НЕЗРИМЫЙ ЗНАК ДОСТОИНСТВА

И СИЛЫ

* * *

Я встретил осенью ее на рынке.

Базар осенний — полная корзина

сухого солнца и пахучих яблок.

В одно мгновенье я узнал ее,

незримый знак достоинства и силы.

Бывают деревенские дома,

с порога вам внушающие веру.

Все — прочно, связно, верно и не зыбко.

И с детских лет надежности печать

на человеке, что отсюда родом,

умеет он не путаться в ногах

и на ноги другим не наступает.

Я понял все по одному движенью,

она, усевшись, провела рукой

по сборкам и застежкам — все ль в порядке,

мгновенное касанье—боже мой! —

шепнул я и от радости внезапной

и чистой вдруг невольно рассмеялся.

Я стал ходить за нею по пятам,

шаги ее и жесты повторяя.

Мы с нею встали в очередь за квасом,

пластинки покупали и расческу,

потом ботинки (но кому? мужские?).

Я принялся внимательно считать

ее покупки (да, зачем тетради?),

и вдруг в душе на дне возникла боль.

С ней были нитью связаны одной

чужие, незнакомые мне люди.

Ах, вечно так — слепой подле слепого,

и у нее, наверно, свой слепец!

Но вдруг, мой взгляд почувствовав затылком,

она заторопилась. Я за ней.

Какой магнит влечет ее домой,

кто ждет — возникнет легкая походка,

засветится во тьме льняная прядь,

кто приковал невидимою цепью

какой-то лучик от ее сиянья

к свекольной борозде, и к очагу,

к корыту, что, визжа, болтушки просит?

Пора, пора! Торопится она

и убыстряет шаг. Я поспеваю.

Скорей — и вот она среди своих

очнулась на автобусной стоянке,

и, дух переведя, метнула взгляд

из-под ресниц, и тихо прошептала,

как будто про себя: — Ну глупый, глупый...

И я стоял в сторонке неподвижно,

пока автобус скрылся. Городок

булыжным цветом цвел и цветом сливы,

и башня церкви устремлялась ввысь

в такую бездну, что щемило сердце.

Всех тянет вниз, к земле: струится дождь,

гвоздь падает из рук, с макушки волос,

внизу в лощине иволга кричит,

а ласточка ей в небе вторит эхом.

И долго я стоял, смотрел на шпиль,

угадывал, как зной ползет по меди.

Кузнечики трещали меж камней,

а в поднебесье, в сини плавал ястреб.

— Эй! Здравствуй, друг! По золотым полям

ползет автобус.

—Ну и что такого?

— Да ничего.

Но все же с высоты

приметь тот путь, тот дом, запомни, сколько

друзей в дому и на дворе собак.

Все это прошлой осенью случилось.

А ястреб мне рассказывал всю зиму.

* * *

В чащобе Ригведы я встретил святого,

избранника — так пожелала корова.

Была она властною дочерью божьей

и стала коровою прекраснокожей.

Зачем — я не понял всего до конца,

наверное, чтоб обольстить мудреца.

Ни встарь, ни теперь не находят ответа,

сплошная загадка история эта:

и там полубоги — и там полулюди,

и был их союз необычен и чуден:

сын матери смертной — век краток его,

коль мать божество — то и сын божество.

Его молоком одаряла корова,

он жертвовал небу и млеко и слово.

Священной коровы достойный удел

в том уединенье святой разглядел.

Он книги творил, а она молоко,

желанья его узнавала легко

и волю его исполняла мгновенно —

священна корова и благословенна.

(О Индра, мне тоже корову такую!

Подай мне надежду, живу и тоскую!)

Случилось, что кончилась божья охота,

служители Индры скакали с болота —

могучие васы. А с ними их жены:

— Чья это корова? — И взгляд пораженный.

Ответил старейший на все их расспросы:

— В сосках той коровы небесные росы,

не знает, кто пил это дивное млеко,

ни зла, ни завиды, ни боли от века.

Молочную струйку губами лови —

и юность вовек не погаснет в крови.

Пустилась одна из супруг в рассужденья:

— Не мне, я небесного происхожденья,

и я обойдусь, но подруге, товарке —

мечтает она о подобном подарке.

(О Индра, неужто с поспешностью рабьей

ты, светоч, потворствуешь прихоти бабьей?)

Но муж ее Дьяус преглупую речь

прервал: — О, корову ту должно беречь

и к вздорным словам относиться сурово!

Потомок Варуны — владелец коровы,

достойнейший ришу, мудрейший поэт,

отшельник. И в силе высокий запрет —

никто ему зла причинить не посмеет.

Молчи же! Он дар необычный имеет.

Он видит, что есть. А что было, он знает.

И знанье в единое слово сгущает.

Хранит, собирает и пестует свет.

Кто тронет его — тем прощения нет.

(О Индра, непрочно под небом житье,

надеялся я на признанье твое.)

Но как ни рядили, но как ни карали —

коварные васы корову украли.

(Ты слуг своих разумом, Индра, обидел...

Несчастье случилось, я это предвидел.)

И праведный гнев овладел мудрецом,

он молвил бесстрашно и с темным лицом:

— Вы воры, вы скверна, отныне и впредь

вам мною в бессмертье отказано — смерть!

Вы заново в мире — пусть будет наука —

у матери смертной родитесь — и в муках.

С невечною кровью в невечной пыли

ты смертным придешь — и исчезнешь с земли...

Мой разум к подобному чуду готов:

рождались от ветра, богов и коров

и там полубоги — и там полулюди,

и был их союз необычен и чуден:

сын матери смертной — век краток его,

коль мать божество — то и сын божество.

Но не потому я внимал изумленно

словам: полубог полетел с полутрона.

Нет, только одно говорило о чуде —

богов стихотворец свергает и судит.

Кто дал ему право великой досады?

Молчанье. Лишь вечностью — «Упанишады»,

что тот стихотворец в лесу сочинил,

но тайны своей до конца не раскрыл.

(О Индра, родиться бы от дуновенья,

от ветра: я помню свое назначенье —

сквозь лес человеческий —

в чащу дерев,

где копят и пестуют мудрость.

Да гнев и к полувладыкам и к полубогам.

О, будь мне, Корова, Хранящею — там.)

*

Что значит — в городе захотеть молока? —

Измученного узника в тюрьме Тары.

Как Брут грубо работает Брутто,

Нетто — всего лишь среднее разбавленное.

Не то я хочу.

Не то.

*

Dukte — в древней древности — дочь,

с корнем действия dub —

доящая, доярка, duhitar, дочка, дщерь.

Dukte пьет молоко,

mlk, malko — млеко

из соска коровьего, из кувшина.

Древнерусское «мълзти» — сбивать масло,

старославянское «млъсти» — доить,

у сербов муза — дойная корова.

Andža, Andžs — имена латышские,

anktan — прусское масло,

потрескивает на камне санскритское

жертвенное масло — andžja.

Санскритская древняя ašva

жеребенка кормит молоком у литовцев,

прусское молоко кобылье — asvinan.

А санскритский конь ašvas

растворился в безвестье,

но остались следы и знаки:

острый, быстрый,

в латышских говорах ašvis

непоседа, сорвиголова — aštrs.

Что это все означает?

Вероятно, природа

доверяет женской линии

и хранит имена ее, не позволяя остыть.

Мать, māte, mutter,

mater — вечное слово.

* * *

А ястреб мне рассказывал всю зиму.

MATER

Я хочу молока!

Материя, пообещай сохранить

мать!

Мадонна Земля, пообещай сберечь

Мадонну — мою мать.

Пусть в Зёмгале моя мать как муравьиха снует.

Земля, пощади мою мать жемайтийку.

Радуйся, брат мой. Лиго уже у ворот.

Бей, Янис, в медные барабаны, сохрани,

Земля, мою мать индианку

и всех моих меньших и младших в одуванчиках

млечных, в молочае

напои молоком!

Обожжено мое горло окислами,

напои молоком!

*

Матерь Яниса:

Матерь sieru —сыр творила,

круглый с девятью углами.

Что ни слово, то загадка

в этой древней-древней тайне.

Матерь Яниса спросил я:

почему их ровно девять?

Матерь Яниса сказала:

отчего — и не припомню.

Может, ведают литовки,

ведь у них такой же sūris.

Мать литовская сказала:

только пруссы знают тайну.

Матерь пруссов знала тайну.

Но ни слова не сказала,

не промолвила ни слова

мать, пронзенная мечом.

*

Матерь Пчёл:

И когда наступает срок

и я, молочка напившись, взлетаю,

ввинчиваясь в небеса,

трутни гонятся тучей за мною

и умирают на первой версте.

Род трутней хлипок,

а мне нужны крепкие дети.

На высоте двух километров

осталось всего лишь четыре трутня.

Выше лететь мне нельзя:

их хватит инфаркт,

они осыпаются с неба,

и я останусь одна.

Нет, выше лететь мне нельзя, о

сталось четыре сильнейших,

а из сильнейших сильнейший

один.

Мой первый мускул,

мой первый мускул глотания помнит

усилие первое — первый глоток молока.

Усилие — кричу от голода,

усилие — кричу от страха.

Материнская грудь меня научила — желать.

*

Соседская мать:

Соседская мать захворала,

родных у нее не осталось,

одна корова,

пришла пора прощаться с коровой.

Соседка медлила, не могла, и все тут,

не сдавала, не продавала.

Нигде, никогда, никого

она в своей жизни не предавала.

*

Мать с детьми от многих мужей:

Все они

родились в свободной любви

от меня,

от матери осмелившейся.

Я выбрала в этом мире

лучшее, что есть у него —

детей. Мужья —

зануды и трусы, к тому же их нужно

носить на руках.

Единственное, что умеют, —

зажигать бенгальский огонь.

О Земля, защити

мать — единую вечную цель,

куда летят все пули, все стрелы,

куда идут все искатели.

Кто ушел от матери

в мир на поиски счастья,

на край света пришел, обогнул, вернулся

и снова нашел и открыл

мать

и ничто другое.

*

Матерь Шмелей:

Отработают лето свое шмелиные дети

и улетают пастись в садах неземных.

Скорчись, свернись клубочком

и сохрани в глубине тепло;

весной

ты кладку начнешь, не раньше,

весною, не раньше.

Мать на свете живет не дольше, чем дети.

Матерь Шмелей живет еще одну жизнь —

зиму.

Земля, когда ты тонула,

мы нашли спасение в матери.

Мать — Ноев ковчег,

откуда мы снова выйдем и землю заселим

после грядущих потопов.

*

Мать — Узница концлагеря:

В холодном поту на студеном ветру метался огонь.

В последнем жару последним движеньем

от ветра свечу заслонила

чья-то ладонь.

И все они умерли, все, и в бараке

на сквозняке мы остались вдвоем —

я и свеча. И я не посмела уйти

и себя превозмочь.

Мать не смеет уйти

до того, как умрет фитиль.

Вечно бодрствуют у свечи

Мать и Ночь.

АПРЕЛЬ

* * *

земля в дымке

в весеннем тумане

жаворонок тянет

травинку к солнцу

в земле по уши

в пару в прели

апрель

я живо одежку навыворот

(вовнутрь пуговицы.)

такой вот оборотень-выворотень

изнутри на пуговицах

оборачиваюсь оглядываюсь

земля в дымке

такой вот шиворот-навыворот

озираюсь опоминаюсь

земля в дымке

в синеве в тумане

круг по пашне — трактор

круг по небу — солнце

искры в струе студеной в трубе медной

да в очках (бабушка семенит по тропинке)

оборачиваюсь

гляжу земля поворачивается

пласт земной переворачивается

а я снаружи да с изнанки

я поворот

и земля оборот

и я снаружи

да с изнанки

* * *

Я шел за ней по пятам.

Я шел на запах

березовых веников

и мелкий смешок

липовых желтых соцветий.

Я понял здоровье камня.

Стоял он огромный и сильный

у самой обочины

и гудел, как положено камню гудеть.

В росе. Во ржи.

* * *

Я шел в чужую дверь бесцеремонно.

Но к ней — и постучаться не посмел.

Воды испить, да есть еще причины,

ну, скажем, предложил бы развести

воздушные сады и огороды,

росла бы свекла прямо в облаках

и тыквы плавали, как цеппелины.

Пообещал бы здесь же во дворе

построить башню в три дубовых двери

и смотровыми люками — в безбрежность,

в охотничьи угодья, птичьи дебри,

в медовый мир и лютиковый луг,

и в междуречье Тигра и Евфрата...

Я б для нее развел мышей летучих

и сов с их полуночным интеллектом...

Настал четвертый день, а я все медлил,

не мог набраться духу и войти

в калитку.

Клонился пятый день к черте. Под вечер

земля вдруг, встрепенувшись, застонала.

Я шел. И солнце било мне в глаза.

В этом доме жили они вдвоем:

старый Кюрвис в дровяном сарайчике плел корзину.

— Добрый вечер! — Добрый вечер! Аннеле дома… —

У порога стоял мотоцикл.

Я боком сел на сиденье,

прислонился спиной

к бревенчатой старой стене.

Садилось солнце.

Внизу у пруда стояла банька.

Я мог бы там поселиться.

В предбанник — охапку сена,

нет, лучше соломы,

и возле оконца

какой-нибудь ветхий стол,

где писать.

Она не выходила.

Я в дверь постучал, никакого ответа.

Кюрвис промолвил: — А вы идите-ка в дом. —

Я вошел, постучал

в другую дверь,

но никто не вышел на стук.

Я сел на старый стул за старый стол

и написал ей письмо.

Появился Кюрвис и сообщил:

— Она спит. —

Спит в такую прекрасную ночь.

Сегодня именины у Милды, Милдин день, з

автра Валия,

а позавчера был Клавс.

Кюрвис был, как говорится, с приветом и учил наизусть календарь.

* * *

Брат гложет кость, и шкурою сестра

кичится. Ни забыть, ни обмануться.

Мне шепчет одиночество — пора

другого одиночества коснуться.

Уткнуться бы лохматой головой

тебе в колени, как надежно зелье.

На древний запах мяты луговой

душа свое откроет подземелье.

Да — лют. Да — зверь. Но где-то в тайнике

смиренный нрав за потаенной дверью.

Шепнет твоя рука моей руке:

я верю.

* * *

Мать, я за нею шел. Ни разу в жизни

я не бывал в земле так глубоко.

Той глубины мне не могли поведать

могила и картофельная яма.

Я был в подземной тьме, где дети спят.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: