А. I. Сон как граница видимого и невидимого миров 3 страница

Русская иконопись XIV—XV веков есть достигнутое совершен­ство изобразительности, равного которому или даже подобного не знает история всемирного искусства и с которым в извест­ном смысле можно сопоставлять только греческую скульптуру — тоже воплощение духовных образов и тоже, после светлого подъема, разложенную рационализмом и чувственностью. И вот, на этой вершине своей, иконопись, чуждая и тени алле­горизма, открывает духу светлые свои видения первоздан­ной чистоты в формах столь непосредственно воспринимае­мых, что в них сознаются каноны воистину всечеловеческие, и, будучи откровениями жизни во Христе более, чем что-либо другое, будучи чистейшим явлением собственно церковного творчества, эти формы оказываются заветнейшими искон­ными формами всего человечества. Мы узнаем в них по частям и разрозненно открытое древними культурами — черты Зевса во Христе Вседержителе, Афины и Изиды в Бого­матери и т. д., так что «оправдана мудрость чадами ея»⁹¹*. Да, духовные видения, эти чада подготовлявшейся всею мировою историею древней мудрости, своей существенной истиной показали, что права была мудрость в своих предчувствиях и намеках истины. Можно сказать, чем онтологичнее видение, тем общечеловечнее форма, которою он[о] выразится, подобно тому как священные слова о самом таинственном — самые простые: отец и сын, рождение, согнивающее и прорастающее зерно, жених и невеста, хлеб и вино, дуновение ветра, солнце с его светом и т. д. Каноническая форма — это форма наи­большей естественности, то, проще чего не придумаешь, тогда как отступления от форм канонических стесни­тельны и искусственны: вот бы возопили вольные художники, если бы любые изобразительные формы любого из них были признаны нормою!

Напротив, в канонических формах дышится легко: они отучают от случайного, мешающего в деле, движения. Чем устойчивее и тверже канон, тем глубже и чище он выражает общечелове­ческую духовную потребность: каноническое есть церковное, церковное — соборное, соборное же — всечеловеческое. И потому очищение души подвигом, снимая все субъективное и случайное, открывает подвижнику вечную, первозданную правду человеческой природы, человечности, созданной по Христу, т. е. абсолютных устоев твари; подвижник находит в глубине собственного духа то самое, что предварительно уже выражалось и не могло не выражаться на протяжении исто­рии. Из глубины своей подвижник, и при суете дневной, видит красоту звездного неба.

Мне почему-то припомнился тут Оптинский старец Амвросий с его иконой, т. е. написанной, хотя и недостаточно чутко, художником, проникнутым натуралистическими навыками кисти, иконою «Спорительницы хлебов»⁹²*. Из келейки про­винциального монастыря Калужской губернии, от простого, убогого старика дается необыкновенный толчок, в полном противоречии со всем строем современной церковной интел­лигентности, в противоречии с Синодом, написать Благую Богиню: ведь что же есть эта Спорительница хлебов, как не видение Богоматери в образе, в канонической форме Матери Хлебов — Деметры? Сквозь не подчинившиеся духовному импульсу живописные приемы 80-х годов ощущением, одна­ко, прозреваешь именно это, таинственное видение, церков­ное «да» древнему образу благостной Деметры, в котором собрали Эллины часть своих предчувствий о Матери Божией.

В собственном и точном смысле слова иконными художниками могут быть только святые, и, может быть, большая часть свя­тых художествовала в этом смысле, направляя своим духов­ным опытом руки иконописцев, достаточно опытных техни­чески, чтобы суметь воплотить небесные видения, и доста­точно воспитанных, чтобы быть чуткими к внушениям благо­датного наставника. Возможности такого сотрудничества удивляться не следует: в прежние времена, при большей спло­ченности и соборности людей, культурная работа вообще производилась сообща, примером чему хотя бы живописные мастерские и артели около большого мастера, даже во вре­мена обострения индивидуальности. При средневековой спайке сознании и под руководством признаваемого духонос-ным руководителя организация иконописания сообща навер­ное была особенно совершенной. Если даже Евангелие и дру­гие Священные книги были написаны под руководством, Евангелие от Марка — апостола Петра, а Евангелие от Луки и Деяния — апостола Павла, то что же удивительного, если техники кисти, покорные откровению вечной красоты, возве­щаемому им святыми, изображали ее, при их надзоре и посто­янной проверке, на иконах.

Однако не всегда техника кисти была чужда самому созреца-телю горних идей, и через всю историю Христианской Церкви золотой нитью проходит традиция в собственном смысле свя­той иконописи. Начиная с первых свидетелей воплощенного Слова и дальше чрез все века идут святые, сами иконописцы, и иконописцы — сами святые. Вот примерно, но даже прибли­зительно не притязающий на полноту список имен этих свя­тых иконников, возглавляемый евангелистом Лукою⁹³*:

«Евангелист Лука, апостол Анания, Св. Никодим; епископ Мар­тин, ученик апостола Петра; Мефодий, епископ Моравский;

Царь Мануил Палеолог; Лазарь, епископ Евандрийский; Гер­ман, патриарх Цареградский, Препод. Иероним Палестин­ский» (со ссылкою на Новое Небо).

Об иконописцах русских или писавших на Руси привожу самый текст.

«Св. Петр митрополит Московский и всея России чудотворец писаше многия св. иконы, егда игуменом бысть во Спасском монастыре, и сей образ Пресв. Богородицы своего письма поднесе первому Св. Максиму Митрополиту всея России; и по смерти его, от образа сего Богородицына гласом своим его Петра благословила на престоле митрополитом быти, еже и бысть. Чти в житии его или зде о иконе» (т. е. в статье об ико­нах Богородичных).

«Св. и предивный и чудный Макарий Митрополит Московский и всея России Чудотворец писаше многия св. иконы, и книги, и жития Святых Отец во весь год, Минеи Четий, яко ин ник-тоже от Святых Российских написана, и праздновати повеле Российским Святым, и на Соборе правило изложи, и сии образ Пресв. Богородицы Успения написа».

«Святейший преосвященный Афанасий Митрополит Москов­ский и всея России многия святыя иконы писаше чудотворныя».

«Св. Феодор архиепископ, Ростовский чудотворец, племянник Св. Сергия, писаше многия св. иконы, егда был митрополитом в Симоновом монастыре на Москве; и образ написа дяди своего Препод. Сергия чудотворца. И зде на Москве обрета­ются его письма иконы, Деисус на Болвановке у Николы Свя-таго».

«Препод. священноинок отец Алимпий пресвитер, Печерский чудотворец, иконописец Киевский, многия чудныя иконы писал; и ангели Господни помогаху и писаху образы, яко уче­ницы его быша, и спрашивахуся, аще угодно ли, тако написа-шася им. И в Киевских пещерах в нетлении и до днесь опочи­вает, чудеса творя».

«Препод. отец Григорий Печерский, иконописец Киевский, много св. икон написал чудотворных, яже зде в Российской земли обретаются, спостник бе препод. Алимпию. В нетлении в пещерах опочивает».

«Препод. отец Дионисий, игумен Глушицкий, Вологодский чудо­творец, писаше многия св. иконы; его чудотворныя обрета­ются зде в Российской земли; сам же многия чудеса от гроба своего источает в Покровском монастыре».

«Препод. отец Антоний, игумен Сийский и Колмогорский чудо­творец, близ Окияна-Моря живый, писаше многия св. иконы, и образ Пресв. Троицы написа в своем монастыре. И некогда церковь загореся, образ же выде из огня цел сам на руце Пре­под. Антонию, аки голубь. Чти в житии его».

«Преподобномученик Андреян, игумен Пошехонский и Вологод­ский чудотворец, писаше многия св. иконы. Прежде живяще в Корнилиеве монастыре, и потом в своей пустыни, и тамо убиен бысть от разбойник. Ныне же монастырь его Успенский близ Белаго села обретается».

«Препод. отец Андрей Радонежский, иконописец, прозванием Рублев, многия св. иконы написал, все чудотворныя, якоже пишет о нем в Стоглаве Св. чуднаго Макария Митрополита, что с его письма писати иконы, а не своим умыслом. А прежде живяше в послушании у Препод. Отца Никона Радонежского. Он повеле при себе образ написати Пресв. Троицы, в похвалу отцу своему, Св. Сергию Чудотворцу».

«Препод. отец Даниил, спостник его, иконописец славный, зовомый Черный, с ним св. иконы чудныя написаша, везде нераз­лучно с ним; и зде при смерти приидоша к Москве во обитель Спасскую и Препод. Отец Андроника и Саввы и написаша церковь стенным письмом и иконы, призыванием игумена Александра, ученика Андроника Святаго, и сами сподоби-шася ту почити о Господе, якоже пишет о них в житии св. Никона».

«Препод. Отец Игнатий Златый, иконописец Симонова мона­стыря, спостник Препод. Кирилла Белозерскаго, писаше мно­гия Св. иконы чудныя. Чти в житии Св. Ионы Митрополита, собеседника его бывша».

«Препод. отец Антоний пресвитер, иже бывый иконописец див­ный, во обители Препод. Антония Римлянина, Новгородскаго чудотворца, многия св. иконы написал чудотворныя. Чти в житии Препод. Антония Римлянина».

«Препод. отцы иконописцы Греческие, самою Пресв. Богороди­цею наняты писати на Руси в Киевопечерском монастыре и посланы. И серебра дала в залог им чудно. Чти в книге Пате­рике Печерском о сем. В пещерах почивают нетленно, числом 12».

«Препод. отец Геннадий Черниговский, иже во Ильинском мона­стыре живяше, и написа чудотворный образ Пресв. Богороди­цы, кой многое время плакал в лето 7160. Чти — есть книга Руно Орошенное».]

Этим и подобным им иконописцам принадлежит иконописное творчество, новые иконы, первоявленные. Но, кроме того, необходимо размножение вновь явленного свидетельства о мире духовном. И как слово о духовном нуждается в перепис­чиках, так облик духовного требует иконописных, повторите­лей, иконников-копиистов. От них не требуется орлий взор в небеса; но они должны быть не настолько далеки от духовно­сти, чтобы не чувствовать важности и ответственности своего дела, как свидетельства или, точнее, содействия свидетель­ству. Эти иконники — не ремесленники, ради заработка пишущие иконы, как могли бы они писать нечто противопо­ложное, не техники своего дела, между прочим принадлежа­щие, а может быть, и не принадлежащие к Церкви, но носи­тели особой церковной должности. Они, по церковному созна­нию, имеют определенный чин священной организации Культа, занимают определенное место в теократии и членами Церкви признаются именно в качестве иконописцев. Их место определяется между служителями алтаря и просто мирянами. Им предписывается особая жизнь, полумонашес­кое поведение, и они подчинены особому надзору митрополи­та, местного епископа и нарочито назначаемых иконных ста­рост. Церковь возвеличивает иконописцев, склоняя и свет­скую власть к дарованию этому церковному чину различных преимуществ, а в некоторых случаях и чрезвычайным награ­дам, как, например, к неслыханному в XVII веке дарованию дворянства знаменитому Симону Ушакову. С другой стороны, Церковь признает необходимым следить не только за их рабо­тою, как таковою, но и за ними самими.

Иконописцы — люди не простые: они занимают высшее, сравни­тельно с другими мирянами, положение. Они должны быть смиренны и кротки, соблюдать чистоту, как душевную, так и телесную, пребывать в посте и молитве и часто являться для советов [к] духовному отцу. Таковых иконописцев царь жалу­ет, а епископы берегут и почитают «паче простых человек». Напротив, если иконописец не соблюдает указанных требова­ний, он отрешается от своего дела, а в будущей жизни осу­ждается на вечные муки. Но это — обязательные требования; на деле же иконописцы сами себе ставили требования более высокие, делаясь в собственном смысле подвижниками.

Не «для порядку», как говорится, Церковь считает необходимым внушить иконописцу взгляд на его дело, как на высокое и священное служение: она старается обеспечить все ту же связ­ность нити свидетельских показаний, идущую от Самого Первосвидетеля Христа и до самой гущи церковного воплощения. Артерия, питающая тело церковное небесной влагой, нигде не должна засоряться, и церковные правила имеют в виду именно обеспечить свободный проток благодати от Главы Церкви до самого малого ее органа. Правда, чем разветвлен­ное расходится поток свидетельской крови, тем менее опас­ным для жизни всего тела церковного делается засорение некоторого капилляра. Но тем не менее, и икона — копия, одна из тех, которые миллионами воспроизведены иконопис­цами, каждая должна свидетельствовать возможно живо о подлинной реальности иного мира, и невнятность ее удостове­рения, а тем более сбивчивость, может быть ложность, имеет нанести непоправимый ущерб одной или многим христиан­ским душам, как, напротив, ее духовная правдивость кому-то поможет, кого-то укрепит.

Иконы должны писаться сообразно заверенным образам бытия духовного, «по образу, подобию и существу». Иначе Церковь не может быть спокойна, не происходит ли омертвения тех или других ее органов. В этом смысле понятен тщательный надзор за иконами, с признанием или отвержением несо­ответственных нарочито приставленными к этому делу старо­стами. Икона становится таковой, собственно, лишь тогда, когда Церковь признала соответствие изображенного образа изображаемому Первообразу, или, иначе говоря, наимено­вала образ⁹⁴*. Право наименования, т. е. утверждения самото­ждества изображаемого на иконе лица, принадлежит только Церкви, и если иконописец позволяет себе сделать на иконе надписание, без какового, по церковному учению, изображе­ние еще не есть икона, то это, в сущности, то же, что в гра­жданской жизни подпись официального документа за другое лицо. Насколько понимаю, дело иконных старост завершалось надписанием, по поручению епископа, имен святых на ико­нах: сохранившиеся на многих иконах набитые на них метал­лические пластинки с небрежною, наскоро написанною над­писью имени святого, посредством сажи с маслом, явно не сде­ланы самим иконником и имеют характер подписи началь­ника под деловыми бумагами, писанными рукою секретаря или переписчика. Естественно думать, это и есть удостовере­ние или скрепа икон иконным надзором⁹⁵*.

Но недостаточно задним числом проверять иконы: если впрямь в них нужно видеть наглядное свидетельство вечности, то как может идти такое свидетельство, чрез человека, существенно чуждого духовности? Вот причина, по которой в несоблюде­нии иконописцем некоторого устава жизни — Церковь опа­сается разрухи целостности Культа. Так возникают требова­ния, предъявляемые иконописцу в его личной жизни. Осо­бенно определенно они были высказаны тогда именно, когда иконопись уже достигла своей высшей точки. Это было сде­лано в 43-й главе постановлений Стоглава.

Соборное определение читается так⁹⁶*: «[Да] в [о] царствующем [же] граде Москве и по всем градом по царскому совету Митрополиту и архиепископом и епископом бречи о многораз­личных церковных чинех паче же о святых иконах и живо-писцех и о прочих чинех церковных по священным правилом. и каким подобает живописцем быти и тщание имети о начер­тании плотскаго воображения Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа и Пречистый Его Матери и небесных сил и всех святых иже от века Богови угодивших. Подобает быти живо­писцу смирену кротку благоговейну непразднословцу несме-хотворцу несварливу независтливу непьяницы неграбежнику неубиицы. наипаче же хранити чистоту душевную и теле­сную со всяцем опасением, не могущим же до конца тако пре-быти по закону женитися и браком сочетатися. и приходити ко отцем духовным начасте и во всем извещатися и по их наказанию и учению жити в посте и в молитве и воздержании со смиренномудрием кроме всякаго зазора и безчинства. и с превеликим тщанием писати образ Господа нашего Иисуса Хри­ста и Пречистый Его Богоматери и святых пророк и апостол и священномученик и святых мучениц и преподобных жен и святителей и преподобных отец по образу и по подобию по существу смотря на образ древних живописцев и знаменовати с добрых образцов, и аше которые нынешние мастеры живо­писцы тако обещавшеся учнут жити и всякия заповеди творити и тщание о деле Божий имети. и царю таких живописцев жаловати. а святителем их бречи и почитати паче простых человек, такоже тем живописцем приимати учеников и их разсматривати во всем и учити о всяком благочестии и чистоте и приводити ко отцем духовным, отцы же их нака-зуют по преданному им уставу от святителей како подобает жити хрестьянину кроме всякаго зазора и безчинства. и тако от своих мастеров со вниманием да учатся, и аще которому открыет Бог таковое рукоделие и приводит того мастер ко свя­тителю. святитель же разсмотрев аще будет написанное от ученика по образу и по подобию и увесть известно о житии его еже в чистоте и всяком благочестии по заповедем живет кроме всякаго безчинства. абие благословив наказует его и впредь благочестно жити и святаго онаго дела держатися со усердием всяцем. и приемлет от него ученик той честь якоже и учитель его паче простых человек. По сих же святитель наказует мастера еже ему не поборати ни по брате ни по сыне ни по ближних, аще кому не даст Бог таковаго рукоделия. учнет писати худо. или не по правильному завещанию жити. а он скажет его горазда и во всем достойна суща и показует написание инаго а не того. и святитель обыскав полагает таковаго мастера под запрещением правильным, яко да и прочий страх приимут и не дерзают таковая творити. а уче­нику оному иконнаго дела не касатися. и аще которому ученику открыет Бог учение иконнаго писма и жити учнет по правильному завещанию, ­ а мастер учнет похуляти его по зависти дабы не приял чести якоже он прият, святитель же обыскав полагает таковаго мастера под запрещением пра­вильным. ученик же приемлет вящшую честь, аще кто от тех живописцев учнет талант сокрывати еже ему Бог дал и уче­ником по существу того не отдаст, таковой осужден будет от Бога с сокрывшим талант в муку вечную, аще кто от самех тех мастеров живописцев или от их учеников учнет жити не по правильному завещанию во пьянстве и нечистоте и во вся­ком безчинстве. и святителем таковыя в запрещении полагати. а от дела иконнаго отнюдь отлучати и касатися того не велети боящеся словеси реченнаго. проклят творяй дело Божие с небрежением. А которые по се время писали иконы не учася самовольством и самоволкою и не по образу, и те иконы променяли дешево простым людем поселяном неве­ждам. ино тем запрещение положити чтобы училися у добрых мастеров, и которому Бог даст. учнет писати по образу и по подобию, и тот бы писал, а которому Бог не даст. и им вконец от таковаго дела престати. да не Божие имя таковаго ради писма похуляется. и аще которые не престанут от таковаго дела. таковии царскою грозою накажутся и да судятся, и аще они учнут глаголати. мы тем живем и питаемся, и таковому их речению не внимати. понеже не знающе таковая вещают и греха себе в том не ставят, не всем человеком иконописцем быти. многа бо и различна рукодейства подарована быша от Бога имиже человеком препитатися и живым быти и кроме иконнаго письма, а Божия образа во укор и в поношение не давати. такоже архиепископом и епископом по всем градом и весем и по монастырем своих предел испытовати мастеров иконных и их писем самим смотри™, и избравше койждо их во своем пределе живописцев нарочитых мастеров да им при-казывати надо всеми иконописцы смотрити. чтобы в них худых и безчинных не было. а сами архиепископы и епископы смотрят над теми живописцы которым приказано и брегут таковаго дела накрепко, а живописцев онех брегут и почитают паче простых человек, а вельможам и простым человеком тех живописцев во всем почитати и честны имети за то честное иконное воображе­ние. Да и о том святителем великое попечение и брежение имети комуждо во своей области, чтобы гораздые иконники и их ученики писали с древних образцов, а от самосмышления бы своими догадками Божества не описывали. Христос бо Бог наш описан плотию а Божеством не описан <...>». Но это представление о высоком служении иконописца вовсе не было достоянием только определенного времени и Поместной Церкви. В частности, иконописное предание Восточных Церквей, закрепленное в специальных руководствах к иконо-писанию, внушает иконнику, даже в таких, по-видимому, внешних работах, как промывка древних икон, с целью рас­смотреть их: «но не делай своего дела просто и как попало, а со страхом Божиим и благоговением: ибо дело твое богоугодно» и т. п. Известная «Ерминия, или Наставление в живописном искусстве, составленное иеромонахом и живописцем Диони­сием Фурноаграфиотом», собравшим и изложившим преда­ния Панселиновской школы⁹⁷*, начинается введением, в кото­ром автор выясняет свое чувство духовной ответственности, побудившее его составить настоящее руководство. Самое руководство дает точные наставления [относительно] всего хода иконописания: начиная с прочерчивания переводов, изготовления углей, клея и гипса, гипсования икон, утолще­ния венцов на иконах, гипсования иконостаса, приготовления п[о]л[и]ментов, золочения иконы и иконостаса, изготовления санкира, вохрений, подрумянок, отделки одежды и проч. и проч., изготовления различных красок, указания пропорций человеческого тела, подробных наставлений стенописной тех­ники, наставлений, как поновлять иконы и т. п.; затем далее — [относительно] иконописного подлинника, в котором подробно рассказывается, как компонируются изображения ветхозаветной истории, со включением сюда греческих фило­софов; далее — то же относительно Нового Завета, со включе­нием притчей, особо выделенных Апокалипсисом из Второго Пришествия; далее — праздников Богородичных, акафиста, апостолов и прочих святых, церковно-исторических праздни­ков, мученичеств и назидательных изображений и, наконец, указаний о композиции церковной росписи, как целого, т. е. где и что должно изображаться в церкви той или иной архи­тектуры. «Наставление» завершается догматическими разъ-яснениями иконописания, изложением древних преданий о виде лица Спасителя и Богоматери, наставления, как изобра­жается благословляющая рука и что надлежит надписывать на том или другом священном изображении. Наконец, книга завершается краткою молитвою составителя⁹⁸*. «Совершателю благих Богу благодарение! Кончив эту книгу, я сказал: Слава Тебе, Господу! и опять сказал: Слава Тебе, Господи мой! и в третий раз сказал: Слава Богу всяческих!»

Такова стройная композиция этой высокоавторитетной «Ерминии». Но разве не чувствуется по всему складу книги, что ей чего-то не хватает, что все иконописное наставление висит в воздухе, не смыкаясь в себя самого и не примыкая вплотную к организации Культа, коль скоро в технику иконописи не введена, как необходимое условие, молитва. И действительно, это было бы так, если бы ради пояснения мысли здесь не было бы умолчено о самом начале «Ерминии», с которого, собствен­но, начинается обучение. Вот «предварительные наставления всякому, кто желает учиться живописи»: «Желающий нау­читься живописи пусть полагает первое начало, и несколько времени упражняется в черчении и рисовании без всяких раз­меров, пока навыкнет. Потом пусть совершится моление о нем Господу Иисусу Христу пред иконою Одигитрии. Священ­ник, после «Благословен Бог наш», «Царю Небесный» и проч. и после Богородична: «Безмолвна уста нечестивых», и тро­паря Преображению Господню, назнаменовав голову его кре­стообразно, пусть возгласит: «Господу помолимся», и прочтет сию молитву: «Господи Иисусе Христе Боже наш, Сый неопи­сан по естеству Божества, и ради спасения человек в последния дни от Девы Богородицы Марии неизреченно воплотивыйся, и благоволивый тако во плоти описуем быти, иже святый образ пречистаго Лика Твоего на святом убрусе напечат­лел еси, и оным недуг князя Авгаря уврачевал еси, душу же его просветил еси во еже познати истиннаго Бога нашего, иже Святым Духом вразумил еси Божественнаго апостола Твоего и евангелиста Луку написати образ Пречистыя Матере Твоея, держащей Тебя, яко младенца, на объятиях Своих, и рекшей: «Благодать от Мене Рождшагося, Мене ради, да будет с сим образом!» Сам, Владыко, Боже всяческих, просвети и вразуми душу, сердце и ум раба Твоего (имя рек), и руки его направи, во еже безгрешно и изрядно изображати жительство Твое, Пречистыя Матер[е] Твоея, и всех святых, во славу Твою, ради украшения и благолепия святыя Церкве Твоея, и во отпущение грехов всем, духовно покланяющимся святым ико­нам, и благоговейно лобызающим оныя, и почитание относя­щим к Первообразу. Избави же его от всякаго диавольскаго наваждения, егда преуспевает в заповедех Твоих, молитвами Пречистый Матер[е] Твоея, святаго славнаго апостола и еван­гелиста Луки и всех святых. Аминь». Сугубая ектения и отпуст.

После моления пусть он начинает рисовать точные размеры и очерки святых ликов и пусть занимается этим долго и отчет­ливо. Тогда с Божиею помощью поймет свое дело очень хоро­шо, как это опытом дознал я на учениках своих». А далее, объ­яснив свое желание принести пользу «всем во Христе братиям сохудожникам», которых автор просит молиться о нем, он «об­ращает слово свое с великою любовию» к ученику: «Итак, любознательный ученик, знай, что, когда ты пожелаешь заняться этим художеством, постарайся найти опытного учи­теля, которого скоро оценишь, если он будет учить тебя так, как я сказал выше»⁹⁹*. А выше говорилось почти исключи­тельно о молитве, и, следовательно, залог успешности обуче­ния Дионисий, выражая общий голос иконописцев, видит в молитвенном благоговении. Такова была атмосфера иконо­писного мастерства еще в первой половине XVIII века, когда обмирщение всей жизни, в том числе и церковной, достигло особенной остроты. Благоговейный дух и особая настроен­ность доныне живет в среде русских иконописцев, образу­ющих целые села и из поколения в поколение, веками, пере­дающих друг другу, от отца к сыну, и духовное самосознание, как работников святого дела, так и полусекретные приемы иконописи и других, связанных с нею трудовых процессов. Это — замкнутый, особый мир свидетелей. И если доныне он таков, то трудно даже представить себе одухотворенную сре­ду, из которой расходилось по церковному телу свидетельство-вание небесной красотою, в древности, когда вся жизнь была устроена по началам духовности, вращаясь около незыблемой оси — Святых Тайн Христовых¹⁰⁰*.

Ни¹⁰¹* иконописные формы, ни сам[и] иконописцы в организа­ции Культа не случайны. Нельзя сказать, будто Культ пользу­ется и теми и другими извне, не как собственными своими силами. Это Культ именно открывает святые лики, и он же воспитывает и направляет деятелей иконописания. Но тогда естественно думать, что эти святые образы воплощаются этими служителями Церкви не какими угодно, внешними метафизике Культа, приемами и не в каких угодно, не выте­кающих из священной цели, вещественных средах. Ни тех­ника иконописи, ни применяемые тут материалы не могут быть случайными в отношении Культа, случайно подвернув­шимися Церкви на ее историческом пути, безболезненно, а тем более — с успехом, могущими быть заменяемыми иными приемами и иными материалами. То и другое в искусстве вообще существенно связано с художественным замыслом и вообще никак не может считаться условным и произвольным, попавшим в произведение по внешним в отношении его худо­жественной сущности причинам. Тем более, тем бесконечно более это же надо мыслить и говорить о том искусстве, в кото­ром, как являющем духовную природу человечности, вообще не может быть ничего случайного, субъективного, произ­вольно-капризного. Область этого искусства замкнута в себя несравненно более, нежели какого угодно другого, и ничто чуждое, никакой «чуждый огонь»¹⁰²*, не может быть возложен на этот священный жертвенник. Трудно себе представить, даже в порядке формально-эстетического исследования, чтобы икона могла быть написана чем угодно, на чем угодно и какими угодно приемами. Но тем более эта невозможность уясняется, когда принято во внимание духовное существо иконы. В¹⁰³* самих приемах иконописи, в технике ее, в приме­няемых веществах, в иконописной фактуре выражается мета­физика, которою жива и существует икона. Ведь само веще­ство, сами вещества, применяемые в том или другом ряде и виде искусства, символичны, и каждое имеет свою кон­кретно-метафизическую характеристику, чрез которую оно соотносится с тем или иным духовным бытием. Но оставим сейчас в стороне символическую характеристику, как тако­вую, и будем рассматривать вопрос в плоскости внешнего, самого неглубокого опыта, однако с убеждением, что нет ничего внешнего, что не было бы явлением внутреннего. Итак: в консистенции краски, в способе ее нанесения на соответ­ствующей поверхности, в механическом и физическом строе­нии самих поверхностей, в химической и физической природе вещества, связывающего краски, в составе и консистенции их растворителей, как и самих красок, в лаках или других закре­пителях написанного произведения и в прочих его «мате­риальных причинах» уже непосредственно выражается и та метафизика, то глубинное мироощущение, выразить каковое стремится данным произведением, как целым, творческая воля художника. И, хотя бы эта воля в своем инстинктивном использовании этих именно «материальных причин» дей ствовала подсознательно, как подсознателен художник и в привлечении тех или иных форм, это не только не говорит про­тив метафизичности художественного творчества, даже напро­тив, побуждает видеть в нем нечто далекое от рассудочного произвола, какое-то продолжение той зиждущей деятельности основных сил организма, которыми художественно соткано и самое тело. Этот выбор веществ, этот «подбор материальных причин» произведения производится не индивидуальным произволом, даже не внутренним разумением и чутьем отдель­ного художника, а разумом истории, тем собирательным разу­мом народов и времен, который определяет и весь стиль произ­ведений эпохи. Может быть, правильно даже сказать, что стиль и эта материальная причина произведения искусства должны быть представляемы как два пересекающихся круга, причем в известном отношении материальная причина произведения даже более выражает мирочувствие эпохи, нежели стиль, как общий характер излюбленных здесь форм.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: