За чугунной решеткой

Под руинами неба,

в доме снега и ветра —

у безлукого Феба

так печальна Эвтерпа.

Нет ни жаркого грека,

ни красивого моря.

Грудь ее — цвета снега,

взор ее — цвета горя.

За чугунной решеткой

листья падают ало.

То бесстыжей, то кроткой

ты ночами бывала.

Чужеземка нагая,

что глядишь, холодея?

Как согреть — я не знаю.

Я помочь не сумею.

Сам потаскан, издержан,

чем тебя я прикрою?

По-осеннему нежен,

я любуюсь тобою.

Но представлю охотно:

с детским личиком чистым,

то в штормовке болотной,

то в телаге землистой.

1995, сентябрь

«Штукатурка отпала…»

Штукатурка отпала

и обрушился свод.

Белый ангел войдет,

сложит крылья устало.

Так угрюм, так печален

довоенный ампир —

милый друг, этот мир

слишком монументален.

…Шелестели б, дышали,

как минуты и дни.

В старом парке одни

мы с тобою гуляли.

…И дрожали ресницы

словно веточки ив.

И хрустальный мотив

мог упасть и разбиться.

«Чуть печальней, чем прежде

дождик слезы прольет —

в эту арку войдет

ангел в лунной одежде».

1995, сентябрь

Художник и розы

Л. Луговых [22]

Так прозрачен намек: здесь цветы превратились в слонов —

эти розы на этом холсте обернулись слонами.

Это детский букет незатейливых ласковых снов.

Это — в вазе, в петлице, на сердце, в бутылке, в стакане.

Это — в Грузию ехать, такие и там не собрать.

Это — ветер июля, ресницы колышащий плавно.

Это то, милый друг, что — о как бы точнее сказать —

так в слезе искажается мир, а цветок — и подавно.

1995, сентябрь

Летний сад

1.

…дождинка, как будто слеза,

упала Евтерпе на грудь.

Стыжусь, опуская глаза,

теплее, чем надо, взглянуть —

уж слишком открыт этот вид

для сердца, увижу — сгорю.

Последнее, впрочем, болит

так нежно, что я говорю:

«Так значит, когда мы вдвоем

с тобою, и осень вокруг —

и камень в обличье твоем

не может не плакать, мой друг».

2.

«…» «прощай» — чтобы душу скрести,

звук «ща» засорил нашу речь.

Есть тихое слово «прости»,

что значит до смерти беречь

разлуку, безумный покой,

тоску. Оглянулась, а я

глаза опустил. Над тобой

два ангела пели, летя:

«Прости его. Ведает Бог,

молчание тоже ответ.

Он руку от сердца не смог

отнять — помахать тебе вслед».

3.

…как будто я видел во сне

день пасмурный, день ледяной.

Вот лебедь на черной воде

и лебедь под черной водой —

два белых, как снег, близнеца

прелестных, по сути — одно…

Ты скажешь: «Не будет конца

у встречи». Хотелось бы, но

лишь стоит взлететь одному —

второй, не осилив стекла,

пойдет, словно камень, ко дну,

терзая о камни крыла.

4.

…художник, скорее — скрипач…

Так беличий тонок смычок,

и так бесконечна, хоть плачь,

скрипичная музыка. Бог

поэтов, скамейка, кусты —

так мило, и траурно — фон.

Не вижу, но слышу, как ты

рисуешь все это. Поклон

тебе в этот ангельский час

от сердца, что грустью живет,

в твой не попадая пейзаж,

поскольку однажды умрет.

5.

…как осенью в Летнем Саду —

туманен, как осень, и тих —

музейной аллеей пройду

среди изваяний чужих,

да сяду на влажной скамье

с окурочком, мокрый дурак.

Вот все, что останется мне:

всей болью почувствовать, как,

за листиком новый листок

роняя, что слезы любви,

сентябрь надевает венок

на бедные кудри мои.

1995, сентябрь-октябрь

«Ах, какие звезды — это сказка…»

Ах, какие звезды — это сказка —

и снежок.

«Мне нужна твоя земная ласка,

а не Бог».

Я угрюм, но хорошо нам вместе —

ты легка.

Спустимся в подвальчик: «Чай и двести

коньяка».

Отхлебну, не поперхнувшись взглядом.

Дрожь пройдет.

Мне плевать, какая мерзость рядом

ест и пьет.

«Плюнь и ты. Садись как можно ближе.

Не вини.

Мне всегда хотелось быть таким же,

как они.

В шлюхе видеть шлюху. В пьянстве — радость.

Дай мне ру…»

Выйдем, постоим с тобою малость

на ветру.

Все для них, и звезды. «Знаешь, страшно

жить и петь.

Только ты, мой друг. Ведь ты не дашь мне

умереть?»

1995, октябрь

Стихи про любовь

Пока стучит твой тонкий каблучок,

я не умру. Мой бедный ангелок,

приятель, друг,

возьмем вина. Свернем в ближайший парк.

Не пью я вообще. Сегодня, так

сказать, продрог.

Глотнешь чуть-чуть? И правильно. А я

глотну. Сто лет знакомая скамья.

Сюда мальцом

я приходил с родителями. Да-с.

С медведем. С самосвалом. А сейчас

сам стал отцом.

Ну-ну, не морщи носик. Улыбнись.

Смотри, на черной ветке алый лист

трепещет так,

как будто это сердце. Сердце. Нет,

не сердце? Да, банально. Просто бред.

Листок, пустяк.

…Я ей читаю важные стихи —

про осень, про ненастье, про грехи,

про то, что да…

Нет, не было. Распахнуты глаза.

Чуть ротик приоткрыт. Дрожит слеза.

Горит звезда.

1995, октябрь

Стансы

Евг. Извариной

Фонтан замерз. Хрустальный куст,

сомнительно похожий на

сирень. Каких он символ чувств —

не ведаю. Моя вина.

Сломаем веточку — не хруст,

а звон услышим: «дин-дина».

Дружок, вот так застынь и ты

на миг один. И, видит Бог,

среди январской темноты

и снега — за листком листок —

на нем распустятся листы.

Такие нежные, дружок.

Мечтать о том, чему не быть,

Влюбляться в вещи, коих нет.

Ведь только так и можно жить.

Судьба бедна. И скуден свет,

и жалок. Чтоб его любить,

додумывай его, поэт.

За мыслью — мысль. Строка — к строке.

Дописывай. И Бог с тобой.

Живи один, как налегке,

с великой тяжестью земной.

Хрустальный куст. В твоей руке

Так хрупок листик ледяной.

1995, октябрь

«Что сказать о мраморе — я влюблен в руины…»

Что сказать о мраморе — я влюблен в руины:

пасмурные, милая, мрачные картины…

Право же, эпитетов всех не перечислю.

Мысль, что стала статуей, снова стала мыслью.

Где она, — бессмертная, точная, — витает,

мрачная, веселая, — о, никто не знает.

Чтобы снова — кто она, ангел или птица? —

в черный, белый, розовый мрамор воплотиться.

Или в строки грустные, теплые, больные,

бесконечно нежные и совсем чужие.

Чтобы — как из мрамора — мы с тобой застыли,

прочитав, обиделись, вспомнили, простили.

Не грусти на кладбищах и не плачь, подруга, —

дважды оправдается, трижды эта мука.

Пью за смерть Денисьевой[23], а потом — за Трою

и за жизнь, что рушится прямо предо мною.

1995, октябрь

Осень в провинции

И.

«Целая жизнь нам дана пред разлукой —

не забывай, что мы расстаемся».

«Мы не вернемся?» — вздрогнули руки,

руку сжимая. «Да, не вернемся —

вот потому неохота быть грубым,

каменным, жестокосердым, упрямым».

Осень в провинции. Черные трубы.

Что ж она смотрит так гордо и прямо?

Душу терзает колючим укором —

хочет, чтоб в счастье с ней поиграли.

«Счастье? Возможно ли перед уходом?»

Только улыбка от светлой печали.

Только улыбка — обиженный лучик

света, с закушенной горько губою.

«А и вернемся? Будет не лучше».

«Кем я хотел бы вернуться? Тобою».

1995, ноябрь

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: