Антону, моему сыну, посвящаю эту книгу. 1 страница

ОТ АВТОРА

Время неумолимо стирает из памяти людей события и образы, обстоятельства и обстановку, дух времени. Остановить мгновение, передать его следующему поколению возможно зачастую только с помощью величайшего изобретения человеческого ума — письменности. Потребность выразить свое отношение к пережитому, рассказать об увиденном, чтобы у будущих поколений сложилось впечатление, понятие о нашем времени — второй половине двадцатого столетия, преддверии третьего тысячелетия, — вот лейтмотив написания этой книги. Сегодня, когда отсутствует цензура, явные и скрытые требования придать писанию политическую окраску, нельзя не воспользоваться возможностью изложить суть своего родного дела, которому посвящена жизнь, таким, каким видишь и понимаешь его сам.

Поводом к творчеству послужила книга И. М. Назарова “Были великой реки” — ее я расцениваю как маленький ручеек, из которого образовалась могучая река, каким можно назвать наше литературно-историческое объединение при Клубе капитанов. Эта книга для многочисленных авторов повестей и рассказов стала своего рода лоцией в подборе сюжетов из енисейских былей.

Таланты раскрываются, когда у авторов есть уверенность, что их творения будут доступны широкому кругу читателей. Такие возможности были предоставлены бассейновой газетой “Речник Енисея”, которая пользуется большой популярностью не только у речников. Еще более интересной она стала с тех пор, как на ее страницах стали печататься невыдуманные истории, воспоминания о первопроходцах, освоении новых судоходных путей, открытиях, начинаниях.

Книги рассказов капитанов Енисея Н. Н. Балакина, И. П. Таскина, П. П. Борейши, Б. Н. Еремеева, трехтомник стихов Н. П. Скобло воспроизводят различные события из жизни пароходства не столь далеких времен. Итогом коллективного труда явилась книга “Летопись Енисея”, составленная из двух частей: “Рассказы бывалых капитанов” и “Хронограф Енисея”. Авторами первой части “Летописи”, кроме упомянутых выше, являются действительно бывалые капитаны, за плечами которых десятки лет беспокойных капитанских вахт: Н. Тычков, М. Матиясевич, М. Филатов, А. Быковский, М. Платунов, И. Марусев, А. Потылицын, В. Козаченко, Н. Ганьшин, М. Мунин, Ю. Семенов. Вторая часть книги — “Хронограф Енисея” — результат кропотливой творческой работы В. Яковлева, которым собран и систематизирован по годам уникальный справочник исторического материала.

Большие возможности в изучении нашей енисейской истории появились сегодня благодаря музею пароходства, создателем и бессменным руководителем которого является капитан с более чем полувековой флотской биографией М. Селиванов.

Книга “Флотская судьба” фактически является продолжением первых двух — “Былей великой реки” и “Летописи Енисея”. Все в этой книге взято из жизни. По своему содержанию “Флотская судьба” — это книга о речниках, где упомянуты многие сотни имен действительных героев рассказов и событий нашего времени — второй половины двадцатого столетия. Если же где-то и даются картины из истории судоходства на Енисее, так это для того, чтобы показать преемственность поколений и на этом историческом фоне ярче изобразить жизнь и труд наших современников.

Это было сложное время, когда речной транспорт Енисея достигал в своем развитии апогея (1989 — 1990 годы) и испытывал невиданный упадок (1996 — 1997 годы). Но сила духа енисейских речников победила всепоглощающее стремление 90-годов раздробить большие коллективы, представляющие из себя целые отрасли в регионах, на мелкие самостоятельные, разного рода открытые, закрытые, частные и еще, Бог весть, какие общества. Этот дух коллективизма и ответственности за порученное дело, лучшие традиции, переходящие из поколения в поколение, помогли речникам выстоять.

Этот век запомнился нашему поколению как время социальных потрясений. Начало моего жизненного пути совпало с жесточайшими репрессиями, которые коснулись меня непосредственно; через мое детство прошли Отечественная война 1941 — 1945 годов, гибель близких. Быть очевидцем репрессий фашистской военной машины против мирных жителей, испытывать мучительные тяготы послевоенных мытарств малолетнего нищего пастушка, делить на троих малышей одну рваную, на сто рядов перелатанную фуфайку и одну пару обувки — все это мне пришлось пережить. И об этом тоже я не мог не рассказать в своей книге.

На уровне речного транспорта страны это было время постоянного изменения структуры управления отраслью: от Министерства речного флота СССР, затем — морского и речного флота СССР, до службы Росречфлота Министерства транспорта России. Во всем значимом, что происходило на берегах Енисея, речники принимали непосредственное участие: развитие Норильского промышленного района, строительство гидроэлектростанций, становление Игарки и всей лесной отрасли, разведка и освоение природных богатств края, жизнеобеспечение районов Крайнего Севера, Таймыра, Эвенкии, Тувы — все это немыслимо без речного транспорта. Что-то из этих великих кампаний ушло в прошлое, что-то продолжается каждую навигацию как привычная, обыденная работа.

Развал Советского Союза и происшедшие следом перемены сравнимы с такими потрясениями двадцатого столетия, как первая и вторая мировые войны, Октябрьская революция 1917 года. Это событие непосредственно коснулось и Енисейского пароходства, особенно в части перехода от планово-административной системы управления к рыночной. Начался, пусть и короткий в историческом плане, период нестабильности, когда в доме, что называется, нет старшего. Нужно было, с одной стороны, не остановиться, в противном случае это стало бы началом полного падения, с другой стороны — не работать бесплатно. Это привело к системе бартера, зачетам на всех уровнях, к взаимоотношениям, при которых законов, инструкций, положений не существовало. В результате выросли громадные суммы задолженности: дебиторской, по заработной плате, по налогам.

В этих условиях несоизмеримо с ее значением в прошлом возросла роль правовой службы пароходства, пришлось вырабатывать свои, внутренние, положения и правила экономических отношений. На этом фоне большим прорывом была организация внешнеэкономической деятельности по загранперевозкам, эксплуатация на Енисее теплохода “Антон Чехов” со швейцарской туристической фирмой, введение переменной части заработной платы, переход на бюджетное планирование, формирование новых принципов договорных отношений с Норильским регионом и другими территориями. Все это помогло пароходству выстоять, сохраниться как единому, работающему предприятию. В книге “Флотская судьба” рассказано и об этом.

За всю мою 45-летнюю речную “одиссею” хорошего было больше, чем плохого. Двум выговорам противостоят диплом об окончании речного училища с отличием, орден “Знак Почета”, знаки почетного и заслуженного работника транспорта России, почетного работника речного флота, международные награды — “Факел Бирмингама”, “Хрустальная Ника”, “Генеральный менеджер-2000”, диплом действительного члена (академика) Международной Академии Информации.

Я выражаю особую благодарность за помощь в редактировании книги С. С. Иванову — редактору газеты “Речник Енисея”, В. А. Козаченко — исполнительному директору Клуба капитанов, хорошо знающему историю пароходства, И. Т. Марусеву — капитану теплохода “Антон Чехов” и В. О. Кузьмину — начальнику службы безопасности пароходства.

Я буду благодарен читателям за отзывы о книге и пожелания. Уверен, они будут востребованы нашими последователями, нашими сыновьями, на память и в назидание которым написана эта книга и которые продолжат начатую нами летопись Великого Енисея.

Иван БУЛАВА.

ЧАСТЬ I

КАПИТАНАМИ НЕ РОЖДАЮТСЯ...

БОЛЬ И ПЕСНИ ПОЛЕСЬЯ

1.

Чем дальше уходит время, тем отчетливее видится детство и все события, которые тогда происходили. Особенно неразлучно эти воспоминания связаны с местной природой. Деревня, где я родился 16 сентября 1937 года, была образована из хуторов, расположенных друг от друга на расстоянии в пределах одного - двух километров. В конце тридцатых годов коллективизация еще продолжалась. Людей, которые жили хоть в каком-то достатке, раскулачивали, отнимая имущество и передавая его в колхоз, а самих селян отправляли на сталинские стройки или лесоповал. Избы, хозяйственные постройки активисты перевозили во вновь создаваемую деревню под громким названием Свобода.

Нашу семью тоже не миловала сия горькая чаша, и в 1939 году отца, Булаву Антона Максимовича, репрессировали, а наша сравнительно новая изба была перевезена на свободное место деревни Свобода. Нас, оставшихся без отца, - мать Александру Гордеевну (все звали ее Алекса), семерых детей, старшему из которых, Александру, исполнилось 10 лет, а младший, Владимир, только родился, - собрали в телегу и перевезли в наспех собранную избу. Правда, на другой же день всей оравой, но уже без телеги, мы опять вернулись к себе на хутор. Там оставались по материной линии баба Ева и дед Гордей. Расположились все десять душ в омшанике (по-белорусски - сцёбка). Из живности была корова, четыре овцы, закрепленные за каждым малышом курицы.

Наш хутор практически со всех сторон был окружен болотами, порою из него можно было выбраться только по тропам, которые знали лишь взрослые. Сельский совет находился в селе Копцевичи, на расстоянии шести километров, до него можно было добраться пешком по железнодорожному полотну. Грунтовая дорога в осенний и весенний периоды для автомобильного транспорта становилась непроходимой, и по ней можно было проехать только на телеге за бычьей упряжкой. На лошадях эту дорогу во время распутицы преодолеть было практически невозможно.

В Копцевичах было два предприятия: фанерный заводик, на котором до того, как был репрессирован отец, работала наша мать, и железнодорожная станция с ее службами по ремонту путей. До сих пор многие мои земляки, уже династиями, трудятся на железнодорожной станции - кто путевым обходчиком, кто мастером, кто рабочим. Из учебных заведений в Копцевичах была средняя школа, которую я окончил первым из всех ребят нашей деревни и которая существует до сих пор, и педучилище.

Районный центр, город Петриков, располагается на берегу реки Припять, притоке Днепра. В то время в этом городе действовали две церкви, кирпичный и торфяной заводы, небольшая судоверфь от Верхне-Днепровского бассейнового управления пути (БУП). Были две средние школы, в последствии, из Копцевич сюда перевели педагогическое училище. Область называлась тогда Полесской с центром в городе Мозыре, расположенном от Петрикова на семьдесят километров ниже по течению Припяти.

Полесье - сколько поэтического для души звучит в этом слове. Этот край на всю жизнь запомнился непрестанным птичьим граем. По утрам слышно громкое, будто совсем рядом, за стенкой, токование глухарей, пронзительный перелив птичьих голосов, а вечером в едином хоре сливается кряканье уток, крумканье лягушек. Это край, лирически воспетый и прославленный белорусскими поэтами - Якубом Коласом, Янкой Купалой, Максимом Танком, музыкально озвученный знаменитыми "Песнярами".

До ареста отец работал мастером по содержанию грунтовых дорог. Подремонтировать деревянный мосток через ручей, каковых в нашей местности было великое множество, заменить размытый или разбитый участок гребли - болотистое место, через которое лагами уложены бревна, а поверх них - деревянный настил, - эти и еще многие другие работы приходилось выполнять дорожному мастеру. Наверное, отцу это было по душе. Стать колхозником он не захотел, из хутора в новую деревню Свободу переезжать добровольно не согласился и был осужден "тройкой" - так назывался скорый на расправу суд - на два года. Потом, как нам стало известно, ему добавили срок - за якобы существовавшую связь с военными поляками, и в 1941 году на строительстве железной дороги в лагере под Златоустом он погиб. Полностью реабилитирован в 1986 году.

По отцовской линии дед Максим и баба Ефросинья умерли, когда отцу было 12 лет.

2.

Начало войны и вся связанная с этим трагедия проводов на фронт не запомнились. Могу только сказать, что из нашей деревни те, кто в канун войны служили в армии, а также все, кого уже не успели призвать на фронт и они ушли в партизаны, - эти люди в большинстве своем пришли с войны, вернулись из партизан живыми. Но ни один человек, призванный в армию после объявления войны, не вернулся. К чести сказать, ни полицейского, ни какого-то другого вида предателя во всей нашей деревне не было.

Первое впечатление, первый знак войны - местные люди увидели разведку на лошадях. Думая сегодня об этом - почему на лошадях? - приходишь к мысли: наверное, по причине совершенного бездорожья. Со своими семьями ушли в партизаны старший и младший братья отца, а нас попросили, чтобы мы переехали к ним в избу. Что мы и сделали, но немцы выселили нас из избы в погреб, который располагался во дворе.

К тому времени вместе с матерью нас осталось четверо. Старшего брата Сашу, старших сестер Лизу и Юлю угнали в Германию. Саша в пути с группой подростков сбежал. Им повезло: полувагон, в который их погрузили, был из гнилых досок, им удалось разобрать его и благополучно разбежаться, - они не были пойманы. Лиза и Юля успели поработать в Германии на фабрике по пошиву массовой одежды, были освобождены советскими войсками и благополучно вернулись домой.

Тяжелая доля выпала на семью Ивана, старшего брата матери. Они жили в деревне Березняки, в трех километрах от Свободы. Все в семье болели тифом, и за ними ухаживала бабушка Ева. Однажды в осенне-зимнее утро 1942 года деревня была окружена карательными войсками, людям категорически запретили выходить из дому. Каратели заходили в избы и всех расстреливали, дома обливали бензином внутри и снаружи и поджигали. В деревне было 60 дворов. Ничего не уцелело.

Подробности этой трагедии рассказал старший сын Ивана, Игнат, которому в то время было 14 лет. Когда каратели, а их было двое, вошли в избу, бабушка стояла у русской печи и пекла блины. Вся семья - пять человек - была еще в постелях. Первой убили бабушку. Игнат сумел спрятаться под печью, и его каратели не заметили. Когда из-за дыма стало невозможно дышать, он сумел выбраться из горящей избы и добраться до леса, который был рядом. В тот же день он прибежал к нам домой и рассказал о страшной трагедии.

Я хорошо помню этот тревожный день и наступившую затем ночь, когда языки пламени и черный дым были отчетливо видны из нашей деревни. Мать и дед пребывали в полной растерянности - было неведомо, что ожидает нас. Через сутки такая же судьба постигла и другую деревню - Оголичи, в двух километрах от нашей, но жертв было меньше. Лес, непроходимые болота рядом затруднили действия карателей, к тому же абсолютное большинство ее жителей сумело уйти в партизаны.

Помню зиму 1943 года, когда строилась узкоколейка от станции Копцевичи до Петрикова. Строили ее в основном военнопленные итальянцы. Их выгоняли на работы при 25 - 30-градусном морозе. Одеты кто во что, на ногах - деревянные башмаки. Женщины выносили к приходу военнопленных картофельные очистки, смешанные с картофелем, и высыпали их - будто на мусорную свалку. Ничто не могло удержать этих бедолаг - ни собаки, ни выстрелы. Образовывался клубок живых тел, и через пять минут на снегу не оставалось ни одной крошки.

Хорошо запомнилось наступление наших войск летом 1944 года. Мы: впереди - мать, за ней - четверо нас, - побежали в погреб, который вырыли жители для того, чтобы было, где прятаться от бомбежек и других опасностей боевых действий. Мать остановил немецкий солдат и, передергивая затвор винтовки, потребовал "куня" (лошадь). Мать запричитала, он бросил нас и убежал. Мы буквально упали в этот погреб друг на друга, а мать накрыла нас собой, говоря при этом, что будет лучше, если ее убьют первой.

Тяжелое послевоенное детство. Отсутствие жилья - только землянки, одежды - на всех нас, ребятишек, одна драная, латаная-перелатаная телогрейка и одни лапти. И постоянный голод. Ели лепешки, сделанные на муке, полученной из толченых очисток картофеля. После зачистки от немцев нашей деревни она действительно была очищена от всего: ни одной домашней живности, ни зернышка, - чисто. И люди, - как правило, мать с малым ребенком, - уезжали на промысел в Западную Белоруссию. Этот промысел был самым различным, например, гадание по записной книжке, в которой было расписано значение каждой игральной карты.

Вернувшись в деревню, народ искал хоть какую-то работу: жать рожь серпом, убирать лен, перерабатывать на мялке вымоченные и высушенные стебли конопли и льна, основывать кросна (так называлась продольная основа будущего полотна изо льна, шерсти или конопли). Люди трудились только за еду и несколько горстей зерна. Пока работали, мать узнавала жизнь деревни: где у кого какая радость, беда, - а вечерами ходила по дворам угадывать "правду". За это ей щедро платили, особенно, когда, гадая, она предсказывала возврат близких, выздоровления, свадьбы и так далее и все это сбывалось. В один из таких дней нас задержали, карты, книжку для гадания отобрали, а нас выгнали из деревни.

После ночевки в стоге сена мы начали добираться домой. Трудно сейчас представить железнодорожные вокзалы того времени. Это было столпотворение всего и вся. Наша задача состояла в том, чтобы, прихватив с собой пуда два ржи (пшеницу тогда практически не выращивали), спрятаться на товарняке и доехать до ближайшей к родной деревне станции, а дальше километров двадцать - пешком или на попутной телеге.

Точно я уже и не помню, с чем мы приехали, но уже к зиме мать, продав свои довоенные наряды, купила корову, которую разместили в избе, где жили сами. Мать говорила:

- Вместе теплей будет.

Это была та изба, которую перевезли из нашего разоренного хутора и наспех собрали. Во время оккупации немцы вырезали одну стену и сделали из избы гараж. И в таком вот жилище мы благополучно перезимовали.

Весна принесла другие заботы, связанные с посевной. На своем огороде всей семьей мы перекопали вручную и посеяли сотки полторы зерновых - рожь и просо. Нужно было вспахать еще колхозную пашню, а поскольку никакой тягловой силы не осталось, пахали на женщинах. Была установлена норма: в упряжке пятеро женщин, и задание - вспахать не менее 30 соток. И только потом, где-то в 1946 году, когда из Германии и других территорий, освобожденных от немецких войск, начали пригонять для колхозов лошадей и крупный рогатый скот, стало чуть-чуть легче.

Вернулись из Германии Лиза и Юля и пошли работать на лесоповал, где им выдали хлебные карточки. Получаемый по карточкам хлеб строго делился по кусочкам: младшим - меньше, старшим, которые работали на отхожем промысле, - побольше.

3.

Первого сентября 1945 года в Свободе открылась начальная школа, и я пошел в первый класс. Школа располагалась в небольшой избе, куда ее пустила одинокая женщина с маленьким ребенком; муж ее погиб на фронте. Наш класс состоял из весьма разношерстной публики от 7 до 13 лет. Писали, как правило, на каких-то клочках бумаги, чернила делали сами из почек дуба. В одной комнате занимались сразу несколько групп учеников по программам первого, второго и, наверное, третьего годов обучения.

Когда я перешел во второй класс, школу перевели в соседнюю деревню Оголичи, которая кое-как восстанавливалась после пожара в 1942 году. Это было совершенно неприспособленное для занятий помещение, которое сдавали тоже малосемейные. Расстояние до школы в Оголичах было около трех километров, и преодолевать этот путь нам, пацанам, было непросто.

В пятый класс пошел уже в Копцевичскую семилетнюю школу, единственную на всю округу "семилетку". Ежедневно надо было ходить за шесть километров туда и обратно. В 1953 году педучилище из Копцевич перевели в Петриков, а на его базе была открыта Копцевичская средняя школа. В том же году, когда я был учеником восьмого класса, меня, хотя и с трудом, но приняли в комсомол. Я нигде не афишировал, что мой отец был осужден, - в автобиографии писал, что он умер до войны, и страшно боялся, что меня разоблачат. В то время мы уже знали, что, собирая на жнивье упавшие колоски, можно угодить под суд.

Начиная с 1953 года, каждое лето мы нанимались на торфозавод. Работа здесь была с июня - июля по август. Техника по добыче торфа действовала от парового локомотива: с помощью ременной передачи он приводил в движение большое колесо, на котором крепились резаки. Колесо вращалось, и резаки укладывали на поддоны пласты торфа весом до 60 килограммов. Груженые поддоны на тросовом транспортере передвигались вдоль ровной, осушенной от болота полосы земли, на которую рабочие вручную укладывали торфяные пласты для их просушки, а пустые поддоны клали на нижний транспортер, который двигался в противоположном направлении - к машине, добывающей торф. У транспортера стояли одновременно шесть - восемь рабочих, которые не имели возможности передохнуть: пропуск хоть одного поддона мог вызвать потерю в конце транспортера и самого поддона, и торфа, за что нещадно штрафовали.

Когда верхний слой уложенного торфа подсыхал, его надо было переворачивать на другую сторону, а уже просохшие пласты складывать в небольшие штабеля. Вот на эту-то работу и брали нас, школьников восьмых - десятых классов. За лето на учебники, а также на обучение, - тем, у кого родители не погибли на фронте, нужно было платить 180 рублей, - мы зарабатывали. В этой части трудовое воспитание было поставлено четко: хочешь учиться - заработай на учебники и на обучение. Это жесткое условие стало одной из причин того, что из нашей деревни из всех моих сверстников в восьмой класс пошел я один.

На торфозаводе приходилось работать на разных должностях: одно лето был кочегаром на локомотиве, который топился дровами, другое - доставлял на лошади питьевую воду для работающих, третье - возил свежевыпеченный хлеб в коробе на быках. Волы в упряжке - совершенно непредсказуемые животные. Когда их одолевает гнус: оводы, слепни, серые мухи, - и им становится невмоготу, а в этот момент на пути встречаются кусты, то, будто сговорившись, они вмиг сворачивают с проселочной дороги и несутся по кустам, пням, кочкам, пока телега где-нибудь не застрянет или не выскочит на открытое место.

Похожий случай произошел и со мной. Однажды я ехал в местах, где в засушливые годы выгорели торфяные болота. Когда проезжал мимо канавы, моя упряжка совершенно неожиданно для меня ринулась в наполненную грязной водой яму. Я даже не сообразил, как оказался в этой воде, короб опрокинулся, а быки погрузились в яму по шею. Я поднял крик, надо полагать, неимоверный, так как за километр от места происшествия меня услышал в деревне мой брат Степан, который и помог мне выбраться из грязи. Печальную картину представляли собой горячие булки хлеба, которые мы с братом разложили на траве сушить: корочка потрескалась и завернулась, - я думал, мне конец. Но, когда я привез этот хлеб, рабочим выбирать было не из чего - разобрали и его.

В послевоенные годы на летних каникулах в наши обязанности входило собирать щавель, рвать и носить для свиней бобовник - широколиственное растение, похожее на листву свеклы, заготавливать чернику и грибы для последующего засушивания - на продажу и для зимних запасов. Основное пропитание зимой были суп грибной, грибы тушеные, пироги из грибов и так далее. Их засушивали на зиму по два и более мешков. Ягод сушеных заготавливали по 40 - 50 килограммов, блюда из них ставились на стол, как правило, в выходные и праздничные дни.

В то время в лесах было много немецких овчарок, обученных выслеживать и ловить людей, а уже после войны, в диком состоянии, привыкших к человеческому мясу. Одна из таких собак неожиданно напала на нас троих - Олю, Степана и меня, когда на своем огороде мы пололи грядки. От одичавшей овчарки мы в основном отмахивались руками, но наш дружный крик и выстрелы пастуха, который со своим стадом оказался недалеко, отпугнули ее, и она исчезла во ржи, откуда и выскочила. А случаи, когда собаки уносили малолетних детей, подкрадывались и неожиданно нападали на взрослых, были неоднократно.

В школе мне нравилась общественная работа. В десятом классе меня назначили председателем ученического комитета. Совместно с редколлегией и классным руководителем мы обсуждали содержание школьной и классной стенгазет, вели графики соревнований между классами по успеваемости и дисциплине, занимались посадками плодовых деревьев и кустарников вокруг школы. Справедливости ради, следует отметить, что основную организационную работу проводили классные руководители, учителя. В нашем 10 "Б" классным руководителем был учитель математики и физики Михаил Николаевич Стрельченя. Этот человек, участник партизанского движения, лет 50 - 55, был очень строгим, но справедливым, не терпел разгильдяйства. Нервы у него, конечно, были изношены. Особенно он сдал, когда похоронил единственного сына, окончившего среднюю школу с золотой медалью и уже поступившего в Московский университет имени Ломоносова. Накануне отъезда в Москву сын нашего учителя утонул в Припяти.

Михаил Николаевич был нетерпим к расплывчатым ответам и заиканиям, которые исходили не от природы, а по причине невыученного урока. Хорошо помню, как на уроке физики он поднял ученика Поторского и задал ему вопрос:

- Что такое дина?

Тот, от незнания и волнения, в ожидании подсказки, несколько раз повторил:

- С-сила, с-сила, с-сила...

Учитель не выдержал и скороговоркой выдал одним духом:

- Сила, сила, сила, в детстве мати не носила. Садись - два!

За небрежное написание в тетрадях по математике он заставлял к каждому уроку писать целую страницу плюсов, минусов, знаков равенства, цифр от 1 до 10. Некоторым указывал переписывать заново. Запомнилось его пожелание на последнем звонке:

- Будьте, в первую очередь, порядочными людьми. Пусть будет это у вас внутри, духовно. Не стремитесь быть вечными абитуриентами.

Через много лет на последнем звонке у своей дочери Татьяны я повторил эти слова.

4.

После окончания школы, с одной тройкой - по белорусскому языку, для меня уже не стояло проблемы, куда идти учиться. Нас было трое, кто выбрал Рижское речное училище, которое по специальности "судовождение на внутренних водных путях" готовило штурманов и по специальности "судомеханическая" - механиков. Это училище прельщало нас прежде всего тем, что курсанты были на полном государственном обеспечении и после его окончания им присваивали воинское звание "младший лейтенант корабельной службы". Перед этим, правда, был соблазн направить документы в Высшее военно-морское орденов Ленина и Ушакова Краснознаменное училище имени лейтенанта Шмидта. Но струсили: там был большой конкурс.

Чем запомнилось, для меня последнее в Свободе, лето 1955 года, так это тем, что я впервые услышал песню "Уральская рябинушка", которую с большим вдохновением, с душою пели парни и девушки в короткие летние вечера. Это была молодежь из окрестных деревень, набранная по оргнабору. На плечах этих парней и девушек, которые жили по несколько человек на квартирах, лежал тот каторжный труд по добыче торфа. В 10 - 11 часов вечера они собирались у чьего-либо двора и начинали петь.

А перед местной молодежью в это время суток стояли другие задачи. Надо было заготавливать сено для коров: овец в ту пору уже не держали. Накосить можно было в любое время суток; высушить, собрать в копны - тоже, а вот притащить к себе и спрятать на сеновал - это уже строжайший секрет. Вечернее время, когда стемнеет, было для этого самым подходящим. О таком способе заготовки сена в деревне все знали, но, не дай Бог, если тебя уличат, что ты накосил на колхозной земле... Дело в том, что 25 или 30 соток каждого колхозника были разделены границами, колхозные же земли, сенокосные угодья, четко не определены. И, пользуясь этим, колхозники - к тому времени единоличников уже извели как класс - стремились сделать заготовки сена инкогнито.

Примерно то же самое происходило и по самогоноварению. Всем в деревне было известно, у кого есть самогонный аппарат. На подворье его никогда не хранили, но соседи знали, где он хранится, и четко распределяли очередность самогоноварения. Знали также, у кого какого качества получается продукт.

Описываемое мной время - это хрущевская оттепель в политике и жесточайший диктат в сельском хозяйстве. Сверху спускались планы - когда приступать к севу, что и где сеять. Были созданы невыносимые условия для частного производства по всем направлениям. Считалось, что полного изобилия можно достичь за счет коллективных форм хозяйствования.

Законодательно была ограничена личная свобода каждого жителя сельской местности. Вот и передо мной в то лето встала острая проблема - как получить паспорт? Для того, чтобы заиметь любой мало-мальски значимый документ, нужно было получить справку от председателя колхоза. По такой справке я и поехал по вызову на экзамены для поступления в Рижское речное училище. И только после предъявления документа о зачислении имел право получить паспорт.

До выезда на экзамены в Ригу нигде дальше районного центра я не бывал. Ни разу не видел трамвая, троллейбуса, автобуса, как и мои одноклассники - Николай Гриневич и Петр Шляга. Поэтому мы за целый день так и не смогли найти расположение училища. Ночевали на набережной Даугавы, напротив Домской церкви. И только на следующие сутки добрались наконец до желанного места.

Училище поразило нас строгим воинским порядком, дисциплиной, полным самообслуживанием и, главное, первым нарядом вне очереди за лежание на кровати в верхней одежде. После экзаменов и мандатной комиссии можно было уже остаться в училище и принять участие в хозработах по подготовке базы к учебному году. Но отсутствие паспорта у меня и одного из моих товарищей лишало нас такой возможности.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: