Девочки-монашки в городском саду

Девочки-монашки

в городском саду.

Все они милашки

на мою беду.

За стеною белый

виден белый храм.

Богу нету дела,

что творится там.

Что же ты, остатки

разливай, дружок.

Я за вас, касатки,

пью на посошок.

Не любви Господней,

право же, желать.

Вот что мне сегодня

хочется сказать.

Вы не одиноки,

ибо с вами Бог.

Это так жестоко —

как я одинок.

Днем я пью, а ночью

я пишу стихи.

Это, между прочим,

все мои грехи.

Вот бы кто с любовью,

чтоб меня спасти,

тихо к изголовью

— Господи, прости! —

просто сел, родные,

что-то нашептал.

Чтоб совсем иные

я стихи писал.

1995, ноябрь

На мосту

Не здесь, на мосту, но там, под водой,

мы долго стояли с тобой —

под волны бежав от себя, за черту —

на ржавом старинном мосту.

Мы здесь расставались с тобой навсегда.

Но там, где чернела вода,

казалось, мы будем обнявшись века

стоять. И шумела река.

И дни пролетели. И с мыслью одной

пришел я сюда. Под водой

мы не расставались. И я закурил

тихонько. И я загрустил.

О, жизнь. Лабиринты твои,

зеркала кривые. Любовь умерла.

Как сладко и горько мне думать о том,

что там в измеренье ином,

я счастлив. Я молод. Я нежен, как бог.

И ты меня любишь, дружок.

1995, ноябрь

«Прости меня, мой ангел, просто так…»

Прости меня, мой ангел, просто так —

за то, что жил в твоей квартире.

За то, что пил. За то, что я — чужак —

так горячо, легко судил о мире.

Тот умница, — твердил, — а тот дурак.

Я в двадцать лет был мальчиком больным

и строгим стариком одновременно.

Я говорил: «Давай поговорим

о том, как жизнь страшна и как мгновенна.

И что нам ад — мы на земле сгорим».

И всяким утром, пробудившись, вновь

я жить учился — тяжко, виновато.

Во сне была и нежность и любовь.

А ты, а ты была так яви рада.

А я, я видел грязь одну да кровь.

Меня прости. Прощением твоим

я буду дорожить за тем пределом,

где все былое — только отблеск, дым.

…за то, что не любил, как ты хотела,

но был с тобой и был тобой любим!

1995, ноябрь

«Когда я утром просыпаюсь…»

Когда я утром просыпаюсь,

я жизни заново учусь.

Друзья, как сложно выпить чаю.

Друзья мои, какую грусть

рождает сумрачное утро,

давно знакомый голосок,

газеты, стол, окошко, люстра.

«Не говори со мной, дружок».

Как тень слоняюсь по квартире,

гляжу в окно или курю.

Нет никого печальней в мире —

я это точно говорю.

И вот, друзья мои, я плачу,

шепчу, целуясь с пустотой:

«Для этой жизни предназначен

не я, но кто-нибудь иной —

он сильный, стройный, он, красивый,

живет, живет себе, как бог.

А боги всё ему простили

за то, что глуп и светлоок».

А я со скукой, с отвращеньем

мешаю в строчках боль и бред.

И нет на свете сожаленья,

и состраданья в мире нет.

1995, декабрь

«Ах, бабочка — два лепесточка…»

Ах, бабочка — два лепесточка

порхающих. Какую тьму

пророчишь мне, сестричка? Дочка,

что пишут сердцу моему

такие траурные крылья

на белом воздухе? Не так

ли я, почти что без усилья,

за пустяком пишу пустяк:

«Летай. Кружись. Еще немножко.

Я, дорогая, не допел.

Спою и сам тебе ладошку

подставлю, белую как мел».

1995, декабрь

Детское стихотворение («Видишь дом, назови его дом…»)

Видишь дом, назови его дом.

Видишь дерево, дерево тоже

назови, а потом… А потом

назови человека прохожим.

Мост мостом постарайся назвать.

Помни, свет называется светом.

Я прошу тебя не забывать

говорить с каждым встречным предметом.

Меня, кажется, попросту нет —

спит, читает, идет на работу

чей-то полурасслышанный бред,

некрасивое чучело чье-то.

И живу-не-живу я, пока

дорогими устами своими —

сквозь туман, сон, века, облака —

кто-нибудь не шепнет мое имя.

Говори, не давай нам забыть

наше тяжкое дело земное.

Помоги встрепенуться, ожить,

милый друг, повстречаться с собою.

1995, декабрь

«Не верю в моду, верю в жизнь и смерть…»

Не верю в моду, верю в жизнь и смерть.

Мой друг, о чем угодно можно спеть.

О чем угодно можно говорить —

и улыбаться мило, и хитрить.

Взрослею, и мне с недавних пор

необходим серьезный разговор.

О гордости, о чести, о земле,

где жизнь проходит, о добре и зле.

Пусть тяжело уйти и страшно жить,

себе я не устану говорить:

«Мне в поколенье друга не найти,

но мне не одиноко на пути.

Отца и сына за руки беру —

не страшно на отеческом ветру.

Я человек, и так мне суждено —

в цепи великой хрупкое звено.

И надо жить, чтоб только голос креп,

чтоб становилась прочной наша цепь».

Пусть одиночество звенит вокруг —

нам жаль его, и только, милый друг.

1995, декабрь

Девочка с куклой

С мертвой куколкой мертвый ребенок

на кровать мою ночью садится.

За окном моим белый осколок

норовит оборваться, разбиться.

«Кто ты, мальчик?» — «Я девочка, дядя.

Погляди, я как куколка стала…»

— Ах, чего тебе, девочка, надо,

своего, что ли, горя мне мало?»

«Где ты был, когда нас убивали?

Самолеты над нами кружились…

— Я писал. И печатал в журнале.

Чтобы люди добрей становились…»

Искривляются синие губки,

и летит в меня мертвая кукла.

Просыпаюсь — обидно и жутко.

За окном моим лунно и тускло.

Нет на свете гуманнее ада,

ничего нет банальней и проще.

Есть места, где от детского сада

пять шагов до кладбищенской рощи.

Так лежи в своей теплой могиле,

без тебя мне находятся судьи…

Боже мой, а меня не убили

на войне вашей, милые люди?

1995, декабрь

«Те кто в первом ряду…»

Те кто в первом ряду —

руку ребром ко лбу,

во втором стоишь — ковыряй в носу.

Я всегда стоял во втором ряду.

Пионерский лагерь в рябом лесу.

Катя, Света, Лена, Ирина — как

тебя звали? — зелень твоих колен

это сердце нежно повергла в мрак.

Обратила душу в печаль и тлен.

Даже если вдруг повернётся вспять,

не прорваться грудью сквозь этот строй,

чтоб при всём параде тебя обнять.

Да мгновенье ока побыть с тобой.

Слишком плотно, мрачно стоят ряды,

активисты в бубны колотят злей…

Так прощай, во всём остаёшься ты.

…И глядел со стенда Марат Казей.

1995, декабрь

Пробуждение

Неужели жить? Как это странно —

за ночь жить так просто разучиться.

Отдалённо слышу и туманно

чью-то речь красивую. Укрыться,

поджимая ноги, с головою,

в уголок забиться. Что хотите,

дорогие, делайте со мною.

Стойте над душою, говорите.

Я и сам могу себе два слова

нашептать в горячую ладошку:

«Я не вижу ничего плохого

в том, что полежу ещё немножко, —

ах, укрой от жизни, одеялко,

разреши несложную задачу».

Боже, как себя порою жалко —

надо жить, а я лежу и плачу.

1995, декабрь

«…Звезд на небе хоровод…»

…Звезд на небе хоровод —

это праздник, Новый год.

За столом с тобой болтая,

засидимся до утра.

Ну, снимайся, золотая

с мандарина кожура.

Так, пузатая бутыль,

открывайся — мир мне мил —

заливай хрусталь бокала.

Ты, бесстыдница-свеча,

загорайся вполнакала —

оттени мою печаль.

Вот и сочинил стишок —

так, безделку, восемь строк.

Пьян, ты скажешь? Ну и что же?

Выпить я всегда не прочь.

Только вот на что похожа,

дай-ка вспомню, эта ночь.

Снег кружится за окном,

за окошком синий гном

ловит белую снежинку,

рот кривит да морщит лоб.

Да, на детскую картинку,

на открытку за 3 коп.

«Я так хочу прекрасное создать…»

Я так хочу прекрасное создать,

печальное, за это жизнь свою

готов потом хоть дьяволу отдать.

Хоть дьявола я вовсе не люблю.

Поверь, читатель, не сочти за ложь —

что проку мне потом в моей душе?

Что жизнь моя, дружок? — цена ей грош,

а я хочу остаться в барыше.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: