре. Однако, несмотря на характерный для саги лаконизм, а в данном случае, может быть, и намеренное умолчание, этот рассказ не в состоянии скрыть главной черты мансёнга, определяющей все остальные и делающей явной причину, по которой его сочинитель заслуживал наказания в глазах конунга и его современников.

Враждебность к мансёнгу и родовых саг, и скандинавских судебников, скорее всего отражающую исконное мировоззрение и не исчерпывающуюся христианским осуждением любовной поэзии (как в "сагах о епископах"), объясняли по-разному. Высказывалось предположение, что сочинение любовных стихов бросало тень на репутацию той, на кого они были направлены (4). В этом случае мансёнг приравнивался к посещениям охраняемой женщины и преследовался законами, потому что наносил урон ее доброму имени. Это объяснение плохо согласуется с приведенным рассказом о мансёнге Оттара, так как предполагает, что намерение Олава наказать скальда продиктовано заботой о репутации Астрид в то время, когда она еще не была знакома со своим будущим мужем. Может быть, опасность мансёнга и, следовательно, суровая кара за него связаны с боязнью, что он мог подействовать на адресата как приворот, т. е. как магическое средство (5). Приписывание магической действенности мансёнгу, очевидно, коренилось в представлении о том, что это не простая речь (sundrlaus orð), а поэзия, "связанные слова" (bundit mál, samföst orð), т. е. выраженное в стихах приравнивалось к реальному осуществлению желаемого (6).

Скальд был наделен особой, почти магической властью вызывать дар в ответ на свои стихи (аналогичной императивности дарения в ритуале потлача (7)). Как всякая хвалебная скальдическая песнь, драпа мансёнга тоже требует ответного дара от той, кому она адресована. Конунг платит за свою драпу, даруя скальду жизнь (ср. название поэмы Оттара Höfuðlausn – "Выкуп головы"), Астрид дает ему за мансёнг кольцо (известны импликации этого слова в древнескандинавской традиции (8)). Ожидание этого дара и его обычность в ответ на мансёнг подтверждаются также примером "Саги о побратимах", где говорится, что скальд Тормод, сочинивший висы мансёнга (mansöngsvísur), получил не только кольцо, но еще и прозвище "Скальд Чернобровой" (Kolbrúnarskáld). Это прозвище было связано с именем девушки, которой он посвятил свои хвалебные стихи (lófkvæði) под названием "Висы о Чернобровой" (Kolbrúnarvísur). Мансёнг так понравился Кольбрун, что, когда Тормод захотел пересочинить его, адресовав другой женщине, она явилась ему во сне и пригрозила наслать слепоту. После того как угроза была исполнена, скальду пришлось восстановить мансёнг в его первоначальной форме – так этот своеобразный аналог chanson de change оказался невозможным в Исландии.

В не скрываемой сагами благосклонности адресата мансёнга, неизменно завоевываемой скальдом благодаря поэзии, и состоит его постоянная, не смягчаемая временем вина, искупить которую в глазах остальных можно лишь ценой собственной жизни или сочинением других стихов (в случае Оттара – хвалебного "Выкупа головы", "отменяющего" действенность первой драпы). Итак, главное в мансёнге – это его безошибочная действенность, сохраняющаяся на всем протяжении истории и объясняющая враждебность к нему и скандинавских судебников, и родовых саг.

Пример магической действенности мансёнга дает единственный во всем корпусе древнескандинавской литературы контекст, когда однозначное указание на этот жанр сопровождается цитированием скальдической висы. В "Саге об Эгиде" (гл. LVI) рассказывается о том, что Эгиль, поселившись после смерти брата Торольва у своего друга Аринбьёрна, где жила и вдова Торольва Асгерд, стал очень печален и часто сидел, понурив голову. Однажды он сказал такую вису (№ 23):

Аринбьёрн спросил Эгиля, "о какой это женщине он сочинил мансёнг (orti mansöng um), и прибавил: 'Ты, наверное, спрятал ее имя в этой висе'". Тогда Эгиль произнес другую строфу о том, что редко скрывает в стихах имя женщины (9), оттого что искусные в поэзии люди все равно догадаются (виса № 24), а после этого в знак выражения дружбы, как об этом говорится в саге, назвал Аринбьёрну имя Асгерд и упомянул о своем желании жениться на Ней. Далее в той же главе рассказывается о сватовстве Эгиля, помолвке и его женитьбе на Асгерд.

Заслуживают комментария строки второго хельминга строфы Эгиля: berg-óneris foldar faldr, где имя Асгерд, о которой сочинен Мансёнг, скрыто при помощи особой скальдической техники. В "Языке поэзии", второй части "Младшей Эдды", она называется ofljóst (букв, "слишком ясной", см. подробнее главу о поэтическом языке) и состоит в начальной субституции компонентов слова омонимами и последующей замене каждого из них его синонимом: ["земля" (fold) + "великан" (berg-Ónarr) = "гора" = "скалистый хребет" (áss)) + ("головной убор" (faldr) = "головной убор" (gerða)] = áss + gerða = Ásgerðr (Асгерд) (10), или Онерир = Top; Berg-Ónerir = "Top горы" = Торольв; + fold ("земля, пашня") = fold Bergóneris ("земля, пашня Торольва") = Асгерд. Согласно второму толкованию, этот прием употреблен здесь sensu obsceno" (11). В любом случае в ofljóst оказывается важным упомянуть не столько имя женщины, сколько имя, условно говоря, "соперника" скальда– погибшего мужа Асгерд Торольва (уместно напомнить, что в свое время Эгиль не явился на их свадьбу – см. гл. XLII). Знаменательно, что этот уникальный во всей литературе случай прямого называния мансёнгом процитированной в саге скальдической висы свидетельствует о намеренном желании (вербальное выражение которого составляет предмет следующей строфы) ее автора зашифровать важнейшее для него имя. Конечно, проще всего было бы объяснить это, сославшись и на судебные запреты, и на боязнь Эгиля обидеть родственника Асгерд Аринбьёрна, "бросив тень на ее репутацию", и т. д. Однако если техника ofljóst не случайно называется "слишком ясной" и не столько утаивает, сколько привлекает внимание, возможно и менее очевидное предположение. Обусловленное негативной оценкой окружающих зашифровывание имени женщины в мансёнге, может быть, представляет собой своеобразный атавизм, который генетически связан с потребностями словесного табуирования в восходящих к любовной магии ритуальных текстах, чему не противоречит и возможная обсценность ofljóst.

Генетическим родством с магией, вероятно, объясняется и сохранение мансёнгом магической, прагматической задачи. Сугубая утилитарность стихов Эгиля состоит в том, чтобы получить в жены явно не склонную к этому браку Асгерд, о чем также говорится в саге. Прагматическая функция оказывается в данном случае значительно важнее коммуникативной задачи, решаемой при помощи прозаического комментария, где раскрывается намерение скальда и, главное, имя женщины. Этой прагматичностью мансёнга полностью отрицается любое подобие словесной экспрессии, не говоря уже об эстетике,– изображение чувства отсутствует, но лишь подразумевается констатацией вполне определенной актуальной ситуации. Имплицитность изображаемого мансёнгом переживания родственна выражению аффектов действием в древнескандинавской прозе. Как и в сагах, где внутренние мотивы поведения становятся очевидными благодаря их последствиям, т. е. поступкам, в стихах Эгиля о чувствах можно судить лишь с внешней стороны их проявления, т. е. по особенностям поведения скальда в конкретной ситуации. Внутриситуативность висы Эгиля тоже обусловлена непосредственным контекстом, в котором "любовный мотив" (вернее было бы назвать его мотивом "сватовства") играет явно подчиненную роль. Несравненно важнее изъявление дружбы, и именно другу произносит Эгиль свой мансёнг. Не противоречит этому ни микроструктура висы, объектом изображения которой является не женщина, но сам скальд, озабоченный своим самоутверждением, ни макроструктура всей саги – создается впечатление, что брак с Асгерд служит только средством мотивации вечной вражды Эгиля с конунгом Эйриком Кровавая Секира.

Итак, несмотря на то что единственные стихи, оцененные сагой как мансёнг, весьма далеки от привычной европейской "любовной лирики", можно, подытожив уже известное, попытаться дать его определение. Мансёнгом мы будем считать скальдический жанр, находящий формальное выражение в драпе или отдельной висе, с доминирующей прагматической (восходящей к магической) функцией и с содержанием, обусловленным выражением (или констатацией) скальдом его чувства к женщине.

Данному на основании проанализированных контекстов определению даже в самых общих чертах соответствует лишь незначительная часть сохранившегося поэтического корпуса (всего около 50 вис). Почти все эти висы (за исключением восьми в королевских сагах и двух в "Саге о людях с Песчаного Берега"), составляющие дошедшую до нас скальдическую "любовную" поэзию, встречаются в так называемых сагах о скальдах: "Саге о Халльфреде", "Саге о Гуннлауге", "Саге о Бьёрне" и "Саге о Кормаке". В основе сюжетов этих саг лежит идентичная модель: соперничество двух скальдов. Взаимная агрессия вербализуется в висах, в содержании которых изъявление чувства к женщине не всегда отделяется от хулы по отношению к сопернику. Термин мансёнг используется в "сагах о скальдах" всего один раз – в "Саге о Халльфреде" (в рукописи Óláfs saga Tryggvasonar en mesta) и не сопровождается цитированием скальдической висы, причем отсутствие поэтического текста специально оговаривается: "Когда Халльфред проснулся утром, он произнес несколько вис, которые нет нужды помещать здесь, с мансёнгом Кольфинне и непристойными словами в адрес Гриса" (ее мужа). Скальдические висы, известные подругой рукописи (Möðruvallabók) "Саги о Халльфреде", не классифицируются как мансёнг, однако включены сагой в тот же эпизод (описание встречи Халльфреда с Кольфинной в отсутствие Гриса) и вполне заслуживают комментария, данного им сагой:

Приведенные висы Халльфреда были произнесены в ситуации, потребовавшей два века спустя исполнения альбы в Провансе и Tagelied – в Германии: в сцене расставания на заре. Предвосхищаются, казалось бы, те же мотивы (свидания, пробуждения, разлуки) и те же персонажи, вплоть до напоминающего об опасности "ночного стража": в "Саге о Халльфреде" его роль отдана пастуху (smalamaðr), предупреждающему о возвращении Гриса. Не нуждается в доказательстве, однако, то, что висы Халльфреда имеют столько же общего с континентальными жанрами, сколько его sílafullr fúlmár (букв, "зловонная чайка, набитая селедками") с жаворонками и соловьями альбы. Бросается в глаза и диаметральная противоположность отношений соперников в скальдической поэзии по сравнению с континентальной: право на ревность имеет только скальд, считающий, что у него отняли принадлежащее ему по праву. Как было справедливо замечено Б.И.Ярхо, "страх присущ трубадуру, посягающему на чужое, но не скальду, стремящемуся вернуть свое" (12). Позорящие, высмеивающие, поносящие висы Халльфреда, чья главная цель, безусловно, состоит в оскорблении соперника, были бы близки к ниду, если бы не выраженная в них совершенно однозначно хвала, пусть и весьма ироническая.

Тема этих вис, вполне обычная для скальдического мансёнга, дает неограниченные возможности и для более лестных, чем у Халльфреда, похвал, вновь чередующихся с издевками и поношениями. Если Халльфред во всеуслышание заявляет, что "содрал ослиную шкуру со свиньи Гриса" (имя Грис значит "поросенок"), то герой "Саги о Бьёрне" в висах, обращенных к Одцню по прозвищу Eykyndill – "Светоч Острова" (и награждающих ее эпитетами orðsæll – "счастливая на слова", snotr – "умная", nytr – "способная, достойная" и т. д.), называет своего соперника Торда "трусливым парнем":

Вероятно, наличие в скальдической поэзии вис подобного содержания дало основание некоторым исследователям определить мансёнг как "эротическое оскорбление" (13), но не побудило, насколько известно, до сих пор никого поставить вопрос о соотношении двух скальдических жанров – мансёнга и нида. Между тем их сопоставление подсказано многочисленными свидетельствами древнескандинавской культуры: данными судебников, которые запрещают эти два жанра, объединяя их в одной главе "О поэзии" и требуя за них идентичное наказание – объявление вне закона; традицией саг, приводящих хулительные и любовные стихи, не называя их "нидом" и "мансёнгом", или, напротив, не сопровождающих эти термины цитированием стихов и т. д. К сказанному нужно прибавить и семантическую близость двух жанров, насколько можно о ней судить по приведенным висам. Мансёнг – такая же вербализация агрессии, как и нид, его цель так же состоит в утверждении скальдом собственной мужественности и попрании соперника. Содержание мансёнга может быть иногда столь же фиктивно, а функция столь же далека от акта коммуникации и близка к магической, как и волюнтативность нида. Генетическое родство обоих жанров с магией объясняет ожидание от них незамедлительного воздействия, основанного на вере в магическую силу слова.

Связь с магией и ритуалом подтверждается особыми, восходящими к архаической ритуальной практике действиями, которые могли сопровождать произнесение нида (см. выше) и мансёнга. Заслуживает внимания история, рассказанная в "Книге о заселении страны" (Landnamabók) об исландском скальде Тьёрви Насмешнике (середина X в.), который, получив отказ в ответ на сватовство, нарисовал свою возлюбленную Астрид и ее мужа Торира на стене отхожего места и каждый вечер плевал в лицо Торира и целовал Астрид, пока его дядя Хроар не соскоблил рисунки. Тогда Тьёрви вырезал те же рисунки на рукояти своего ножа и сочинил вису:

Виса эта, разумеется, не обозначена как мансёнг, хотя вполне ему соответствует и по функции, и по содержанию ("ему – насмешка", ей – "слава"), и по реакции окружающих (братья Астрид убивают и Тьёрви, и Хроара).

Мансёнг, как и нид, сигнализирует конец мира и начало вражды – это та поэзия, которая порождает и мотивирует конфликт; заметим, что в сагах о скальдах сочинитель мансёнга тоже обычно погибает от руки соперника. Как и в ниде, идентична и семантика "изобразительного" и "вербального" акта: хула и хвала. Цель индивидуального ритуала Тьёрви, очевидно, совпадала с функцией его стихов и состояла в усилении их действенности. Все сказанное подтверждает предположение о неполной отчлененности обоих жанров от ритуально-магической архаики. Следует заметить, однако, что скальдический нид, вероятно, сохраняет более тесные по сравнению с мансёнгом связи с архаическим ритуалом, о чем свидетельствует известная по сагам распространенность таких сопровождающих его и восходящих к ритуальным действий, как воздвижение "хулительной жерди", непристойное изображение врага и т. д. Если судить по степени опосредованности связей с ритуальной архаикой, то мансёнг следует рассматривать как типологически более поздний жанр, чем нид.

Принимая во внимание ограниченность данных, которыми мы располагаем, трудно решить вопрос о том, имеются ли достаточные основания считать нид и мансёнг последовательными стадиями единого эволюционного процесса, тем более что эти два жанра, как будет показано ниже, не связаны, по-видимому, одной традицией на протяжении нескольких эпох, т. е. историческим тождеством. Единственное, что можно с уверенностью утверждать, это наличие многочисленных параллелей, прежде всего функционально-семасиологических, объединяющих эти жанры на одной из ступеней их развития, причем регулярность и мотивированность совпадений почти исключают их случайность. Наиболее правдоподобная гипотеза, которая может быть высказана на этот счет, состоит, на наш взгляд, в генетическом тождестве мансёнга и нида – их происхождении из одного источника. Предположение, что в диахронии мансёнг и нид восходят к единому ритуально-магическому жанру – заклинаниям (сопоставление заклинаний и нида см. выше), поневоле гипотетично, так как требует реконструкции стадии, предшествующей зафиксированной письменностью. Между тем восстановление связей, не отраженных дошедшими до нас памятниками, на основании соотношения более поздних данных, известных по письменным текстам, вполне правомерно и широко применяется сравнительно-историческим языкознанием. Использование разработанного в языкознании сравнительно-исторического метода делает возможным установление родства мансёнга и нида (как факта их происхождения), опирающееся и на их генетическое тождество – общность праосновы, и на их фактическое тождество на определенной эволюционной стадии.

Примеры хулительно-хвалебных вис могут рассматриваться как свидетельство общности происхождения двух жанров, а значит и как наиболее стадиально ранние примеры мансёнга. Уже мансёнг Эгиля является следующей типологической ступенью развития жанра: упоминание соперника все еще сохраняется, хотя хула в его адрес отсутствует.

Попытаемся представить поливариантность мансёнга в "сагах о скальдах" как типологическую стадиальность. В этом случае в качестве образца стадиального изменения семантики жанра можно взять висы из той же "Саги о Бьёрне", где, помимо чисто хулительных вис (Gramagaflím – "Рыбья Хула" – нид Торду, см. выше) и инвектив + лаудаций, аналогичных уже приведенным, Бьёрн произносит и такие висы, как эта (№ 2):

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: