МОЯ ЛИ ЗВЕЗДА УПАЛА

* * *

Моя ли звезда упала,

мое ль раскололось имя?

В мир явился теленок,

коровье нащупал вымя.

К счастью, и мне не дремалось,

что-то творилось со мною.

Шло сотворение мира

в хлеву за стеною.

Все в мире жило и дышало,

творилось всеобщее чудо —

зверюхи, лягухи и птахи

рождались, теснились повсюду.

Корова жевала с достоинством,

корова мудро молчала.

Хотелось еще раз родиться,

чтоб все сначала.

* * *

Днем я сплю

и вижу во сне, как они работают,

и вины не чувствую

и лентяя не праздную.

Я ночью выращиваю слова,

таково мое предначертание,

из огромного стада подтекстов

свою вывожу породу.

Наевшись днем,

ночью корова жвачку жует.

Ночь — желудок,

осмысливающий

все, что днем заграбастал

неразборчивый, жадный,

ненасытный язык.

Луг спит, и косцы уснули.

Трудится ночь.

* * *

Лиловый цветок картофеля,

чертово яблоко, дурман, белена —

все пасленовые, полуночники,

ночью мои единомышленники.

Откуда эти голыши, эти клубни,

эта семья у корней?

Из ноченьки, невидимки,

непрогляди.

* * *

На троне Индра восседал великий

и двое рядом — боги и владыки,

и восемь хранителей мироздания, и сорок

девять марутов — божеств ветра, бури и

молний, и сыновья Земли — коровы Притхиви,

и восемьдесят восемь тысяч мудрецов —

на троне Индра восседал великий

и двое рядом — боги и владыки,

и молвил Нарада — и полубог и жрец:

я вижу землю из конца в конец —

нет на земле достойнее царя,

чем Викрам — мудрым он прослыл не зря.

В ушах богов землянину хвала

сомнительною дерзостью была.

Тут поднялась Камадхену, Корова Благоухающая,

и молвила: ничего удивительного. Ведь гласят письмена:

Природе щедрой, аскетизму, мужеству,

знаниям, хорошему воспитанию и житейской

мудрости нечего удивляться:

несметны земные сокровища.

Тебе, о Корова Камадхену,

и в бренности и в вечности деяний

доступно исполнение желаний,

и если впрямь сокровища несметны...

Так отчего ж

не осчастливить смертных?

Приемлешь бытие невозмутимо.

Не оттого ли все — что в цель, что мимо,

что движет рок иль разумеет разум —

по твоему свершается указу?

*

Черный кубик катаю в квадрате пустом —

вероятность судьбу указует перстом.

Угощаю убийцу за белым столом —

вероятность меня осеняет крылом.

Сладкоречье отраву сластит за спиной —

вероятность расправу вершит надо мной.

Я швыряю монетку, ловлю на бегу,

сколько за, сколько против — сказать не могу.

В этом смысл протяженности — равный итог,

разгадал человек этот высший намек.

Может, в этом разгадка всего бытия —

отчего — ни бессмертья, ни всласть жития:

если только продлить человеческий путь,

все сравняется вмиг. Ни судьбу попрекнуть,

ни за счастьем гоняться, ни звать, ни гореть.

Всем одно без усилий достанется впредь.

Может, в этом и спрятана тайна земли —

наши сроки земные продлить не смогли,

чтоб надеждою жить, чтобы чахнуть с тоски,

оттого нам неравные делят куски.

Угрожай, проклинай, умоляй и божись —

коротка, коротка, коротка наша жизнь.

Не успеть уравнять — мир устроен хитро—

на весах справедливости зло и добро.

О, Корова,

бездонен небесный сусек,

удлини, удлини человеческий век!

* * *

Вдруг смысл теряет мое поклонение вечное

корове. Течет равнодушие млечное.

Вокруг — огромное равнодушие,

ни оскомины, ни отдушины,

ни опасения за поле осеннее,

ни соломинки —

во спасение.

Равнодушен вечер несносный

и в конском яблоке

жук навозный.

И мед равнодушные осы воруют уныло.

И нож равнодушно кусает точило.

И источает бездушно румянец недужный

осенний клен. И душат меня равнодушно.

И светит светило умеренно, себя не растрачивая.

Я — единственный —

страницу переворачиваю.

Бездушны — и воздух отравленный и чистый воздух таинственный.

Я человек, я против —

один на один с равнодушием —

я против.

Природа — сплошной зеленый и темный сон,

и редки костры,

хранители света в дремучем безвестъе...

Человек. Миллиард-другой. И еще латышей миллион,

сто Анн среди них, сто Илдз

и Юрисов — двести.

ДЕРЕВО

Будь ты собакой —

и тогда без дерева не жизнь, ну как поднимешь ногу;

в разлив —

что утопающий без щепки.

Моей лопаты время

настало, час моей ступни — вонзаться в землю.

И яму рыть

и корни сохранить.

Стою под яблоней,

под яблоневым снегом,

и яблоня меня

цветами осыпает, слезами омывает.

Я утром

здороваюсь с топорьими детьми,

и дети топора

растут с детьми моими вместе.

Черемуху я посадил, — поется в дайне, —

о боже мой, я посадил черемуху да в глинобитный пол! —

вот выросла черемуха,

о боже, а у черемухи той Лачплесис и девять сыновей Кокнеснса.

Черемуху вырвали,

ой, ой, с корнем да из земли родимой,

посадили черемуху,

о горе мое, на краю света.

На краю света —

не жаль мне, пусть растет черемуха с девятью ветвями!

И все же

под яблоневым цветом

я говорю:

копай, лопата, землю, здесь деревце сажай,

чтоб привязать коня,

чтоб род свой привязать и — крепко — родину свою!

О запах увяданья,

Ветвь срубленная украшает вход,

но корни — кто о корнях подумал?

О детки наши ветки!

За что же

мне уцепиться в половодье, как лодку привязать?

На солнцепеке

жевать свой подорожник-хлеб?

Где тень?

Сажайте дерево!

Ломает плод родную ветвь,

ломает висельник свой сук,

где дерево растет, там треск стоит.

Сажайте дерево, ведь саженцы — хвостатые кометы,

вонзаясь в землю, звезды

творят историю, и веру, и легенды.

На зорьке,

на зорюшке взлетает солнышко на иву алую,

а юноша,

кто это дерево ушел искать, уже старик.

Все верно, пусть —

там в дальней дали древо-зарево,

но ведь и здесь

без дерева не жить.

Вернется молодец,

где дома привязать коня? Где коновязь —

один кустарник-недомерок

да пустырник.

Не обдели, о боже,

когда я поплетусь из кабака,

оставь мне деревце,

мне деревце, чтоб удержаться.

СТОЛ

Великое сознание — ты САМ.

САМ во главе стола отец. Ян, не вихляйся:

сперва колено вывинтишь, гляди,

а там, кривляка, вывихнешь и челюсть.

А хлеб! Как ты кладешь ломоть! Ну где

ты видывал плуг лемехом наружу,

корову вверх ногами и корабль

вверх днищем? Положи ломоть как надо.

Сторожевая башня — стол. С той вышины

мы видим мир, когда мы все едины.

С того конца стола, где Лате села,

безумный Ека виден — сквозь года, в

далекой дали, глубоко-глубоко,

на скрипке он играет, как всегда,

а карий глаз его — у сына Латы,

как бархатец средь синей пестроты.

А Юрис видит с места своего

поляка — матери моей он отчим, —

в голодный год вдове явился ангел,

и от голодной смерти спас детей,

и хлеб волок домой ползком по снегу.

Брат брата расстрелял. И вправду, Мик

на роковое место сел. Сидели

и алая звезда и черный крест

у нашего стола. А Мик? Он молод,

но он поймет — от века навсегда

звезда обозначает человечность.

И мир и стол — четыре стороны.

И с четырех углов лютует ветер.

Наш общий стол — наш духовитый крендель,

по крошечке отщипывает мир.

Кто мир накормит, кто насытит мир?

Семья. Она бессмертна и бессменна,

все прочее хоть вылети в трубу.

Она жива, в ней тайна возрожденья,

Ощипывают крендель по кусочку...

Из сердцевины вырастает стол.

Сродни долгоиграющей пластинке —

края обгрызло время, только центр

кружится, песню сызнова заводит.

Поймите верно — все наоборот,

песнь в центре, зарождается. Все в жизни

от сердцевины к краю, не иначе,

все — от стола, всё разрушает стол,

но в центре САМ, он удержать обязан.

Так в центре начинается спираль

и вьется — и неведомо откуда.

Стоит сторожевая башня — стол,

мы, заблудившись, с нею путь сверяем.

* * *

О эта хворь — беречь и опекать..

Заботиться и собирать в дорогу...

И глаз потом с дороги не спускать...

О, только смерть излечит ту хворобу.

А той наимудрейшей из планет,

а той звезде в созвездье Водолея —

не может быть, что им и дела нет,

добрей мы, беззаботней или злее.

Такое предчувствие: быть не может, что там мне не позволят печься о свете, рассаживать его и возделывать и, пот утирая, воду таскать и поливать солнце, не перегрелось бы.

Не может быть, что во тьму не удастся вживить хотя бы одно окно.

Не может быть, что я не увижу в это окно нечто такое, что в изумленье застыну. Ах! едкий пот мне глаза ел — я хорошо вижу.

Я был на выучке у большой заботы, я и там буду сеятель.

* * *

Покуда рыж, как медь,

теленок в рыжем чреве,

вы можете успеть,

вы можете посметь.

И в треснувший кувшин

цветок вселите снова,

и в скованность души —

несказанное слово.

Наполнить ваш черед

и дом, и путь ваш млечный,

и землю, и народ —

непреходящим, вечным.

Покуда изнутри

ночь тушью звезды метит

спешите сотворить,

чего и нет на свете.

* * *

Плюхнулся я в дерновину,

в паклю жнивья —

земля приняла меня

в свои сыновья.

В колосках и травинках

путались пальцы —

земля приняла меня

в сострадальцы.

Дали рубаху белую,

пояс потуже,

стог навиваю —

назначили мужем.

Роса за туманом, туман за росою,

дни, ночи —

вот я отец,

вот я отче.

Теперь твоя очередь, —

твержу я сыну.

Откуда ты взялся,

шлепнулся в дерновину?

* * *

О хляби, хляби родные,

черное тесто болота!

Березы святые, земные,

органных труб позолота.

Не забыть, не обидеть

листка золотую повесть.

Мог не писать, да не выйдет,

имей совесть.

* * *

Сохранить, сохранить, сохранить

эту жизнь круговую и нить!

Превращаются в облако тина и грязь,

проливается облако, не утолясь.

Из меня — из сосны

где-то вырастет дом,

и забудет меня, и не вспомнит потом.

Сохранить, сохранить, сохранить

эту землю живую и нить.

1980

С О Д Е Р Ж А Н И Е

СТИХОТВОРЕНИЯ

Зиедоиис И.

3-59 Избранное: Стихотворения; Эпифании; Поэ-

ма. Пер. с латыш./Предисл. И. Друдэ; Худож.

Л. Чернышев, — М.: Худож, лит., 1883. — 287 с.,

портр.

В «Избранное» народного поэта Латвии Иманта Зиедоииса

вошли стихотворения Из сборников «Мед течет в море». «Дина-

мит сердца», «Поэма о молоке», а также стихотворения в про-

зе — «Эпифании»,

Излюбленная форма общения с читателем у Зиедоииса — эмо-

циональный публицистический монолог, философские раздумья о

жизни.

4702340200-382

ББК 84Лат7

С(Лат)2

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: