ПЕСЕНКА О ТАКОМ БОЛЬШОМ СЧАСТЬЕ 5 страница

Я в своей печали свободнее вас. Я могу отправиться, куда захочу (не зажигай огня в комнате!).

Было ли у вас когда-нибудь время, чтобы быть печальным? Могли вы себе позволить не зажигать огня в комнате?

* * *

Ради бога, не обещай мне ничего большого. Не надо. Вот маленький спичечный коробок — в нем я живу.

Можешь взять свои вещи и перебраться ко мне. Если мир начнет отрицать нас, подавляя своим величьем, мы попросим Адама и Еву, чтобы они нас не производили на свет.

Вот маленькое колечко — в нем я живу. Я кладу его на камень и сам сажусь посредине. Можешь взять свой бинокль и перебраться ко мне. Присядь со мной рядом в середине кольца и оглядись вокруг. Не наши ли с тобой имена написаны там, на горизонте?

Но перед тем, как перебраться ко мне, обещай мне, что ты не притащишь с собой ничего большого. Оставь эти большущие туфли, которые то и дело натирают ноги, и эту большую планету оставь за нашим кольцом, здесь ей не место.

Вот эта крохотная мысль, не дающая мне покоя — о прахе и пыли, в которые должен я вдохнуть мое дыханье, о маленькой жизни в маленьком этом кольце.

* * *

Все знаки препинанья — один только вымысел.

Точка имеет лишь относительное значенье. Точка существует во мне. Точки нет. Точка может быть и может не быть. Вместо точки можно поставить запятую. Вместо точки можно поставить многоточие. Вместо точки можно поставить точку с запятой.

Вы можете бить себя кулаком в грудь: «Я имею право!» Вы можете сказать и спокойно: «Я имею право». В конце концов, вы можете и усомниться: «Я имею право?» Точку заменил вопросительный знак.

Вопросительный знак всегда и во всём сомневается. Но и сам вопросительный знак не менее сомнителен и условен, чем все остальные знаки — кто спрашивает? у кого спрашивает? как спрашивает?

День — это бесконечный поток знаков препинанья, ночь — это тоже поток знаков препинанья, год — это озеро знаков препинанья, жизнь — целый океан знаков препинанья. Знаки препинанья мечут икру, знаки препинанья пожирают друг друга и уничтожают. Самые охочие до этого — вопросительные знаки, и особенно жадно охотятся они за самоуверенными знаками восклицанья.

Самый серьёзный и самый консервативный из знаков препинанья — точка. Она не терпит продолженья. Она бьёт левой, бьёт под дых, и запятая сгибается перед нею, вобрав живот и полудыша.

Многоточье наивно и глупо. Многоточье — любимый знак любовных записок школьниц, знак переходного возраста. Многоточье — заика, которому не хватает слов. Инфантильное многоточье, дебильное многоточье.

Если парень пишет девчонке письмо с многоточьем — давайте посмотрим, нет ли у него татуировки на руке, змеи, или сердца, или голой женщины.

Если писатель пишет с многоточьями — он еще слишком молод. С возрастом это проходит.

Тире, вот уж воистину многозначительная болтунья, вытесняет собою честное двоеточье, бесстыдно заявляя — многозначительней не бывает!

Точку с запятой мало кто понимает, этому знаку то и дело приходится выслушивать упрёки и нареканья, что здесь, мол, место для точки или для запятой. Этот знак представляется мне тонким мужчиной, деликатным и ненавязчивым, и поэтому так редко мы его замечаем. Не мешает подумать о том, не вымирает ли это племя, не ассимилируется ли часть его точками, а часть — запятыми.

Так борются между собою знаки препинанья. Жизнь — целый океан знаков препинанья. Любой знак препинанья может запросто слопать своего коллегу. Любой знак препинанья относителен, условен и изменчив, ибо он вымышлен.

Единственный невымышленный знак препинанья — смерть. Она единственно невымышленна и неизменна. Она есть, её не может не быть, и ничего иного вместо неё невозможно поставить.

Поэтому не ищите абсолютных знаков препинанья. Абсолютный знак препинанья — смерть.

* * *

Почему глаза твои так переменчивы, а мои нет?

Что за ветер дует в твои глаза? Не тот ли это самый ветер — ветер четырех сторон света?

Что за землетрясенье снова нарушило твой покой? Мне страшно смотреть, как жизнь пробегает по лицу твоему.

Никогда мне не приходилось видеть, чтобы в лице человеческом так отражалось любое мгновенье. Ты совсем еще молод, и вдруг ты становишься старым. И вновь что-то юное, молодое срывается с уголков твоих губ, загорается в твоей улыбке и перевертывает песочные часы в твоих глазах, словно бы говоря — время ничего еще не означает.

Словно белое крыло ангела на твоем челе, оно так идет тебе — ты говоришь «да», «хорошо», ты слушаешь внимательно, что говорит собеседник, и отвечаешь «да», «хорошо» (ах, все мы люди, и простим им их слабости, и ты говоришь «да», «хорошо»). Но вот начинает дьявольски подергиваться левый уголок рта твоего, и выходит из левой щеки твоей Джокер, и ангела нет уже, и вовсю улыбается Джокер.

Времена года пробегают по челу твоему и смешиваются на челе твоем.

Вот улетела бабочка, улетел мотоцикл, весна начинается. Крокусы цвели в горах, цвели одуванчики в долинах, все начиналось радостью.

Что же с тобой стряслось? Почему эта черемуха на челе твоем вскрикнула? Спросила тебя о чем-то?

Отчего ты стал мрачен, что случилось с тобою? Откуда эти снежинки на челе твоем, и еще и еще, и вот уже все чело твое занесло снегами. И зима и лето в твоих глазах существуют одновременно.

Даже в Янову ночь — и зима и лето в глазах твоих.

Едва заметные прикосновенья лишают тебя покоя. Слабый ветерок подул — отчего ты так взволновался? Какое-то ничтожество за столом засмеялось — что ж ты впадаешь в отчаянье?

Кто-то отвернулся, проходя мимо тебя, а ты уже вздрогнул от холода. Трудно тебе будет жить на свете, все будут читать по лицу твоему, и будет от этого еще труднее.

Говорят — это нервы. Так они это называют, потому что слов других не имеют. Пусть они видят так, как они умеют.

Я видел, как несется поток. Река бурлила в мельничном колесе, река крутилась в водовороте в полдневную пору и пропала в вечернем тумане. Камни стояли спокойно и неподвижно — у них, у камней, была своя жизнь.

Когда-то ты завидовал лицу камня, завидовал его спокойствию. Ты заклинал синеву небесную, чтобы не появилось на ней ни облачка. Гладкости ты просил у каменных стен, жаждал спокойной руки на лбу твоем. Теперь ты знаешь — у камня своя жизнь, и у спокойной руки — тоже. Тебе надо жить своей собственной жизнью.

Снова сегодня рвалась шрапнель на левой щеке твоей. Бородинский бой! Ватерлоо! Короткие перебежки от морщины к морщине, как из траншеи в траншею. Что за безумная скачка от уголка глаза к уголку рта! Еще один снайперский выстрел от брови к другой, и снова все тихо, лишь там, возле самых бровей, слышатся стоны сраженных в битве.

Медленно светает на челе твоем — человек победил в этой самой великой из великих битв — победил себя.

Я смотрю в лицо человека, все в нем приходит и исчезает, и все неуловимо. Но камни стоят спокойно и неподвижно — у них, у камней, жизнь своя.

* * *

Сегодня солнечно. В горах сегодня полно лыжников. Я это вижу на моем потолке.

Когда я лежу, потолок мой становится для меня безбрежным. Там утренние березы в пушистом инее. В морозном воздухе раннего утра в минуты восхода потрескивают колья забора, и воздух в эти мгновенья фиолетов, оранжев и розов.

Это мои владенья, моя земля. Она прекрасна в этом раннем утреннем инее, когда день еще впереди, и заячьи следы еще не стерты на снегу, и белые линии от пролетевших самолетов в небе.

Мой потолок — это мой широкий экран, мой кинотеатр, мой Палладиум, у которого ни толчеи и ни давки. Только заячьи следы на снегу, и только одна эта одинокая струна лыжни. И дома с невысокими крышами, покрытыми снегом, и солнце.

Мой телефон — мой концертный зал. Когда он звонит, я не снимаю трубки — я беседую просто так, с ним самим.

— Доброе утро!

— Доброе утро!

— Знаешь, в старых тех домишках у берега моря — в старых тех домишках цветут дикие розы. А луг пестреет от цветущей иван-да-марьи. А дальше — маленькая роща, отвесный берег и — огромное море.

— Что такое иван-да-марья?

— Разве ты не знаешь! Собирайся, поедем вместе.

Тут нужно бы снять трубку и сказать, что поеду. Хотя и не поеду, наверно. Не поеду.

«Безвольный человек не представляет собою никакой ценности — ни личной и ни общественной. Он не движется, не продвигается вперед ни в том и ни в этом».

Это обо мне.

«В личной жизни такой человек без конца фантазирует, мечтает, грустит и занудствует, но за дело никогда не берется».

Обо мне.

Снова звонит телефон. Теперь это уже не локатор привычного моего мира. Он говорит о моем долге, и говорит пугающе подловато. Я уже слышу, что он говорит обо мне:

«...но за дело не принимается. Не верит в свои силы. И в конце концов начинает вызывать отвращенье и у себя и у других. Он и жизнь ненавидеть начинает, и самого себя».

Вот моя рука. Словно парализованная, бессмысленная, никчемная. От нее до книги, лежащей на столе, всего лишь сорок сантиметров, но она этого не видит. Она ее не возьмет. Ибо в ее жилах нет никакой энергии, ни одного ампера, ни одного вольта.

Вот мой глаз. И еще один. Вот два моих глаза. Они смотрят на часы. Время кружится маленькими кругами вокруг оси. Вот-вот, вот-вот, вот-вот, вот-вот...

Время — исчисленье движенья, сказал Аристотель. А движенье — жизнь. Следовательно, я должен встать и идти. Вот-так, вот-так, так-так, идти, быстрее, бежать!

А я лежу себе, подложив руки под голову, а время уходит. Именно время уходит, а я остаюсь. Время уходит, исчезая вдали, и звук шагов его все тише и тише, и, наконец, совсем затихает.

А может быть, это вовсе и не шаги, а — чьи-то пальцы по клавишам рояля, или, может быть — оставив черемуху в этом заливе, соловей улетает вдаль за весенним цветеньем.

Но часы отсчитывают бесстрастно и неумолимо — вот-вот, вот-вот, вот-вот. И я не могу встать. Я лежу, опрокинут навзничь, на ринге, и медленно раскачивается вокруг меня этот мир бесконечными цветными кругами. Он следит за мною. Считает. Еще немного — и все. Еще совсем немного — и я побежден.

Если бы я сумел подняться! Хоть на четвереньки. На колени. И встать. Почувствовать тугие веревки вокруг себя. Встать. Ощутить свой кулак в перчатке. Ощутить рывок и удар перчатки о перчатку. Почувствовать. Ощутить этот свежий утренний мир — словно огурец весь в пупырышках между листьев росистых на грядке. Вот чего я хочу.

Именно этого я хочу.

Иногда мне кажется, будто дни стоят в бесконечной очереди — словно большие кружки, полные холодной воды, запотевшие. Вот то, чего я хочу.

Рано утром выкинуть щуку в росистую траву. Именно утром. Именно в росистую. Вечерняя щука мне ни к чему. Я сматываю леску и смотрю напряженно в воду, пока вновь начинает светать. Это именно то, чего я хочу.

Я хочу свежести. Это мое лекарство, и оно излечит меня. От чего?

От чего...

Этого сразу и не скажешь.

Этого никто из нас не может сказать — как незаметно становишься меньше и меньше.

Но ведь каждый терял себя однажды и снова искал себя. Искать себя снова — это и есть, наверное, настоящая жизнь.

Поэтому я за себя не боюсь.

И вы за меня не бойтесь.

* * *

Внезапно исчезли ударенья. Ударные слоги сравнялись с безударными, ударные слова с безударными. Речь стала сплошным потоком абабабабаб. Ни поговорить, ни спеться.

Дирижер сказал — ничего не выйдет (дирижерская палочка в его руке покачивалась медленно, словно хвост скучающей лошади).

Так я жил месяцами. Просеивал камешки сквозь пальцы, но ни один не заблестел. Бил молотком по пальцам — не заблестел ни один.

И вот тут ты явилась.

Эх! Ах! Ох!

Смех, взмах, вздох.

Разве мир плох?!

— Мне сказали, что ты потерял ударенья? — спрашиваешь ты у меня. — Это не твои?

И ты вынимаешь из сумочки целую пригоршню и кладешь мне на стол. Вот они. Мои. Их много, и я не могу понять, когда ты успела у меня их похитить.

— Ты сама мое ударенье, — говорю я. — Ты являешься словно трубный рокочущий глас ночной, словно блик на воде речной (я чувствую, что ударенья опять во мне, и толкаются во мне и бушуют — я чувствую это сейчас, когда говорю с тобой).

— Ты просто не умеешь с ними обращаться, — говоришь мне серьезно ты. — Поэтому я и взяла их. Чтобы ты понял, чего они стоят.

— Ты являешься, словно блеск в ночи при грозе, словно первый дрозд в вишневых ветвях, в росе, словно вешний паводок в мельничном колесе..

(И ударенья снова во мне — я хорошо это чувствую сейчас, когда разговариваю с нею.)

— Ты не умеешь с ними обращаться. Ты пользуешься ими когда надо и когда не надо. Ты их транжиришь. Мне просто больно смотреть на это. Поэтому я и взяла их. Чтобы ты понял, наконец, каково без них.

Так ты повторяешь мне снова и снова, но я-то знаю, я чувствую — они уже снова в моих руках, они снова во мне.

Где ты была? О, мое маленькое неприметное удареньице! Без тебя и глаза у людей не блестели, и ключ никак не мог угодить в замочную скважину, и бокалы с вином не звенели, и аплодисменты не знали, когда им звучать, в каком месте.

И вот снова запрыгали мои ударенья — ах, как скачут они в телячьем своем восторге!

Как красиво звучат эти звуки галопа (оппа!).

Как я рад, что нашлись они именно сейчас, ни раньше, ни позже (о боже!).

Да-да, теперь я могу заткнуть ими все замочные скважины, я снова слышу шаги, ритмы, притопы. Вон там, за рекой — поле, в поле цветут цветы, там непременно растет сирень с шестью лепестками.

Мимо прошла женщина, и на кончиках ее пальцев сияла улыбка.

И еще одна женщина проходила мимо, и кольцо она вдела кому-то в ноздри.

Ударенья живы!

Я макаю язык, словно кисточку, в мыльную пену и швыряю об стену — ударенье!

Я покупаю старую колымагу и спозаранку качу на стоянку, приглашаю пассажиров садиться и прокатиться — ударенье!

Я вижу, как пляшут на кругу граммофонной пластинки что-то вроде лезгинки, и пластинка не бьется, а музыка льется, и звучит в отдаленье — ударенье!

Вы мне скажете — как это все неуместно, ну, просто не к месту!

О, ты так полагаешь, ты думаешь, если сам ты на месте, то и ударенья твои непременно на месте? Ты так полагаешь? Но ты пойди поработай вместо меня. Дай мне вместо моего — свое место. Вот тогда ты увидишь, где ставятся ударенья и в чем их суть (а не увидишь — не обессудь!).

Да, таков мой язык. То, что хочу я сказать, я не произношу, а выщелкиваю моим языком. Вот так: клак! Ты знаешь, как. Почти неприлично.

Такой у меня палец отменный, отмеченный меткостью. Я подхожу к тебе где-нибудь на улице или в трамвае и втыкаю его в твой лоб, и мета остается, и ты ее уже ничем не смоешь.

О, радость!

О, радость разбивать удареньями стекла и рисовать узоры на весенних платьях!

О, радость сунуть свой палец собаке в глотку!

Снова не к месту? Что ж, к твоему не месту, к моему месту.

Да, не стал я разумней. Может, вы и правы, вы, которые к месту, может, вы правы. Да здравствуют безударные слоги — не так ли? Да здравствуют спички, которые не горят, и собака, которая не кусается, да здравствует шапка без головы.

Я сдаюсь. Я отдаю вам язык мой, вот он — выгладьте его и отутюжьте!

* * *

В темноте находить дорогу легче, чем при свете. Днем тебя начинают терзать сомненья. Ты надеешься на следы тех, проходивших до тебя по этой дороге, и думаешь, и сомневаешься — та ли это дорога, нет ли?

Были ли они умнее, те, прошедшие по этой дороге прежде? Этого ты не знаешь. Ты веришь, ты доверяешься этим следам, но вот, после нескольких всего километров, они поворачивают обратно. Выходит, что этот путь никуда не ведет.

День — это несчастье перекрестков, сомненья указателей, распад упавшей капли.

Куда легче находить дорогу ночью. Я полагаюсь только на свои глаза — у меня нет ничего иного в темноте этой ночи. День — это опыт других людей. Дорога — это опыт других людей. Ночью существует только мой опыт и моя дорога.

Я обхожу светящиеся окна. Если идешь ночью — не смотри на светящиеся окна. Ослепленный ими, ты ничего не увидишь. Ты будешь подобен собаке, потерявшей обонянье. Я обхожу светящиеся окна — обхожу стороною.

Темнота непроницаема и красива, и когда я полагаюсь лишь на себя, я полагаюсь и на нее. А когда я на нее полагаюсь, она, в свою очередь, полагается на меня.

Темнота словно море — чем дальше в нее уплываешь, тем отчетливей ощущаешь эту огромность и чувствуешь, как велика твоя собственная отвага.

Когда я продираюсь сквозь темноту, мне иногда приходит в голову мысль — может быть, я излучаю свет, сам не зная этого, и может быть, кто-то вдали меня видит, и для него я похож на маленький движущийся светлячок. И думаю я — а видит ли он, что рядом с этими зарослями, сквозь которые я продираюсь, находится дорога, проложенная прошедшими прежде? Не смеется ли он надо мной? И видна ли ему та яма, в которую я упаду, или та незаметная кромка, по которой я пройду осторожно?

А может быть, он-то и вырыл для меня эту яму?

И тогда я чувствую, что у меня прибавилось силы, и я сам смеюсь над ним. Я, крохотная точка в темноте, напрягаю свой нюх, зажигаю свои глаза и прохожу у самого края ямы. Нет, я не могу упасть в нее, ибо никто так прочно себя не утверждает, как человек, идущий в ночной темноте.

Темнота — это мои витамины. Я дышу ею как кислородом, и она горит во мне.

Когда я иду в темноте, я чувствую, как она меня любит. Реальность моего существованья подтверждает и эта сосна, стоящая справа от меня или слева, и смола, невидимая в темноте, и почти неслышимый шорох шишек там, наверху, где должны быть звезды, но которых не видно, и слава богу.

Ветка, оцарапавшая мою щеку, лишь подтвердила, что я есть, и корень, о который я споткнулся, — он узнал меня и поприветствовал как умел.

Если хотите утвердить себя, идите в темноту и никого с собой не берите. Все можно в темноте потерять, но себя найдете.

С тобою твои ноги — они умны и понятливы. Им ведомы издавна и камни, и грязь, и потрескиванье сухих веток.

С тобою руки твои — протяни их направо или налево, к тому можжевельнику, к тому дубу, и ты утвердишься.

С тобою глаза твои и уши. Пусть дрожит себе осина, но дуб не отдает своих листьев даже зимою. Вокруг тебя твоя тьма, большая и бесконечная. Чего тебе еще надо?

* * *

Страшный ты человек, самый страшный из страшных. Ты ничего не хочешь. Ты много страшнее тех, которые хотят все.

Ты невыносим — ты, со своим нежеланьем.

Любое желанье, даже каприз, можно понять, можно выполнить его или отвергнуть. Оно конкретно, оно осязаемо — можно с ним спорить и даже его ненавидеть.

Твое нежеланье — оно как река, круга спасательного тут не увидишь. Когда я выплываю на твой берег, я вижу — там нет ничего, ни травы, ни деревьев, ни холмика — гладкая равнина.

Скажи мне, река, куда ты течёшь?

Она никуда не течет.

Скажи мне, река, когда ты покроешься льдом?

Эта река никогда не замерзнет.

Я люблю детей своих — всегда им чего-то хочется, и часто того, чего нет у меня.

Я люблю жену свою — она тоже хочет больше, чем я могу дать ей.

Я могу рассердиться.

Я могу попытаться исполнить ее желанье.

Я могу, наконец, убежать.

Я могу горевать, напиваться, жаловаться друзьям. Словом, всегда имеется какой-то выход, ибо рядом есть кто-то, кто хочет чего-то.

Я и сам знаком с нежеланьем. Это когда иссякает поток. Когда река разделяется на несколько рукавов, и я не знаю, по которому течь. Они становятся все меньше и незаметней, они мельчают и совсем пропадают в песке.

Я стою среди песков и оплакиваю свою реку. Я ищу то место в пустыне, где река моя снова выйдет на поверхность.

Но она не выходит. Кажется, что за тем вон барханом, за теми красными песками пустыни, она вновь вырывается на поверхность, голубая, неудержимая.

Может быть, просто мне уже не догнать ее?

Я падаю на песок и плачу — я, взрослый человек, посмевший в своей гордыне учить других, — я падаю на песок, как комочек праха, и плачу.

Так велика моя ничтожность. Так ничтожно мое величье.

Я знаком с нежеланьем. Старый пес, которому нечего уже видеть и нечего слышать. И никто не убедит тебя, что ты существуешь.

Всегда пугала меня бесконечность пространства. Когда нет ни конца, ни начала. Нет отправной точки, точки, от которой можно оттолкнуться. Есть одна лишь бесконечная пустота, и нет у нее начала. Я знаком с нежеланьем.

Но за красными барханами пустыни вырывается на поверхность река, голубая, неудержимая. Всего в двухстах шагах от того места, где ты упал.

Есть один белый журавль в стае, среди журавлей серых — есть один.

* * *

Я вошел в себя, и вот теперь я выхожу. Я выхожу из него.

Это уже больше не я, это он. И чего я в нем искал тогда? Он мертв. Он умер от злости. Умер от презренья. Умер, сам себе надоев.

Я выхожу из него. Я должен предать земле его.

Будьте добры — мне на десятку кружев! Гвоздей мне, пожалуйста, двухсполовинойдюймовых. Слишком долго в тебе я жил, о сморчок морщинистый — мир твоему праху!

Двухсполовинойдюймовый в один угол, по двухсполовинойдюймовому в каждый! Ты мертв, и гроб твой уже заколочен, и в землю тебя зароют.

Не плачьте. Он умер от злости и от презренья к людям — умерло то, что не способно к обмену веществ.

Играйте марши у его могилы! Желтые, как подсолнухи, белые, как яблоневые сады. Он мертв, этот жалкий человечишко. Громко играйте марши у его могилы!

Ужасно хочется есть. И петь. Злость его была черной — пусть же на могиле его поет белый соловей!

Белые березы, белые оконные рамы — бел путь, по которому я вернусь обратно.

* * *

Говорю вам — пойте! Пойте, когда вам хорошо. Пойте назло всякой грубости или свинству. Пойте в глаза тому, кто вас ругает. Пойте, ликуя в своем превосходстве, когда вас бьют.

Я хорошо это помню. Был я маленьким и видел в окно, как соседская женщина колотила своего сынишку.

Он стоял у сарая и пел. Мать его колотила, а он смеялся и пел. Она била, а он пел. Она устала бить его, а он пел. Она опустила руки, а он ушел, поглаживая побитые свои плечи и спину, — он шел напевая.

Пойте в переполненных троллейбусах, и если вам придется заплатить за это — заплатите!

Пойте, когда пьете вино. Пойте у могилы. Что ж вы молчите, пойте. Он не услышит. Не для него. Пойте не смерть его, пойте жизнь свою. Не о хвое на могиле, а о том вон листике на верхушке. Пойте себе, живые — вам нужна песня, а не ему.

...Ты ночью проснулся и слышишь — поют соловьи, Вот видишь, песня живет и ночью.

Поешь ли ты только утром, солнечным утром? А песни отчаянья, песни гнева и наступленья?

Да, где она, твоя песнь наступленья? Ты уже победил — и поешь только утром? Или ты побежден — и совсем не поешь?

* * *

Внезапно напал на меня страх, что совсем могу забыть сестру свою. Будто вовсе останемся мы незнакомы.

Много в моей жизни говорил я с чужими людьми, а было ли у меня время поговорить с сестрою моею? Встречались, здоровались. Здоровались, и прощались.

Почему-то именно сегодня я увидел отчетливо эти маленькие морщинки у глаз её, шершавую от работы руку, и глаза ее, очень похожие на мои.

Если правду сказать — я ни разу, наверно, её головы не погладил. Разве что тогда, когда была она совсем маленькая. Чаще я её бил. Она всюду хотела бывать со мною, а я не хотел. Мне и в голову тогда не приходило, что она таскается повсюду за мною лишь потому, что я был у нее самым близким человеком, и друзей у неё ещё не было.

Позже появились друзья.

Помню её в те редкие дни, когда отмечалось какое-либо событие в её жизни. Родственники ели и пили, судачили о деньгах, о работе. И никто не замечал, что у неё такие усталые, натруженные руки. Что у неё красивые волосы, синие и чистые глаза, и глаза эти требуют любви. Никто не спрашивал — что тебе надо и чем помочь тебе. Говорили — ах, что за девочка, просто ягодка.

Кажется, и в тот раз я не подошел к тебе, не обнял тебя за плечи, не сказал тебе доброго слова, а лишь так, обычные поздравленья, словно чужой чужому. Был я самым молодым из тех, кто был старше тебя, и я тебя должен был бы понять, я был твоим братом.

Потом была свадьба. У неё, у сестры моей. И было ей не до родственников — появился Он.

И потом — потом у тебя были дети, и у меня были дети, у тебя была твоя работа, у меня была моя работа, у тебя были заботы, у меня были заботы, и у нас обоих не было времени.

И вот сегодня вдруг напал этот странный страх — будто во сне увидал тебя маленькой, будто заговорил во мне голос крови. Так был дружен с чужими людьми, а родной сестре своей голову не погладил, я, один из самых ей близких, и глаза её очень на мои похожи.

Внезапно напал этот страх. Будто услышал голос крови. Голос, звучащий где-то там, в глубине, в темноте.

* * *

И вдруг заговорили о сокровенном. Будто струна какая-то, доселе никому неведомая, зазвучала внезапно.

Не всё ли равно, кто начал, кто заговорил? Но начали вдруг говорить о своем сокровенном.

Сегодня у меня день сплошной доброты и сплошных симпатий.

Утром проснувшись, вижу — книги, по струнке выстроившиеся на полках, тянутся друг к другу — познакомиться, прикоснуться, побыть рядом. Комната вся пронизана сердечностью и теплотою. В Маяковском и в самом живет раненый дух Овода Войнич, но здесь, у меня в комнате, они сегодня беседуют дружественно и просветлённо. Страданья Леси Украинки ищут Николая Островского. Гамсуновский Путник играет на гуслях, собираются все вруны-северяне, врут красиво и увлечённо, и когда я прохожу по комнате, вся она словно пронизана лучами, и я с трудом пробираюсь сквозь эти сети доброжелательства и симпатий.

Я живой, я здесь лишний, но мне хорошо, они меня не замечают, зато мне хорошо всё видно. Яунсудрабиньш с балкона спиннинг закидывает в солнце. В коридоре стоит Аннушка Бригадере, лаптишки её высохли и изодрались, а в глазах у неё — бог оленьего сада.

Вы, мои милые, ни разу не встречавшиеся при жизни, вы вошли в это утро, в моё утро доброжелательства и симпатий. Благословите мои мускулы, я тоже хочу тяжесть нести!

Прежде лестничная площадка моя бывала обычно пуста, но сегодня я вижу их всех, всегда желавших позвонить в мои двери. На всех этажах множество разных людей, вернее, не их самих, а их страстных желаний нажать кнопку моего звонка. Они не видят друг друга, они приходят и уходят, двигаясь мимо друг друга и даже сквозь, тихие и радостные оттого, что никто их не видит.

А я вижу. Вижу цветы, которые они хотели принести, фрукты, которые они хотели подарить, но так и не подарили. В равнодушии признаться трудно, а любовь скрывают. Любовь — это птичье гнездо в лесу, спрятавшееся, осторожное.

Но сегодня — великий день дружелюбья и симпатий, и звонок звенит непрерывно. Ты слышишь? Ящик почтовый наполнился письмами. Как, ничего в нем нету? О, пойми же, это день дружелюбья и симпатий, и прими их всех, вспомни их всех, которые шли к тебе и у самой двери твоей остановились смущённо, шли к тебе много раз и не пришли ни разу.

Вышел ли ты им навстречу? Тогда выйди сегодня. И скажи — я человек, и не знаю, как поделить себя между вами, молча меня уважавшими.

Я вижу сегодня излученье, исходящее от людей.

Вот у дома остановилось такси. Из него вышла девочка, и ушла, ушла так, как умеют лишь девочки, и когда я сел в машину, эта девочка все равно была ещё там. В глазах у шофера ещё сиял её бант, сиявший в её волосах, и в ушах у шофера ещё звучал её смех. О, как она щебетала очаровательно, да, такой девочки он не возил ещё, может, ни разу. Она появилась как Янова ночь, столь же и мимолетна.

В руке у шофера ещё лежали деньги, которые она заплатила, а цифры со счетчика повысыпались на пол. Он их даже не собрал. Он, наверно, даже не заметил, как сел я в машину. Девочка ушла — как мотор от машины, как шина от колеса, и ключик стартера безутешно плакал.

Я все это ясно почувствовал в этот миг и понял, что будет теперь мой шофер не на дорогу глядеть, а поглядывать на тротуары. Но больше он её не увидит. А если увидит, то только на перекрёстке, за красным глазком светофора. Такие девочки, как эта, всегда появляются именно там, за красным глазком светофора. И именно тогда, когда ты сидишь за рулем...

...А когда приходят ко мне, разве нет никого, кому бы я мог признаться —

хотел я дать тебе крендель, да собака съела;

хотел я дать тебе свою шапку, да ветер пронес меня мимо;

посадил я подсолнух под твоим окном, да было сухое лето;

многие годы молил я о ветре для твоих парусов, а ты и не ведал об этом;

чего я желал тебе, бабушка, последний раз — чтоб была земля тебе пухом — стало ли тебе от этого легче;

а тебя мне жаль было, была ты как дитёныш косули, видел я, что лес у тебя отняли, а ты не убежала и детей своих кормишь молоком магазинным...

К вам ко всем я остался на полпути.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: