Колыбельная зимнего сада

Вот и зима, мой ангел, наступила —

порог наш черный снегом завалило.

И в рощу обнаженную ресниц

летят снежинки, покружив над нами,

и наших слез касаются крылами,

подобными крылам небесных птиц.

И сад наш пуст. И он стоит уныло.

Все то, что летом было сердцу мило, —

как будто бы резиночкой творец

неверный стих убрал с листа бумаги —

Бог стер с земли. И простыни, как флаги,

вдали белеют — кончен бой, конец.

«— Пойдемте, друг, вдоль улицы пустой…»

Ни денег, ни вина…

Г. Адамович

— Пойдемте, друг, вдоль улицы пустой,

где фонари висят, как мандарины,

и снег лежит, январский снег простой,

и навсегда закрыты магазины.

Рекламный блеск, витрины, трубы, рвы.

— Так грустно, друг, так жутко, так буквально.

— А вы? Чего от жизни ждёте вы?

— Печаль, мой друг, прекрасное — печально.

Всё так, и мы идём вдоль чёрных стен.

— Скажите мне, что будет завтра с нами?

И безобразный вечный манекен

глядит нам вслед красивыми глазами.

— Что знает он? Что этот мир жесток?

— Что страшен? Что мертвы в витринах розы?

— Что счастье есть, но вам его, мой Бог, —

холодные — увы — затмили слёзы.

1995, январь

«Черный ангел на белом снегу…»

Черный ангел на белом снегу —

мрачным магом уменьшенный в сто.

Смерть — печальна, а жить — не могу.

В бледном парке не ходит никто.

В бледном парке всегда тишина,

да сосна — как чужая — стоит.

Прислонись к ней, отведай вина,

что в кармане — у сердца — лежит.

Я припомнил бы — было бы что,

то — унизит, а это — убьет.

Слишком холодно в легком пальто.

Ангел черными крыльями бьет.

— Полети ж в свое небо, родной,

и поведай, коль жив еще Бог —

как всегда, мол, зима и покой,

лишь какой-то дурак одинок.

1995, январь

«Как некий — скажем — гойевский урод…»

Я никогда не напишу

о том, как я люблю Россию.

Роман Тягунов [18]

Как некий — скажем — гойевский урод

красавице в любви признаться, рот

закрыв рукой, не может, только пот

лоб леденит, до дрожи рук и ног

я это чувство выразить не мог, —

ведь был тогда с тобою рядом Бог.

Теперь, припав к мертвеющей траве,

ладонь прижав к лохматой голове,

о страшном нашем думаю родстве.

И говорю: люблю тебя, да-да,

до самых слез, и нет уже стыда,

что некрасив, ведь ты идешь туда,

где боль и мрак, где илистое дно,

где взор с осадком, словно то вино…

Иль я иду, а впрочем — все одно.

1995, март

«В черной арке под музыку инвалида…»

В черной арке под муз ы ку инвалида —

приблизительно сравнимого с кентавром —

танцевала босоногая обида.

Кинем грошик да оставим стеклотару.

Сколько песен написал нам Исаковский,

сколько жизней эти песни поломали.

Но играет, задыхаясь папироской,

так влюбленно — поднимали, врачевали.

Отойдем же, ведь негоже в судьи лезть нам, —

верно, мы с тобой о жизни знаем мало.

Дай, Господь, нам не создать стихов и песен,

чтоб под песни эти ноги отрывало.

Допивай скорей, мой ангел, кока-колу,

в арке холодно, и запах — что в трактире.

Слишком жалобно — а я как будто голый,

как во сне кошмарном, нет — как в страшном мире.

1995, март

«Скрипач — с руками белоснежными…»

Скрипач — с руками белоснежными,

когда расселись птицы страшные

на проводах, сыграл нам нежную

муз ы ку — только нас не спрашивал.

В каком-то сквере, в шляпе фетровой —

широкополой, с черной ниточкой.

Все что-то капало — от ветра ли —

с его ресницы, по привычке ли?

Пытались хлопать, но — туманные —

от сердца рук не оторвали мы.

Разбитые — мы стали — странные,

а листья в сквере стали алыми.

Ах, если б звуки нас не тронули,

мы б — скрипачу — бумажки сунули.

— Едино — ноты ли, вороны ли, —

он повторял, — когда вы умерли.

1995, апрель

Первое мая

Детство золотое, праздник Первомай —

только это помни и не забывай…

Потому что в школу нынче не идем.

Потому что пахнет счастьем и дождем.

Потому что шарик у тебя в руке.

Потому что Ленин — в мятом пиджаке.

И цветы гвоздики — странные цветы,

и никто не слышит, как плачешь ты…

1995, май

Трамвайный романс

В стране гуманных контролеров

я жил — печальный безбилетник.

И, никого не покидая,

стихи Ив а нова любил.

Любил пустоты коридоров,

зимой ходил в ботинках летних.

В аду искал приметы рая

и, веря, крестик не носил.

Я ездил на втором и пятом[19],

скажи — на первом и последнем,

глядел на траурных красоток,

выдумывая имена.

Когда меня ругали матом —

каким-нибудь нахалом вредным,

я был до омерзенья кроток,

и думал — благо, не война.

И, стоя над большой рекою

в прожилках дегтя и мазута,

я видел только небо в звездах

и, вероятно, умирал.

Со лба стирая пот рукою,

я век укладывал в минуту.

Родной страны вдыхая воздух,

стыдясь, я чувствовал — украл.

1995, июль

Соцреализм

1.

Важно украшен мой школьный альбом —

молотом тяжким и острым серпом.

Спрячь его, друг, не показывай мне,

снова я вижу как будто во сне:

восьмидесятый, весь в лозунгах, год

с грозным лицом олимпийца встает.

Маленький, сонный, по черному льду

в школу вот-вот упаду, но иду.

2.

Мрачно идет вдоль квартала народ.

Мрачно гудит за кварталом завод.

Песня лихая звучит надо мной.

Начался, граждане, день трудовой.

Всё, что я знаю, я понял тогда —

нет никого, ничего, никогда.

Где бы я ни был — на чёрном ветру

в чёрном снегу упаду и умру.

3.

«…личико, личико, личико, ли…

будет, мой ангел, чернее земли.

Рученьки, рученьки, рученьки, ру…

будут дрожать на холодном ветру.

Маленький, маленький, маленький, ма… —

в ватный рукав выдыхает зима:

Аленький галстук на тоненькой ше…

греет ли, мальчик, тепло ли душе?»

4.

Всё, что я понял, я понял тогда —

нет никого, ничего, никогда.

Где бы я ни был — на черном ветру

в черном снегу — упаду и умру.

Будет завод надо мною гудеть.

Будет звезда надо мною гореть.

Ржавая, в чёрных прожилках, звезда.

И — никого. Ничего. Никогда.

От самого сердца

Заозерский прииск. Вся власть — один

презапойный мусор. Зовут Махмуд.

По количеству на лице морщин

от детей мужчин отличаешь тут.

Назови кого-нибудь днем «кретин» —

промолчит. А ночью тебя убьют.

А обилие поселковых шлюх?

«Молодой, молоденький. О, чего

покажу». «Мужик-то ее опух —

с тестем что-то выпили, и того».

Мне товарищ так говорит: «Я двух

сразу ух». Ну как не понять его?

Опуститься, что ли? Забыть совсем

обо всем? Кто я вообще таков?

Сочинитель мелких своих проблем,

бесполезный деятель тихих слов.

«Я — писатель». Смотрит, как будто: съем,

а потом хохочет. Какой улов.

Ах, скорей уехать бы, черт возьми.

Одиссея помните? Ах, домой.

Сутки ехать. Смех. По любой грязи.

Чепуха. Толкай «шестьдесят шестой»[20].

Не бестактность это, но с чем в связи,

уезжая — нет — не махну рукой?

1995, август, п. Кытлым [21]

«Фонтанчик не работает — увы!..»

Фонтанчик не работает — увы! —

уж осень, но по-прежнему тепло,

В сухую чашу каменные львы

глядят печально — битое стекло,

газеты, чьи-то грязные бинты,

окурочки, обертки от конфет,

нагая кукла, старые листы,

да стоит ли — чего там только нет.

Глядят уныло девять милых морд

клыкастых, дорогих лохматых грив.

Десятым я сажусь на этот борт —

наверное, заплакал бы, но ни в

одном глазу, — а ветер теребит,

как будто нищий, что-то из рванья.

Так и сидим — довольно скверный вид,

скажу я вам, мой ангел, — львы да я.

1995, август

Музыкант и ангел

В старом скверике играет музыкант,

бледнолицый, а на шее — черный бант.

На скамеечке я слушаю его.

В старом сквере больше нету никого,

только голуби слоняются у ног,

да парит голубоглазый ангелок.

…Ах, чем музыка печальней, чем страшней,

тем крылатый улыбается нежней…

1995, август

Дом с призраком

Как-то случилось, жил

в особнячке пустом —

скрип дорогих перил,

дождь за любым окном,

вечная сырость стен,

а на полу — пятно.

Вот я и думал: с кем

тут приключилось что?

Жил, но чуть-чуть робел —

страшен и вечен дуб.

Бледный стоял, как мел,

но с синевой у губ —

мир и людей кляня, —

ствол подносил к виску.

Нужно убить себя,

чтобы убить тоску.

Жил и готовил чай

крепкий — чефир почти.

И говорил «прощай»,

если хотел уйти.

Я говорил «привет»,

возвратившись впотьмах,

и холодок в ответ

чувствовал на губах.

Но под тревожный стук

ставни мой лоб потел:

«Вот ты и сделал, друг,

то, чего я не смел.

Явишься ли во сне

с пулькой сырой в горсти —

что я скажу тебе?»

…Я опоздал, прости.

1995, август

«На белом кладбище гуляли…»

На белом кладбище гуляли,

читая даты, имена.

Мы смерть старухой представляли.

Но, чернокрылая, она,

навязчивая, над тобою

и надо мною — что сказать —

как будто траурной каймою

хотела нас обрисовать,

ночною бабочкой летала.

Был тёплый август, вечер был.

Ты ничего не понимала,

я ни о чём не говорил.

1995, август

«Ночь, скамеечка и вино…»

Ночь, скамеечка и вино,

дребезжащий фонарь-кретин.

Расставаться хотели, но

так и шли вдоль сырых витрин.

И сентябрьских ценитель драм,

соглядатай чужих измен

сквозь стекло улыбался нам

нежно — английский манекен.

Вот и все, это добрый знак

или злой — все одно, дружок.

Кто еще улыбнется так

двум преступно влюбленным — Бог

или дьявол? — осенним двум,

под дождем, в городке пустом.

Ты запомни его костюм —

я хочу умереть в таком.

1995, август

Ива нов

…ах, Ивановские строки.

Будто мы идем по саду —

ты стоишь на солнцепеке,

я, подруга, в тень присяду.

…эти краски, эти розы —

лучше нету, дорогая.

Но скажи, откуда слезы

и откуда боль такая?

Полон света и покоя

сад весенний, что случилось?

Почему я плачу? Что я?

Милый друг, скажи на милость.

…Это бабочка ночная —

словно бритвой — неумело

с алой розы улетая,

сердце крылышком задела.

1995, август

Одним мурлыканьем

1.

Стихи осенние — как водится — печально

легли на сердце, мертвые листы.

Ты, речь родимая, прощальна —

как жизнь любая, драгоценна ты.

2.

А мы-то, глупые, тебя ни в грош не ставим —

болтает радио, романы в сто страниц.

Давай ошибочку исправим,

мой нежный друг, смахнув слезу с ресниц.

3.

Одним мурлыканьем растягивая строчки,

сжимая их мурлыканьем одним,

стихотворение до точки

мы доведем, а там — поговорим.

4.

Мол, драгоценная, затем ты в человеке,

чтоб — руку жаркую в холодной сжав горсти —

с трудом приподнимая веки,

шептать одно осеннее «прости».

1995, сентябрь 22

Петербург

…Фонари — чья рука

их сорвет, как цветы?

…Только эта река,

только эти мосты.

…Только эти дома,

только эти дворцы,

где на крышах с ума

посходили слепцы.

…Это, скинув кафтан,

словно бык, раздувал

ноздри Петр, да туман

как каменья тесал.

Это ты, Ленинград,

это ты, Петербург, —

рай мой призрачный, ад,

лабиринт моих мук.

Дай я камнем замру —

на века, на века.

Дай стоять на ветру

и смотреть в облака.

Можешь душу забрать,

что трепещет любя.

…Дай с дождями рыдать

на плече у тебя.

1995, сентябрь, Санкт-Петербург

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: