В присутствии Пушкина

Куда существенней чувство вины, от которого давно и постоянно не мог избавиться сам Борис Рыжий.

Есть фотография такая

в моём альбоме: бард Петров

и я с бутылкою «Токая».

А в перспективе — ряд столов

с закуской чёрной, белой, красной.

Ликёры, водка, коньяки

стоят на скатерти атласной…

Стихотворение ошарашивает. Напитками нас не удивишь к их изобильному присутствию в поэзии и прозе Рыжего мы привыкли. Содрогаешься, уяснив, что на этот раз местом возлияния служат места национального поклонения. Пьянка во святыне.

… Подумать страшно, баксов штука, —

привет, засранец Вашингтон!

Татарин-спонсор жмет мне руку.

Нефтяник, поднимает он

с колен российскую культуру…

Всё узнаваемо: засранцы пиарятся, челядь пирует.

Где боль? Куда девался влажный взор? Взгляд поэта насмешлив и точен, сух и беспощаден.

…Стоп, фотография для прессы!

Аллея Керн. Я очень пьян.

Шарахаются поэтессы —

Нателлы, Стеллы и Агнессы.

Две трети пушкинских полян

озарены вечерним светом.

Типичный негр из МГУ

читает «Памятник»…

Далее — страшное:

… читает «Памятник». На этом,

пожалуй, завершить могу

рассказ ни капли не печальный.

Но пусть печален будет он:

я видел свет первоначальный,

был этим светом ослеплен.

Его я предал.

Как любил говаривать сам Борис, базара нет. Спорить не о чем: конечно, предал. Предал дар, ясно сознавая, что допинги — предательство дара. Предал Пушкина, который верил во спасительное вдохновение и нам завещал работать этим старинным, проверенным способом, а про взбодряк и подогрев (см. словарь наркоманов) и слыхом не слышал. Предал маму («Я так трудно его рожала!»), предал отца, который научил его любить стихи. Предавал и терзался, терзался и снова предавал. (Только в песнях страдал и любил./ И права, вероятно, Ирина — / чьи-то книги читал, много пил / и не видел неделями сына.)

Дочитываем последнюю строфу, медленно:

Я видел свет первоначальный,

был этим светом ослеплён.

Его я предал. Бей, покуда

ещё умею слышать боль…

Кто бей? «Ты сам свой высший суд». Всё понимал. За четыре года до окончательного суда над собой написал:

…А была надежда на гениальность. Была

да сплыла надежда на гениальность.

Точно ли, что сплыла, так и не успев реализоваться?

Сложный вопрос.

ИЗБРАННАЯ ЛИРИКА

«Стоял обычный зимний день…»

Стоял обычный зимний день,

обычней хрусталя в серванте,

стоял фонарь, лежала тень

от фонаря. (В то время Данте

спускался в ад, с Эдгаром По

калякал Ворон, Маяковский

взлетал на небо…), за толпой

сутулый силуэт Свердловска

лежал и, будто бы в подушку,

сон продолжая сладкой ленью,

лежал подъезд, в сугроб уткнувшись

бугристой лысиной ступеней… —

так мой заканчивался век,

так несуетно… Что же дальше?

Я грыз окаменевший снег,

сто лет назад в сугроб упавший.

«Облака пока не побледнели…»

Облака пока не побледнели,

Как низкопробное сукно.

Сидя на своей постели,

Смотрел в окно.

Была луна белее лилий,

На ней ветвей кривые шрамы,

Как продолженье чётких линий

Оконной рамы.

Потом и жутко, и забавно,

Когда, раскрасив красным небо,

Восход вздымался плавно-плавно.

И смело.

А изнутри, сначала тихо,

Потом, разросшись громыханьем,

Наружу выползало Лихо,

Опережая покаянье.

«Ещё луны чуть-чуть!» — развоюсь,

Встану, сверкну, как гроза, и…

Не надо!.. Вдруг ещё небо размою

Своими слезами.

1992, 2 марта

«Где-то там далеко, где слоняются запахи леса…»

Где-то там далеко, где слоняются запахи леса,

где-то там далеко, где воздух, как обморок, пестр…

Там, где вечер, где осень, где плачет забытое детство,

заломив локоточки за рыжие головы звезд…

там луна, не лесная, моя, по осенним полянам

мечется, тая в полу —

ночном серебре…

Где я — отблеск луны в бледно-си…

в бледно-синем тумане,

где я — жизнь, не дожитая жизнь городских фонарей.

1992, сентябрь

«Небо как небо, бледные звезды…»

Небо как небо, бледные звезды,

Луна как луна.

Конечная точка отсчета жизни —

Бутылка вина,

звездооборазные слезы.

Мысли о том, что ты ненужный и рыжий.

Но все мы здесь братья

В прокуренной кухне,

А завтра как ухнет,

И в белой палате

К небу прилипнет решетка из стали.

Все мы здесь братья,

мы просто устали.

1992, январь

«Мне наплевать на смерть царя, и равно…»

Мне наплевать на смерть царя, и равно

Мне наплевать на смерть его семьи.

Мне нужен «Я», хоть, может слишком рано

Но я такой, уж как тут не крути.

Мне наплевать, что космос — безграничность,

Хоть и считаю: короток наш век!

Мне нужен «Ты», мне нужен ты, как личность,

Мне «Вы» нужны живые на земле.

Меня, наверное, не поймут потомки,

Но что поделать, я уже в пути,

Строкой порву ушные перепонки

И влезу в ваши воспаленные мозги!

1992, февраль

Воплощение в лес

Тише! Вверзнулся в тишину и застыл.

Каждый шорох, как тонна, тяжел и опасен.

Лес вздрогнул и съежился в капле росы.

Наивный, не знает, что я в его власти.

Костер. Как пощечина вспыхнул, а искры,

Как искры из глаз, разлетелись и гаснут.

Мне с ним хорошо, размеренно, чисто.

И нету нужды подливать в него масло.

А в городе утро. Наверное. Чу!

Из радио что-то тебе полуспящему

о гражданской войне… Не жутко ничуть —

это в радио лишь, а не по-настоящему.

Это в городе лишь, а я спрятался в лес.

Я — есть мир. Не для вас. Для меня это важно.

Я родился, умру… И уже не воскресну.

И мне не плевать, мне действительно страшно.

Вечер

Я вышел в улицу. Квартал,

ко рту прижав платочком осень,

ребенком нежным крепко спал,

и с неба смоляные косы —

свисали облака и сны,

как над бумагой виснут штампы,

и мошкарою вокруг лампы

кружилась ночь вокруг луны.

Я вышел в улицу. И поздно

мне было жить для новых дней.

Кружилась ночь, дрожали слезы

в железных веках фонарей,

сочились с неба боль и тишь

сквозь рыжих звезд косые ранки.

И город нес, как сердце — Данко,

седой закат в ладонях крыш.

1993, январь

«Город наш все еще город, о Кирн…»

«Город наш все еще город, о Кирн[14], но уж люди другие»,

мне жить в нем приелось, что Богу —

«разнообразность» молитв,

ночь обдает меня фарно-фонарно-серебряной гнилью,

взгляд мой пустует, как поле пустует в предчувствии битв.

«…Люди другие…», не верят ни в Бога…

Не чувствуют лета…

Нервы мои оголились как корни засохшего пня,

ночь обдает… я не знаю, не верю, что кто-то, где-то

ждет, в омут зеркала глядя, жалея, что видит себя,

а не меня. На взгляд мой сползлись минотавры улиц,

шею мою овивают тени оконных рам.

Но в постоянную серость глядеть — в эти лица, будни…

Как ни пытайся не верить, станешь дальтоником сам.

1993, январь

«Урал научил меня не понимать вещей…»

Урал научил меня не понимать вещей

элементарных. Мой собеседник — бред…

С тополя обрываясь, листы — «ничей»,

«чей», «ничей», как ромашка, кончились — «нет».

Мой собеседник-бред ни черта не знать

научил. В телаге, а-ля твой сосед — зэка,

я шнырял по нему. Если Бог и дарил мне взгляд

сквозь луну, то как надзиратель — сквозь пуп глазка.

И хоть даль, зашвырнув горизонт (как лопату — Фрост,

спешащий до друга с беседой), идет ко мне

руку лизать юляще, как добрый пес,

мигая румянцем, алеющим на щеке,

все равно пред глазами, на памяти, на слуху:

беготня по заводу, крик, задержавший нас,

труп, качающийся под потолком в цеху

ночном. И тень, как маятник, между глаз.

1993, март

«Смерть хороша по чуть-чуть…»

Смерть хороша по чуть-чуть. По ночам

умирая, под утро воскреснув, за чаем,

замечая какого-нибудь грача

или ворона (точно не замечая),

что единственной чопорной нотой стан

проводов украшает, пенсне фонарных

столбов, расцветающий как тюльпан

восход, гремящего стеклотарой

жлоба, воткнувшего свой костыль

в планету старца с табачной пачкой,

гулятелей лошадообразных псин,

чьи глаза прозрачнее, чем собачьи,

как-то вдруг понимаешь, что ты воскрес

ненадолго, что первой строкой обманут.

Смерть играет с тобою, как тяжеловес —

подпуская, готовит нокаут.

1993, май

Отрывки

1.

Огромный город — церкви, зданья, банки

(где я всю жизнь нежданный гость) —

похож на полусъеденный лосось,

чьи ломти спят на дне консервной банки.

Ну а Христа здесь приняли б за панка…

И каково лохматому б пришлось:

не отберешь же у собаки кость,

тем паче если ты противник палки.

2.

Луна, облагородив небосвод,

мертвецкий взгляд несуетливо прячет,

как незнакомец — в полы мятой шляпы,

кусками тучи вытирая лоб,

за ту же тучу. Каждый новый год

новейший ливень обновляет слякоть,

не очищая. И не надо плакать:

судьба здесь такова, таков народ.

3.

Воруют все: помногу и помалу.

Воруют все: и умный, и дурак.

Взойдет скорее сор, чем добрый злак,

когда поля ничем не засевают.

Но все приходит к своему финалу

задолго до финала. И за так

лишь бог хранит любителей собак

и меХиканских телесериалов.

4.

С букетом алых роз на стеблях вен

уйти к нему не глупо, но излишне.

Здесь даже смерть, и та живет и дышит,

и так же ощущает тяжесть стен,

в которых я живу две тыщи лет,

за коими, под стать летучей мыши,

висит звезда над одинокой крышей,

сребря кресты могильные антенн.

5.

Но можно выйти в улицу и встать

над допотопной рыжеватой лужей,

и прошептать «я никому не нужен»,

в лицо извне глядящего отца,

и ждать ответа, или ждать конца.

Вот-вот начнется плесневая стужа.

Здесь трудно жить, когда ты безоружен.

А день в Свердловске тяжелей свинца.

1993, май

«Утро появляется там, где ночь…

Утро появляется там, где ночь

исчезает. В колючем разливе света

из глаз исчезают сны и проч.

В глазах появляется лист газеты —

«…потерялась собака, уши…», «…завтра

войска Шеварднадзе…», «…развал науки…»

Морщинится тень. Доеден завтрак.

А мне некому подать руку…

1993, июнь

Пустота

Да, с пустотою я знаком.

Как с ночью — Фрост. Я помню дом.

Вернее ряд пустых домов.

Как полусгнивших черепов

глазницы, окна голубой

взгляд останавливали мой.

И я, слепец, всю жизнь подряд

поймать чужой пытаюсь взгляд.

Мне б там стоять, замкнув уста,

и слушать ливень, в волосах

шуршащий, как в соломе крыши,

как в вечеру скребутся мыши,

как ветер, выдувая ночь,

копается в душе и прочь

уносит клочья тихих слов,

как выносили из домов

добро, что кое-как нажили,

оставив пряди белой пыли…

…Скорей для памяти своей,

а не для сумрачных гостей

замки повесив. Помню дом.

Да, с пустотою я знаком.

1993, июль

Суждения

* * *

Век на исходе. Скоро календарь

сойдет на ноль, как счетчик у таксиста.

Забегаешь по комнате так быстро,

как будто ты еще не очень стар.

Остановить, отпразднуем сей день.

Пусть будет лень

и грязь, и воздух спертый.

Накроем стол. И пригласим всех мертвых.

Век много душ унес. Пусть будут просто

пустые стулья. Сядь и не грусти.

Налей вина, и думай, что они

под стол упали, не дождавшись тоста.

1.

Летний вечер в окне,

словно в перепроявленном фото.

Нависает звезда. Старый город во сне.

Дождь исходит на нем вместе с собственным потом,

И спешат фонари за закатом вослед.

Я полсвета объехал верхом на осле.

Созерцал, как несчастны счастливые люди.

Завершилось стремленье. Окончилось чудо.

Как плохое сукно,

Мое сердце распалось на части.

Но я счастлив вполне от того, что несчастлив.

Я гляжу за окно.

2.

Скоро осень придет.

На Урале дожди ядовиты.

Выйду в улицу, стану слоняться, сырой пешеход.

И дожди расцелуют дома, как могильные плиты

отцов — сыновья.

Здесь родная земля.

Я с дождями уйду в эту землю.

Или просто пойду и совсем облысею.

И, нелепый старик, не успевший познать

ничего, кроме водки и хлеба,

буду всем говорить: «То, что сыплется с неба,

не всегда, благодать».

3.

Я везде побывал.

Я держал горизонт, как перила, в руке.

Я имел миллионы. Пришел налегке —

Все бродягам раздал.

Ничего не имея,

ни о чем не жалею.

Только смена пейзажей натерла зрачки

до зеленого цвета. И если в ночи

я устало стою у окошка,

при никчемной луне проклиная судьбу,

наполняя округу, подходят к окну

одичавшие кошки.

4.

Как порой тяжело.

Открываешь глаза и вдруг видишь — чужое

всё: и небо, и звезды, и червь в перегное,

не несущий тепло.

Понимаешь, что сам не уйдешь, уведут под

конвоем.

Слава Богу, стихи — это нечто иное.

Мое тело висит, словно плащ — на гвозде,

на взгляде, который прикован к звезде.

Я ищу в себе силы

не сдаваться и ждать.

Но в округе до черта камней. Каждый третий —

кидать.

Или строить могилы.

5.

Я забыл шелест книг.

Я листаю оконные стекла.

И свеча освещает нетронутый ужасом лик.

И, как будто меж строк, я читаю меж улиц

промокших

то, что не передать, ибо это иная

книга, нежели те, что обычно читают.

Это книга ветров,

судеб, звезд негорящих, несказанных слов.

Пусть мне хочется спать,

но рука не дрожит. Пусть до боли тревожно,

надо еле дышать, и листать осторожно.

Можно вены порвать.

6.

Суета городов.

Тихий ропот и шепот печальный.

Бесполезное время. Над струнами линий

трамвайных

нотный стан проводов…

Ноты спящих ворон

не метнулися вон,

но расселись для вальса.

и ты тянешь к луне онемевшие пальцы,

И, как пары, на небе кружатся звезды.

Будто раз и навеки забыто ненастье,

будто вдруг разглядишь невеликое счастье

через линзу слезы.

7.

Дорогая, когда

обрастут крыши зданий зарею,

словно львиною гривой, расстанусь с тобою.

И умру, как солдат,

не понюхавший боя.

Будет небо седое.

И, как мины морские, сгоревшие звезды на нем.

Кто-то скажет: «Нальем!

Хоть он не был солдатом, но ведал о том,

что и смерть — лишь обыденный дембель.

Пусть согреет свою двухметровую землю

уходящим теплом».

8.

Стеклодувы на небе

выдувают стоваттную лампу луны.

Засыпая, я вижу прекрасные сны,

разноцветную небыль.

Все плохое, что было вчера, позабылось сегодня.

Так всевышним угодно,

чтобы мы не привыкли к ударам судьбы,

чтобы новый удар был внезапен, но мы

не сдавались и жили.

И дрожат за окном миллионы огней.

Я пишу ни о чем. Да имей ты хоть сотню друзей,

одиночество — в жилах.

9.

Никого не виню,

что порой легче тело содрать, чем пальто.

Все гниет на корню.

Я не ведаю, что я и кто.

Я, как жгут, растянул окончания рук, я тянулся

к звезде.

Мне везде было плохо и больно. Везде.

От себя не уйти.

Что-то колет в груди.

И качаются тени.

На стене. И закат непохож на рассвет.

Я, войдя в этот мир, оказался в чужом сновиденье.

Пробуждения нет.

10.

Летний вечер в окне.

Словно лошади, яблони в мыле.

Прискакавшие с мест неизвестно каких

по туману и пыли.

Мое сердце в огне.

Черной шалью на плечи

накинувши вечер,

я гляжу за окно. И

течет по ладони

закатом разбрызганный розовый яд.

Ветер в улицах бродит, как в венах — излишество

крови.

И от серых разводов луна вытирает себя

о стиральные кровли.

* * *

На зрачок соскользнувший фонарик луны

с опустевшего черного синего неба

вялым веком укутав, как милую — пледом,

посвящаю ему все грядущие сны,

что плывут надо мною

по белому морю

преждевременной ночи,

и расчетливо очень

умоляю того, кто стоит надо мной,

не сложив на груди предварительно руки:

«Дай не смыть очертанья последнего друга

проступившей внезапно соленой слезой».

1993, июль

«Клочок земли под синим небом…»

Клочок земли под синим небом.

Не приторный и чистый воздух.

И на губах, как крошки хлеба,

глаза небес: огни и звезды.

Прижмусь спиной к стене сарая.

Ни звука праздного, ни тени.

Земля — она всегда родная,

чем меньше значишь, тем роднее.

Пусть здесь меня и похоронят,

где я обрел на время радость.

С сырым безмолвьем перегноя

нам вместе проще будет сладить,

чтоб, возвернувшись в эту небыль,

промолвить, раздувая ноздри:

«Клочок земли под синим небом.

Не приторный и чистый воздух».

1993, июль

Кальян

Так и курят кальян —

дым проходит сквозь чистую воду.

Я, сквозь слезы вдохнув свои годы,

вижу каждый изъян.

Сколько было всего.

Как легко забывается детство

и друзья. Я могу оглядеться,

а вокруг — никого.

Остается любовь;

что останется той же любовью,

только станет немного бессловней,

только высохнет кровь.

А стихи, наконец,

это слабость, а не озаренье,

чем печальнее, тем откровенней.

Ты прости мне, отец,

но, когда я умру,

расскажи мне последнюю сказку

и закрой мне глаза — эту ласку

я не морщась приму.

Отнеси меня в лес

и скажи, в оправдание, птицам:

«Он хотел, но не мог научиться

ни работать, ни есть».

1993, ноябрь

Завещание

В.С. [15]

Договоримся так: когда умру,

ты крест поставишь над моей могилой.

Пусть внешне будет он как все кресты,

но мы, дружище, будем знать с тобою,

что это — просто роспись. Как в бумаге

безграмотный свой оставляет след,

хочу я крест оставить в этом мире.

Хочу я крест оставить. Не в ладах

я был с грамматикою жизни.

Прочел судьбу, но ничего не понял.

К одним ударам только и привык,

к ударам, от которых, словно зубы,

выпадывают буквы изо рта.

И пахнут кровью.

1993, ноябрь

Костер

Внезапный ветр огромную страну

сдул с карты, словно скатерть, — на пол.

Огромный город летом — что костер,

огонь в котором — пестрая одежда

и солнце. Нищие сидят

на тротуарах в черных одеяньях.

И выглядят как угли. У девчушки

на голове алеет бант — она

еще немножко тлеет. Я ищу

в пустом кармане что-то — может, деньги

для нищих, может, справку в небеса,

где сказано, что я не поджигатель.

…А для пожарника я просто слаб.

1993, ноябрь

Фонари

Фонари, фонари над моей головой,

будьте вы хоть подобьем зари.

Жизнь так скоро проходит — сказав «Боже мой»,

не успеешь сказать «помоги».

Как уносит река отраженье лица,

век уносит меня, а душа

остаётся. И что? — я не вижу конца.

Я предвижу конец. И, дыша

этой ночью, замешанной на крови,

говорю: «Фонари, фонари,

не могу я промолвить, что болен и слаб.

Что могу я поделать с собой? —

разве что умереть, как последний солдат,

испугавшийся крови чужой».

1993, декабрь

«Россия, шолом!..»

Россия, шолом!

Родная собачья Россия!

Любил бы — пожалуй,

писал, как положено, кровью.

Я вовсе не тонок,

я просто чертовски бессилен.

Любить тебя надо

огромной животной любовью.

Я вскрыл тебя, словно

консервную банку, и губы порезал.

Звезды, как рыбы,

плавали в луже — лови их руками.

И плыли созвездья.

Ах, все ты — одно отраженье:

люди, собаки, поэты

и братья с врагами.

Как часто снега уносят,

сползая в бескрайность,

тебя, словно скатерть —

вчерашний несъеденный ужин.

Мне завтрак не нужен.

Как часто пернатая стая

туда улетает.

И он мне до боли не нужен.

Ты вся из контрастов.

Медальные шеи бульдогов.

В лишайных дворнягах

нет шерсти на шапку. Мне очень

хочется быть

полуспившимся собаководом —

выгуливать пресные слезы

на впадинах щечных.

Шолом же, Россия!

Царицы, разбойники, тройки.

Как пиджак — наизнанку

выверни ржавые дали.

Гляди, утопили щенят

на шикарной помойке.

Нас слезы не душат.

И нас с тобой завтра не станет.

Новогодняя ночь

Новый год. На небе звёзды,

как хрусталь. Чисты, морозны.

Снег душист, как мандарин

золотой. А тот — с луною

схож. Пойдёшь гулять со мною?

Если нет, то я один.

Разве могут нас морозы

напугать? Глотают слёзы

вдоль дороги фонари,

словно дети, с жизнью в ссоре.

Ах, не видишь? что за горе —

ты прищурившись смотри.

Только ночью Новогодней,

друг мой, дышится свободней,

ты согласна? Просто так

мы пойдём вдоль улиц снежных,

бесконечно длинных, нежных.

И придём в старинный парк.

Там как в сказке: водят звери

хоровод — по крайней мере,

мне так кажется — вокруг

ёлки. Белочки-игрушки

на ветвях. Пойдём, подружка.

Улыбнись, мой милый друг.

1994, январь

«Разве только ангел на четыре слова…»

Разве только ангел на четыре слова

спустится с небес.

Я, со стуком в двери спутав стук больного,

выхожу в подъезд.

И дитя осенней, старой и печальной,

кинутой звезды

допивает что-то из груди стеклянной,

но глаза чисты.

«Здесь бывал такой-то, «Лена любит Любу»,

«Некто Цой всегда…»

Только ночью вижу тех, кто здесь не будет

больше никогда.

Отворить почтовый и, сухие листья

высыпав, закрыть.

Знаю, что правдивей и безмолвней писем

мне не получить.

Потому что можно не читать и вовсе

не писать ответ.

Только я подумал — появились гости

первый раз за… лет.

Вот и слышу, где-то музыка играет,

тыщу лет играй.

«Здравствуй, моя Мурка, здравствуй, дорогая,

здравствуй и прощай».

1994, май

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: