ПЕСЕНКА О ТАКОМ БОЛЬШОМ СЧАСТЬЕ 1 страница

Пойми, такого нет большого счастья.

И все слова об этом — болтовня.

А есть такие маленькие счастья.

Такие маленькие есть улыбки дня.

Когда сумел другой понять меня.

Когда ответил состраданьем на страданье,

Когда не надо гривенник менять

В трамвае тесном, где расплющено дыханье.

Когда лады в работе, свары нет,

И зависти, и склочной своры, кстати.

Из этих счастий, крошечных таких,

Большое счастье выйдет в результате.

Ты — в магазине, очереди нет!

Какое счастье! А умножь на десять:

По десять малых счастий каждый день —

Какое счастье выйдет, надо взвесить?

Пусть маленькие счастья — в гости к нам —

Тогда улыбки помешают грустям.

А если то, большое, счастье есть,—

Мы не глупцы — его мы не пропустим.

1969

ПЕСНЯ О ПЕТЕРИСЕ

Рыл канавы Петерис

В молодости звонкой,

Роет, роет, нюхает —

Лужа пахнет водкой!

Кошелёк насытили

Эти подработки.

Кошелек открылся —

Слышен запах водки.

Обвенчался Петерис.

Рыл колодец рьяно.

Роет, роет, нюхает —

Водкой пахнет яма.

Тут его супружница

Как слезой зальётся:

«Завали немедленно!

Не хочу колодца...»

Куролесил Петерис

Вдоль и посерёдке

Жизни, буйства пестрого,

В испареньях водки.

А скончался Петерис, —

Над землей могильной

Долго шёл от цветиков

Запах водки сильный.

В гробе черви ползают,

Гложут доски с лаком,

Погрызут, понюхают —

Запах водки лаком!

Крупные и мелкие,

В крапинку, в полоску,

Жрут и жрут покойника,

Упиваясь в доску.

Возмущаться нечего,

Брось нравоученья!

И червяк малюсенький

Жаждет развлечения!

1969

* * *

Янис сразу, как пришёл,

Кол вогнал в дубовый пол.

Прямо с этого и начал:

В пол вогнал дубовый кол.

Петер был среди гостей,

Не любил таких затей,

Подхватил под ручку Грету,

Поклонился и ушёл.

Как понять нам странность эту?

Янис сразу, как пришёл,

Так расстроил всю беседу:

Трах – и в пол вогнал свой кол.

Неуч… выскочка… нахал…

Гостю гость передавал

Маринованную тыкву.

Каждый что-нибудь вбивал:

Или ложечку в стакан,

Или рукопись в карман.

Неизвестно, гвоздь обычный

Вбил бы кто-нибудь прилично?

Видит Ян: урок не впрок.

Вырвал кол – и за порог.

И теперь из той дырищи

Поддувает сквознячок.

Обойди и дом и дол:

Вырвал кол и сам ушёл,

И теперь никто не сыщет:

Где тот Янис, где тот кол?

1969

РЯДОМ С МОЦАРТОМ

Моцарту хвастаться нечем всерьез.

Все у него — от бога.

Бог ничего мне не преподнес —

Сам я напрягся немного.

Ангельской стаей в небесной волне

Моцарта руки витают.

Каждая нота моя во мне.

Раной ночной расцветает.

Моцарту бог предлагает в раю:

«Ройся в лукошке звездном!»

Я же за всякую ноту свою

Хватаюсь в сугробе морозном.

Разве ночью, когда над покоем и сном

Я решаюсь на таинство песни,

Тихий ангел стоит перед нашим окном?

Нету ангела возле, хоть тресни!

Сравнивать с Моцартом глупо вдвойне —

Это не льстит и не греет.

Лишь музыка тяжести свойственна мне.

И меня божество не лелеет.

1969

* * *

Я только что вышел из вечности.

В пелёнки меня завернут.

На время смотрю — полночь пройдена.

Два часа и тридцать минут.

Стоим под сиренью. Цветущей, лиловой.

Ночь. Гром. Скоро струи сверкнут.

Твоя рука — над моею. Моя — над твоею.

Два часа и тридцать минут.

Я кончил писать, тетрадь отодвинул.

Руки пускай отдохнут.

На время смотрю — полночь пройдена.

Два часа и тридцать минут.

Вот уносят меня. С неизбежностью

Песочные струйки прильнут.

На время смотрю — полночь пройдена.

Два часа и тридцать минут.

Когда же я, собственно, жили как долго?

И сколько же пробыл я тут?

Ведь стрелки — на месте. И ночь. И всё те же

Два часа и тридцать минут.

1969

* * *

На третий день после отлёта лебедей

выпадает снег.

Народное поверье

С криком лебеди покинут

Берега остывших рек,

Через три дня на четвёртый

Закружится белый снег.

Но для нас труднее нету

Этих трёх предзимних дней

Без искрящегося снега,

Без последних лебедей.

1969

НА ПАЛУБЕ

Гул болтовни человечьей,

Качка словесных вод.

Рядом ныряют дельфины,

Что-то нам скажут вот-вот.

К мели болтун и болтунья

Ведут пароход болтовни.

Рядом ныряют дельфины,

Что-то нам скажут они.

Рокот людской говорильни,

Ритмы и стиль суеты.

Рядом — дельфинье молчанье.

Острая боль немоты.

1970

* * *

Здесь все свои:

ты — камень, но и он

такой же камень; можем говорить,

но можем и молчать;

благодарю вас,

что можно помолчать.

1970

* * *

Во веки веков будет песня

И пиво на дне бочонка!

И вечно — в чулках белоснежных

Сквозь праздник идёт девчонка.

Сагши¹, венки, хороводы...

Голубоглазая нежность,

Она идёт из дундагского² сада

И проносит цветка белоснежность!

Жёлуди, желть и зелень...

Что делать с белым подарком?

Едва пробираюсь к воротам

В потоке, поющем и ярком.

И девушка в белых-белых чулках

Сливается плавно, млечно

С голосом дальним, с народом моим —

И там остаётся навечно.

Так торжественно песня плывёт...

И священное что-то во всём этом есть.

И такой белизны этот белый цветок —

Так он бел, даже страшно пронесть!

И я кладу цветок на ворота,

И следом голос летит по кругу:

«Братец, пой, и я откликнусь,

Будем петь в лицо друг другу»³.

1970

¹ Сагша — большой тканый шерстяной платок, принадлежность национального костюма.

² Местность в Латвии.

³ Строки латышской народной песни.

* * *

Свеча горит.

О, как свеча горит!

Огонь свечи, мигая, тьмой колдует.

И тьма бежит, и снова свет разлит.

И с богом черт моей душой торгует.

Свеча горит.

О, как свеча горит!

Того гляди, ее сквозняк потушит.

А воск свечи за кромку перелит,

И кто-то по мою приходит душу.

Свеча горит.

О, как свеча горит!

Мрак от нее на время отшатнулся.

До донышка, наверно, догорит,

Хоть фитилек слезами захлебнулся.

Но вот исчез,

Огонь свечи исчез.

И ветер отсветы в моих глазах задует.

А впереди — большой базар небес,

Где с богом черт душой свечи торгует.

1970

* * *

На земле — трава, а под землей —

прах неисчислимых поколений.

В эту ночь рожден ребенок мой

и ко мне положен на колени.

Хватит спорить, что в какой цене,

что нельзя, что можно — мне, тебе ли!

Он рожден, кому же, как не мне,

дерево рубить для колыбели?

Петер, ты за что меня стыдишь?

Ян, за что грозишь меня ославить?

В эту ночь родился мой малыш,

как смогу нагим его оставить?

Что теперь мне споры, шум и крик?

Слышу, как течет и убывает

времени песок, и каждый миг

нашу жизнь песчинки отпевают.

На земле — трава, а под землей

прах неисчислимых поколений.

В эту ночь рожден ребенок мой

и ко мне положен на колени.

1970

* * *

За вечерним туманом,

За вечернею мглой стеклянной

Исчезаем

И становимся тенью туманной.

Исчезаем.

Оболочка уже незрима.

Только смутное чувство —

Словно кто-то проходит мимо.

То ли падают листья.

То ли всхлипнула жалобно дверца.

То ли волшебник

Пришел починить твое сердце.

Словно кто-то из этих деревьев

Заснул и без листьев проснулся.

И хотел тебя кто-то погладить,

Но исчез...

И тебя не коснулся.

1971

* * *

Не торопись уйти т розы,

Не уходи, пока цветёт!

Что, как нагрянут с градом грозы, —

Не торопись уйти т розы.

Что, как дыхание мороза

Её смертельно обожжёт, —

Не торопись уйти т розы,

Не уходи, пока цветёт!

1972

ЕДИНСТВЕННЫЙ ГРЕХ

В чём грех Адама единственный? В том

Что в Еву влюбился. За что и попало,

Когда дело Адама и Евы потом

На рассмотрение к богу попало.

Бог сказал Адаму: «Ну как же ты мог!

Что за нравы... — И, глядя всё строже: —

Ты ведь всё-таки знал, что б о г е с т ь л ю б о в ь?»

«Нет, — сказал Адам. — Нет, я — тоже».

«Нет уж, черта в ступе, — заметил бог

С нескрываемою досадой. —

Как вообще-то мог ты столь низко пасть

С этой Евой своей толстозадой?»

«Боже! Ниже тобой сотворённой земли

Я не падал с нею ни разу», —

Возразил Адам. Но бог оценить

Не хотел остроумную фразу.

Он Адама с Евой из рая изгнал...

Что ж — зато с той поры на свете

В том, что делаем с жёнами, ни перед кем,

Слава богу, мы не в ответе.

Мы швыряем на ветер фиговый лист,

Косы Евы своей расплетая,

С чистой совестью: это ж единственный грех

Не земной, а идущий от рая.

Насовсем нам в рай не вернуться вовек.

Грех Адамов, однако же, с нами.

Он-то может, единственный, в рай заглянуть

Позволяет и нам временами.

1972

* * *

— Вот монета золотая.

Хоть умри — «да» и «нет» не говори.

Чёрный с белым не бери.

Только скажешь «да» и «нет»,

Только вспомнишь чёрный цвет

Или что-то белое —

Твоя игра сгорела!

— Что же купил ты на свой золотой?

Разве ты на него не купил ничего?

— Я купил себе любовь.

— Что? Любовь?

— Да.

— Хоть умри — «да» и «нет» не говори,

Чёрный с белым не бери.

Только скажешь «да» и «нет»,

Только вспомнишь чёрный цвет

Или что-то белое —

Твоя игра сгорела!

— Ну, запомни, друг! Водим новый круг.

Что купил ты в этом мире?

Пусть любовь — не в счёт! Что купил ещё?

Разве больше ничего?

— Нет.

— Хоть умри — «да» и «нет» не говори,

Чёрный с белым не бери.

Только скажешь «да» и «нет»,

Только вспомнишь чёрный цвет

Или что-то белое —

Твоя игра сгорела!

И станет любовь твоя болью, рубцом,

Пеклом, пеплом и льдом сребротелым,

И в пору исчезнет — и дело с концом!

— Всё равно она — белая в белом!

И длится игра эта вечно,

И не кончится — как ни мудри.

Ни «да», ни «нет»,

Ни «чёрное», ни «белое» —

Не говори, хоть умри.

1972

* * *

Никого не ждал — и входит

Одиночество-сестрица.

Карий глаз и чёрный волос —

Одиночество-сестрица.

Брат ушел, жена сбежала,

Пес пустился на свободу,

И на смену всем, кто выбыл, —

Одиночество-сестрица.

Стелет простынь, чай готовит,

Дыры штопает исправно,

И не спит, не спит ночами

Одиночество-сестрица.

И когда ложишься в землю —

Все поплачут над тобою,

Чтобы снова разбежаться,

Снова жить своею жизнью.

Лишь она одна поднимет

Крышку гроба, чтоб тихонько

Влезть и лечь к тебе поближе,

Одиночество-сестрица.

1972

* * *

С непонятными, странными жестами, в странной

непонятной одежде, видать, домотканой,

С непонятным лица выраженьем, похожий

На сухой можжевельник, шел странный прохожий.

И сказала ты мне: «Он какой-то притворщик.

Он играет, нарочно лицо он так морщит».

У ворот он замедлил шаги и собаке

Огонек, словно кость, ловко бросил во мраке,

И спросил: «Как зовут вашу жабу? Выходит,

Когда доят коров? И в хлеву верховодит?»

И сказала ты мне: «Этот странник играет

И нарочно под вечер нас так окликает:

«На концах ваших пальцев пылают ли свечи?

Поделиться хочу с вами тайной сердечной,

Своим сердцем: какую вам дать половину,

Ту, что спрячу от вас или ту, что придвину?»

И сказала ты мне: «Человек этот шутит

На ночь глядя. Не верь ему, толка не будет».

Мы тогда отвернулись, закрылись ворота.

А теперь его ждем — не является что-то.

Ночь как ночь.

День как день.

За год стог свой съедает корова.

Жаба пить молоко не приходит: ей лень.

Нам бы странного гостя какого!

1972

ВЕТЕР У ДВЕРЕЙ

Н. и В.

Кто этот ветер, тоньше таволги?

Мы никого просить не думали,

И все ж, пока нас дома не было.

Нам кто-то ветер к двери приколол.

«Чтоб к чьей-то двери был приколот ветер,—

Прошелестел краеугольный камень,—

Такое не увидишь каждый день!

Он ни воды не требует, ни хлеба,

Он только неба жаждет, только неба.

Вот только, правда, склонен похищать

Все тонкое, все тонкие предметы.

Сам тонок, тоньше таволги, к тому же

С тончайшим обоняньем. И не злой.

Но — берегите тонкие предметы!»

1972

ИНЕРЦИЯ

Кто первый покатил, толкнул с разбега?

Но камень катится, подобно глыбе снега,

И на глазах растет.

Стал камешек катиться с горных скал

И камнем стал, и камни обскакал,

И на глазах растет.

Гиппопотам и слон дают дорогу —

Ведь этот камень больше их намного

И на глазах растет.

Громадный камень, скорость крепнет в массе,

Обломки стен торчат на этой трассе,

И спасу нет!

И вот мы вышли. Андрев первым прыгнул в схватку,

И этим камнем Андрев был раздавлен всмятку,

А камень — дальше!

Ох, эта песня так стара, о боже.

Тут прыгнул Мартинь, Кришус — и все то же,

Один конец!

Сдалась деревня, сдался луг, сдались чащобы,

Лишь дурень Ансис выскочил — еще бы!

В лаптях дурацких.

Ещё сто Ансисов неслись дурацкой ратью.

Но Мик проснулся, и у Мика были братья,

И я увидел в этот миг, что камню - страшно!

Теперь — ни с места. Он в траве столетней спрятан.

Я огурцы солю, а ты — опята.

И нам не страшно.

И кто поверит в то, что по порядку

Был Андрев, Кришус им раздавлен всмятку?

Обычный камень.

Но вот покатится вдруг камешек с вершины —

И рак попятится, и зайцы выгнут спины,

И — кто куда!

И что поделаешь? Ох, как стара, о боже,

Все та же песенка, что Мик помчался тоже

Навстречу камню.

1972

* * *

Твои пять пальцев

Сцеплю меж пальцев,

Пусть в изголовье —

Две головы.

С землею землю

Мы сложим, братцы,

Тебе пусть — Дагда,

Мне — Дундадзыня.

Я тычу ложку

В твою, брат, плошку,

В моём кармане —

Твоя рука.

И если в битве

Мне вырвут сердце

(А вдруг я раньше

Умру, чем ты), —

Не дай, ой братец,

Над сердцем каркать —

В сырую землю

Его зарой.

1972

* * *

Где муравей кончает путь

У голубой реки,

Там рыба начинает путь

У голубой реки.

К концу приходит рыбий путь

За голубой рекой,

И начат муравьиный путь

За голубой рекой.

И там, где корчится сазан, —

Там пляшет стрекоза.

И где для смеха кончен путь —

Свой путь начнет слеза.

Где кончит этот — тот начнет:

Комар или кальмар.

Жить в двух мирах — и там, и тут —

Лишен я этих чар.

Лишь лягушонок — там и тут,

И он поет, а я

Ужасно рад, что вот поет

Дитя двубытия.

Я тоже земноводным был,

И жабры — с двух сторон.

Теперь я — только человек

И этого лишен.

В кувшинке квакнул лягушонок:

«Приди!»

Но воля не моя.

Я — однобытное созданье,

А не дитя двубытия.

1973

ДАЙ МИЗИНЕЦ

Ах, дай, русалочка, мизинец.

Вокруг простор светился водный.

Ах, дай, русалочка, мизинец,

Мизинец маленький, холодный.

Ах, дай, русалочка, мизинец!

Так рыбки вёрткие по кругу

Сновали, что и не заметил,

Как отдала она всю руку.

Ах, дай, русалочка, мизинец!

На дне речном мерцали камни.

Когда я руку взял — увидел,

Что вся русалочка нужна мне.

А речка быстрая струилась,

Как будто к вечности стремилась.

1973

ПЕСНЯ РУСАЛЧОНКА

Я, русалчонок,

отца родного имя знать хочу.

Я, русалчонок,

полез бы вверх по лунному лучу.

Не разрешают

ни вверх мне лезть, ни имя мне узнать;

в стихии водной

я, русалчонок, должен жить, как мать.

Я, русалчонок,

болят и ноют жабры по ночам;

и острый месяц

мне колет грудь и я тянусь к лучам.

Мигает бакен

огнём печальным; мать меня прости,

отцово сердце

ночами, мать, болит в моей груди.

Твердишь про реки,

морскую ширь, озёрную траву.

Пусти на волю!

Не то отца на помощь позову!

1973

* * *

Одуванчика пушинка!

Тебя к берегу сносило.

Ты крутилась, как чаинка

Но немножко не хватило...

Одуванчик, белый парус!

Тебя в море относило,

Уж немного оставалось.

Но немножко не хватило...

Кто-то делит, делит, делит белый свет неумолимо.

Будто можно в самом деле поделить, что неделимо.

1973

* * *

Ах, от ветра малого

Лепесток взмывает, —

В мысли мало лёгкости,

Мысль не успевает.

Охра, пыль цветочная

Поднялась над кроной, —

Ох, как руки рухнули

Тяжестью огромной.

Синих, белых бабочек

Трепет был чудесен, —

Ждал я песен трепетных,

Долго ждал их песен.

Песен так и не было.

Тяжко тёрся жернов.

Мельник запрягал вола,

Чёрного из чёрных.

В небо к богу с жалобой

Шла коза по скалам¹.

Ах, большое — тяжкий груз,

Я грущу о малом.

1973

¹ Народная песня: коза пошла жаловаться богу, но тот столкнул её обратно на землю.

ПОЛОВИНКИ

Шепчет кролику кролик в траве под зеленым кусточком:

«Дам тебе половину я клеверного листочка.

Эту пленку полиэтиленовую мы по-братски поделим,

Чтобы ты не промок, братец кролик, крольчата не осиротели.

Я обнюхаю деток твоих, как своих, и капусту

Дам крольчатам твоим, как своим, и порадуюсь хрусту».

(Почему мы терзаемся завистью Каин, ответь?

Почему ты убил брата Авеля: мог бы его пожалеть.)

Солнце лишь половину земли освещает лучами.

Рыщут львы в темноте и терзают добычу ночами.

(Почему мы терзается завистью, Каин, ответь?

Почему ты убил брата Авеля: мог бы его пожалеть.)

Плоховато мне слышно — слишком далековато,

Как два кролика рядом бредут по отаве, два брата.

Шепчет кролику кролик: «Тебя я в обиду не дам.

Этот клеверный лист мы тихонько съедим пополам».

1973

МЁД ТЕЧЁТ В МОРЕ

Полно цветов, но мало пчёл...

Сестра, лети пчелой в простор,

Потёк нектар, живой укор.

Но где медовый сбор?

В росе преобладает мёд,

В ложбины рек впадает мёд.

Прочь льется, пропадает мёд,

Нас покидает мёд.

Хочу сдержать, а он плывет,

Бреду в меду, а он — вперед,

Сливается в медоворот,

Впадает в море мёд.

Мать! Слышишь, мёд к чертям летит!

Сестра-пчела, кто нас простит,

Кто прекратит весь это стыд?

Мёд пчелами забыт.

Но что поделать, если мёд

По горизонты край займет?

Пчела устала, как пилот,

И в мёд летит с высот.

Как задержать медоворот?

Иль не мешать, наоборот?

Рекой впадает в море мёд,

Впадает в море мёд.

1973

* * *

Песни все давно пропеты,

Лишь отцовская не пета,

Оседлаю я коня,

Песнь отцовскую спою.

Народная песня

Отец пропал мой.

Ушел от дел.

Прощаясь с нами,

Он песню пел.

О чем он пел?

И был ли понят?

Я узнавал -

Никто не помнит.

Пел о земле?

Пел о пшенице?

А деды спят -

Земля в глазницах.

Я - сын отца,

Но вот уж осень.

Его следы

Листва заносит.

Он дал мне землю

И дом мне дал.

Что пел отец мой?

Куда скакал?

Зачем уехал

На много лет?

Отца нет дома,

И песни нет.

Лет до полсотни

Растил он хлеб.

Потом уехал —

И нет как нет.

Зерно я сею.

Мешу я глину

И гну на пашне

Свою я спину.

Куда ушел он?

И в чем ответ?

Возможно, нечто есть

Важней, чем хлеб?

Чем эта пашня

И чем семья?

Седлай, сестренка

Ты мне коня.

Покуда солнце

На полпути,

Я попытаюсь

Отца найти.

1973

* * *

Хватает хлеба,

Прекрасен белый свет,

И вдоволь неба, —

Ни в чём нехватки нет.

Снежка свеченье.

И взгляда не отвесть.

Но ощущенье

Нехватки всё же есть.

Нет недостатка.

А всё ж недостаёт

Чего-то. Шатко

И странно жизнь идёт.

Звезды падучей

Укус блестящ и скор.

Какой-то жгучий

И тайный недобор.

1974

* * *

Я попал в прохладу отчужденья.

Прочь! Уйду, не думая - куда.

Больше не удерживает солнце

Возле этой кроны — как тогда...

Странно. Я ведь прежде так старался

Тут бывать. И здешняя листва —

Так я думал! — по ночам со мною

Будет ближе всех ветвей родства.

Где там! Даже звездочка худая,

Тая на руке моей, — увы! —

Даже эта звездочка худая

Отчужденно говорит мне: «Вы».

1973

* * *

Ах, это всё — бренчанье скорлупы

О скорлупу, — не расколоть ореха.

Немой показывает что-то — морщим лбы.

Во мне таится что-то, слабое, как эхо.

За десятью слоями. Шёпот или крик.

Как будто в мох лицом уткнувшись — так невнятно.

Меж тем как пробует ещё сказать язык

О чём-то, слышанном давно и многократно.

Я запираю дверь, я дома, я один.

Молчу. Молчание теперь моя защита.

И слышу: вот оно бог весть с каких глубин

Всплывает медленно, что было в сердце скрыто.

1974

* * *

Цветут на ветке пустоцветы,

А для кого и для чего?

Пчела летит за километры

К другим цветам, в обход его.

Огромен бык-производитель,

И толще тыквы плода нет.

И вы с презреньем говорите

О ком-то: «Это — пустоцвет».

Он пустоцвет, он с ветром дружен.

Цветет, когда и все цветут.

Он пустоцвет, кому он нужен?

Но что ни год — он тут как тут.

Он без пыльцы на желтом рыльце.

Внутри ни капли сока нет.

Смотри: как просто ошибиться.

Цветет на ветке пустоцвет.

Он так нелеп средь работящих

Цветов. Зачем он, для чего?

И мы не знаем настоящих

Причин цветения его.

1974

* * *

Номер дома, как реклама

Дошлой точности людей,

А луна кругла, как мама,

Лучше пишется при ней.

Ночь мерцает вроде торта.

Сколько звезд в ней, сколько свеч!

А душе под знаком forte

Через край отрадно течь.

Ночь встает подобно храму,

Словно ландыши, огни,

И меня, как далай-даму,

Славят, кланяясь, они.

Ах, сгрести горох бы в кучки

И опять загнать в стручок!

Скажут: что еще за штучки?

Хватит. Что ты, дурачок!

1974

* * *

Недорисованный некто в альбоме

Виден мне сквозь туман

В белых перчатках, как в старом доме

Плохо закрытый кран.

И, вслед за ним, в безупречных складках.

Жестче тугой струи,

Некто законченный, в черных перчатках.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: