ПЕСЕНКА О ТАКОМ БОЛЬШОМ СЧАСТЬЕ 6 страница

Теперь звони в мою дверь — о своем сокровенном хотел я сказать — вот как близки мы были.

* * *

Если мы будем действовать смело и решительно — нам лишь прибавится.

Мы привяжем хобот слона к хвосту его. Только не надо бояться.

Мы переделаем начисто календарь.

Мы приручим волков, сделаем домашними животными ежей и зайцев и даже диких козлов.

Мы выйдем из лесу со своими братьями-кабанами, и дятлы лесные будут у нас наборщиками.

Мы вырастим мох в своих волосах — серый, зеленый, коричневый лосиный лишайник.

Здравствуйте, вы, черные, как черника, и красные, как брусника! Здравствуйте, вы, все, у кого смола к бороде прилипла. Будем ходить босиком по шишкам — мы победим.

Ты, о мудрая белка, ты носишься как телеграмма между верхушками двух деревьев. Ты, беспокойная и быстрая, будешь нашим флагом — когда будем идти вперед, белки будут развеваться над лесом, и когда выйдем мы на опушку, будут повсюду развеваться белки, подобно флагам.

Мы не преувеличиваем. Мы и вправду здоровы и сильны, и нашим братьям, даже тем, что не живут в лесу, мы поможем.

Мы и вправду сильны. Наши мускулы коричневы, как боровики, и движенья наших сердец прекрасны, как движенья косули. В наших глазах, когда мы умираем, образуется янтарь. Матери наши учили наши глаза только хорошему — не завидовать, не жалить, не ненавидеть. Отцы наши нас учили, как всунуть волку в глотку кулак, чтобы он не закрыл уже пасти.

Все вы, кто тащится еле, — придите, мы вам поможем!

* * *

Ты показываешь мне увядшие цветы и говоришь — увяли. Будто нету увядших цветов и в моей вазе.

У тебя отличные зубы — зачем ты показываешь мне тот, что сломан?

Что вы носите свои слезы из дома в дом?

Если твоя собака больна чесоткой — вылечи ее у себя дома.

Стоит ли рассказывать другому о том, что у тебя стал пошаливать мочевой пузырь?

Ты хочешь плакать, плакать не один, а дуэтом? Может быть, тебе будет еще легче, если вместе с тобою заплачет огромный хор?

Беда разделенная — это еще не половина беды. Свои полбеды ты взвалил на другого, а у него уже есть и своя беда, и вот теперь у него своя и еще твоей половина. И это ты называешь любовью к ближнему? Когда ты отдаешь половину ему, и когда он отдает тебе половину — все равно у вас остается по целой беде. Так что нет никакого смысла делиться.

Спрячь все свои знаки минус в надежный сейф и лишь тогда выходи из дому.

Приходи к своим ближним тогда, в тот день или час, когда все твои знаки плюс ты можешь надеть на грудь, как знаки почета. Если это бывает даже очень и очень редко — все же именно в этот час выходи из дому, со знаками плюс, светящимися ночью, как светлячки.

Это болит и то. То-то случилось и то-то. Бед у меня — как блох у собаки.

Ты хочешь по свету всех блох своих разнести?

* * *

Когда я вышел из дома своего, я не знал еще, что мир необъятен.

Но когда я бежал за солнцем многие годы, не останавливаясь для передышки (чтобы всегда находиться в его освещенье), я понял, что день конца не имеет.

И когда я долгие годы шел за луною следом, я понял, что ночь конца не имеет.

И я понял тогда, что надо стоять на месте. Тогда день придет к тебе сам, и сама к тебе ночь придет. Никуда не надо бежать, никуда не надо спешить, надо понять и постигнуть ритмы вещей, и надо найти себя самого в этих ритмах.

Надо понять и осмыслить ритмы вещей. Канаки, к примеру, скачут верхом на волнах. Они берут доску, похожую на большую водную лыжу, заплывают подальше и, к берегу повернувшись, когда приходит волна, усаживаются на ее спину и едут на ней, пока их не выбросит на прибрежный песок. Они открыли ритм, которого не знают другие.

Ястреб висит высоко в небе, не шевеля крыльями. Он открыл этот ритм, который его несет.

Величайшая радость всадников — постигнуть ритмы коня, и ритмы верблюда, и ритмы слона.

Ритм антилопы прекрасен, никто покуда не пробовал в него проникнуть.

Может быть, прекрасны и ритмы гиппопотамов — пробовал ли кто-нибудь ездить на них верхом?

Радость танцора — в сочетанье трех этих ритмов — ритмы мои и твои, и ритмы трубы.

Воистину это радость — поиски ритма. Ритм — это творчество. Издавна известно, что даже тяжелая и неприятная работа становится приятней и легче, а приятная работа превращается в чистую радость, если она ритмична.

В народной песне мельничиха так обращается к жернову:

Уж я тебя вьиграю

В сугроб мучицы белой...

Даже и смерть сама не властна над ритмом, и не надо мешать ему:

Все в свои уходят сроки,

Я ж умру под утро в праздник,

Чтоб работам вашим спешным

Смерть моя не помешала...

Если ритмы не приходят сами — ищи их!

Мускулами ищи, каждым нервом ищи.

В истории, в борьбе, в календаре — всюду ищи.

В грамматике. В орнаменте.

Ритмы, пронизывающие всё и звучащие сквозь всё.

Не над, не вокруг, не под — вибрирующие сквозь.

Кто их находит и постигает — тому радостнее жить на земле.

* * *

Это избранные судьбой. Две белые гвоздики на черном смокинге — черном, как ночь. Две звезды в небе.

Их мало — тех, чью любовь невозможно скрыть.

Это те немногие, которые высоко над нами. Они туда вовсе и не поднимались, они этого для себя не требовали, но какое-то чудо неведомое подняло их над нами, и теперь они нам недоступны.

Нам трудно бывает в такие красивые вечера, мы грустим и тоскуем — от красоты только боль, когда красота недоступна. Им же радостно в подобные вечера, ибо они с красотою природы на равных. Они сейчас на той высоте, которой нам не достичь. Это песня, которую петь мы, увы, не умеем. Они раскачиваются на невидимых нам качелях. Это ритмы природы, которые нам бы пропеть хотелось, но, увы, их нельзя, невозможно пропеть одному, если нет у вас пары.

Любовь — это быть с природой на равных. Это данная нам на время способность чувствовать совершенство. Природа нас заключает в себя и дает нам понять, что мы были когда-то детьми ее, и теперь она временно нас возвращает обратно к себе. Она одаряет нас чувствами теми, которые есть у животных, и нас одаряет свободой, которая есть у богов.

Странно на это глядеть, как причудливо это смешенье: что за пара — побежденный самец рядом с этой податливой самкой, но вглядитесь, что за нежность в глазах у них, и на кончиках пальцев у них — осторожность, настороженность и чуткость.

Они много красивей еще оттого, что не скрывают своих отношений. Они играют с открытыми картами и все равно побеждают. Только им дано побеждать с открытыми картами. Они могут в присутствии нашем вести себя так, как мы с вами вести себя вряд ли смогли бы. Но и это прощается им. Им не стыдно. Они глухи и слепы. Они нас не видят, не слышат.

...Это избранные судьбой. Две белые гвоздики на черном смокинге — черном, как ночь. Две звезды в небе.

* * *

Она — мой друг, и мне она очень нравится. Но вам она может и не понравиться вовсе.

Она — мой друг, с нею мы родились в одном мире. Вы родились в другом.

С нею мы говорим на одном языке, и то, что мы говорим, перевести невозможно. То, что пишут писатели, это всего лишь смутное предчувствие того, что говорит мой друг.

Мы — пара сапог, каждый на своей ноге. Когда я хромаю, она не позволит дороге свернуть куда-нибудь в сторону. Я — один глаз, она — другой. Пока она смотрит косо (ей иногда это нравится), я смотрю прямо, смотрю за двоих. Если я чищу лук — она плачет вместе со мною.

Я — ее пес. Когда она убивает утку — я плыву за убитой дичью. Когда она ест колбасу, она знает, что у меня текут слюнки, и она меня не обделит.

Мы друзья-близнецы. Когда у нее болит зуб или сердце, она предостерегает меня, чтобы я был осторожней с моим зубом или с моим сердцем.

Если моя рука ударит кого-то — она идет и просит прощенья.

Я — ее печать. Она дышит на меня теплым своим дыханьем и шлепает мной о бумагу — я свидетельствую ее рожденье и ее подпись, и без меня недействительны ее бумаги.

Мы друзья-близнецы. У матери-дружбы мы родились одновременно. И это почти невероятно.

* * *

Вьёмся, перематываемся — из клубка в клубок.

Мать постепенно перематывается в своих детей. Вдруг кончается жизнь — один клубок перемотался в другой.

Вон самый большой моток в корзине для шерсти — это мать, перемотавшаяся в дочь, или отец, перемотавшийся в сына.

Видите вон тот большой клубок — всего ему не хватает! И сестра на него мотается, и бабушка на него перематывается — и сами при этом становятся они все меньше.

А вот этот большой клубок — как он перематывает на себя эту девушку! Она становится совсем маленькой и такой робкой, и перематывается со своего мотка на его так податливо, и так счастлива этим. Когда большой клубок становится еще больше, он перематывает на себя подругу, жену, еще одну жену, еще одну подругу, еще одну жену или подругу, и это воистину великое перематыванье.

Бывает, конечно, и наоборот — вон та розовенькая перемотала на себя нескольких уже мужей.

Люди проходят мимо, парами, и оба вроде одинаковые, но если пристальнее вглядеться — это катятся мимо два клубка, один большой, а другой маленький, идут они мимо перематываясь, и называют это по-разному — самопожертвование, угодничество, взаимопониманье, или дружба, или любовь.

Настоящая любовь — это как взаимное перематыванье туда и обратно. Так луна перематывается на солнце, а солнце перематывается на луну.

Когда я вижу тебя в очереди с сеткой для покупок, мне кажется, что ты становишься все меньше и меньше. Это тебя перематывает твой муж, твой сын, твой друг, милый твой эгоист. И не знаю, будет ли перематыванье обратно.

Кто в кого перематывается ночами любви? Кто берет и кто отдает?

Один клубок красив, как Дон Жуан. Вот эта нить — Рута, а та нить — Рита. В прошлую ночь Аннушка на меня перемоталась.

А другой клубок размотан и смотан до самого основанья. Три года мотала Марта, двадцать метров перемотала Берта, с Алмой рискнул — еще пять метров осталось. А назад получил Фигу. Теперь она моя невеста, моя женщина — Фига.

И тебя, девочка, сделали совсем маленькой, перемотав и смотав тебя почти до основанья. Когда ты, такая маленькая, стала зябнуть, другой какой-то моток тебя в свою шерсть закутал, опять большую и теплую.

Но каждый почти клубок в душе, увы, эгоист, и через некоторое время и этот стал тебе напоминать, что вы с ним теперь сравнялись.

Тогда ты, милая, только чтобы спокойней было, снова позволила себя перемотать и сделать опять совсем маленькой. И жаль ему тебя стало, и вновь он перемотался и с тобою сравнялся. И ты должна была помнить об этом все время, что он пожалел тебя, ибо он пожертвовал собою и отдал от себя половину.

Но тебя он требовал всю целиком. Так уж это часто бывает. Все тут зависит от того, как из них кто сумеет поставить себя. Большой моток, он рассуждает так — моя половина больше, чем ее целое. Он, конечно, не знает, что на алтаре жертвоприношений целое, хоть и маленькое, дороже большой половины.

Я, смотавшись и перемотавшись, стал таким маленьким, что совсем уже будто не существовал на свете. Тогда один маленький клубочек на меня перемотался — не на четверть, не на половину, а почти весь, до основанья. И стал он сам маленьким, а я снова большим. С той поры мы часто перематываемся, перевиваемся, становимся равными и перематываемся снова и снова.

Когда это естественно, как бы само собою разумеющееся — это красиво.

Вот катится по небу солнце, и я знаю, что и оно с какого-то другого клубка перемоталось. Ибо во Вселенной существует великий закон сохраненья клубков.

...Когда я все это прочитал своему клубочку, в ответ я услышал:

— Ах, все ты обманываешь! Ты — мяч, обмотавшийся нитями футбольный мяч!

* * *

Хо-хо, что же теперь там будет? Гляжу, Она с каждым днем все счастливее. Она ходит счастливая, словно тыква. Сначала Она цвела, тоже как тыква, и я смеялся, что поэт, который сказал о той женщине как о тыкве — вовсе он не дурак.

Потом начала Она набухать.

Хо-хо, что же там теперь будет? Может быть, маленькие тыквочки?

Я смеялся, а во мне все гудело от радости, словно у шмеля какого-нибудь, который вывалялся в пыльце расцветающей тыквы.

Хо-хо! Теперь я часами сижу возле грядки и за тыквочками наблюдаю. У каждой из них свой характер, и растут они все по-разному. Одна круглая, другая продолговатая, одна такая морщинистая, будто только что на свет народилась, а другая гладкая, без единой морщиночки или прыщика.

Прежде я не замечал, как растет все на свете. Теперь замечаю, как чашечка маковая неторопливо раскрывается и в нежной женственной красоте своей мечтает о зачатье. А дня через три, все еще красивая и привлекательная, начинает уже увядать, и головка набухает большая и гордая — словно футбольный мяч, попавший в ворота.

А Она, меж тем, с каждым днем все счастливее. Походка стала у Нее гордая, и стала Она стройнее, хотя и прибавила в весе. Мне кажется, что только теперь Она по-настоящему чувствует, что такое сила земного притяженья.

Набухает под землею ранний картофель. Мы варим его впервые незадолго до дня Анны. Сейчас он еще набухает и цветет. Прежде я не думал, что и у цветенья картофеля тоже свой смысл и сила, а теперь я наблюдаю это, как чудо. Я ступаю по борозде и чувствую — картофелины под землею набухают и раздувают ребра, словно кроты.

У поросят испачканы морды, и лежат они под забором, и растут себе просто от солнца и от крапивы. Последние дни июля лопаются, словно стручки гороха, полные и перезревшие.

И вдруг до меня доходит, что мир кругл.

Маленький круглый помидорчик становится большим, но таким же круглым помидором. Меняется только цвет его и размер.

Глобус кругл, как Земля, а Земля творит по образу своему и подобью — так же, как мать.

Круглой складывают копну, причесывают и приглаживают, чтобы была круглее.

Капля материнской крови и слеза ребенка одинаково круглы.

Кругла морская волна, бегущая на берег, и кругла, бегущая обратно.

Глаз жизни бдителен и округл.

Я пригляделся — куда Она ходит.

Она отыскивает самые зрелые плоды, которые вот-вот разорвут кожуру и вырвутся из своей скорлупки.

В блюде с картофелем Она ищет самые мучнистые из картофелин.

Если в яблоне и вокруг вьются осы, это значит, что яблоки уже поспели — и там, возле яблони, я нахожу Ее.

Истинное чудо — голова капусты. Как она лопается, как обнимает листами нутро свое, свою сердцевину, обнимает и кутает, а там, в сердцевине, набухают и лопаются сто листьев одновременно.

Осенью, когда будут капусту в бочку укладывать, родится ребенок.

Благословите его, тыквы, поросята, и пивные бочки, и маки, и яблоки созревшие — Он будет вам братом.

КНИГА II

* * *

Первой начинает пускать пузыри птица за окошком, синица. Мне отчетливо видно, как она щебечет — маленькими пузырьками, и летят они по одному и стайками, пузырьки эти, и лопаются, ударяясь о ветки.

Дрозд, черный самовар, пускает свои пузыри на солнце, светит блестящей своей шеей и грудью.

Медленно просыпаюсь.

Начинает пускать пузыри свои репродуктор. Так радостно он их пускает — словно вовсе и не репродуктор это, а настоящий гейзер.

Батареи отопления тоже полны томящимися внутри пузырьками.

Открываю кран ванной, и ванна наполняется гроздьями пузырей. Каждое утреннее умыванье — игра взрослого человека — одним пузырьком глаза протираешь, два запихиваешь в уши. Наточим же зубы теплыми пузырьками! Прополощем пузырьками горло!

Несколько пузырьков надо проглотить перед едой. Я лично проглатываю четыре, и после этого мне хочется плясать.

Если у вас нет времени делать по утрам зарядку — глотайте пузыри! Парочку пузырей оставьте под языком — на всякий случай. Может случиться, ляжет вам камень на сердце (или телефон, а то и трамвай) — и тогда вы проглатываете пару запасных пузырей и начинаете искриться, словно искристое шампанское. О, жизнь — сплошные «ессентуки»! О, эти Карпаты с пузырящимся сосновым лесом!

Вода в котелке моем тоже уже пузырится — скоро яйца будут готовы. Не нужны мне никакие Сочи. Когда мне не удается попасть в Рою или Калтене, я обрызгиваю полы хвойным экстрактом, поливаю свои кактусы пахучей водою и, включив вентилятор, направляю его на свой настольный календарь. Пусть летят листы, часы, дни!

Холодный февраль перемешивается с мартовским солнцем, май обрастает сосульками. Следом за первым снегом начинается цветенье ржи.

Но внезапно один листок календарный застревает на месте, и вот уже в феврале волк завывает и облизывает замерзшую лапу. Трубы над домами тоже пузыри пускают посреди белого снежного круженья. Какая-то звездочка небесная падает на Братское кладбище, и вот пускает она пузыри на снегу, словно сердце новорожденного.

Есть ли у вас вентилятор? Если есть — направьте его струю на ваш календарь, пусть летят листы его, подобно снежной метели.

Яйца готовы, пьем кофе. Маленькие пузыречки, начинаясь у кончиков пальцев ног, поднимаются вверх по жилам, и когда они приближаются к сердцу — я срываюсь с предохранителя.

И вот в авторучке моей забурлили чернила. Пойду теперь к водопаду, брошу свой язык в его пену, как поплавок — авось выужу что-нибудь, все равно что, хоть головастика, хоть крокодила, нынче такое уж утро — авось, клюнет.

Шапку свою снимаю, словно пузырь, иду, приветствуя пузыри вокруг. Первой встречается мне Мать пузырей.

Солнце висит, как мыльный пузырь на конце соломинки, и деревья качаются, словно растут они на пузырях.

* * *

Тело — это, по сути, определенье жанра. В каком жанре ты существуешь на свете, о, мое тело?

Мое тело — стихотворенье, короткое утреннее стихотворенье, петушиная песня, утренние гантели.

Мое тело — стихотворенье, жужжащая муха послеобеденного сна за мутным стеклом оконным, утомительный зной, свекольное поле с пожухлой ботвою.

Мое тело — короткое стихотворенье, кровавые мазки солнца между деревьями, вечерняя полоса тумана, тоненькая полоса.

Спичкой о коробок! Молотком по ореху — хлоп! — и — готово!

Я не игра в хоккей, а только удар по воротам.

Однако же постепенно тело мое становится явно эпичней. Между Указательным стихотвореньем и стихотвореньем Среднего пальца просовывается стихотворенье Большого пальца — и вот получается Кукиш. Но когда эти пальцы сходятся воедино со стихотвореньями остальных двух — тогда получается Кулак. Это уже целая поэма.

Когда я что-либо доказываю и убеждаю кого-нибудь в чем-то, руки мои размахивают и жестикулируют — словно цикл публицистических стихотворений.

А ступни мои — это, конечно, сказки. В них действуют еловые шишки и колючая хвоя. Они так славно щекочутся и говорят чудесные вещи. Они полны подтекста, ступни мои. И хотя каждый вечер я смываю с них землю и прах и следы прошедшего дня — подтекст все равно остается. Ибо под теми следами всегда остаются другие следы, и подтекст — это другие следы, значительно более древние — след улитки, подковы Таненберга, след динозавра.

Дай руку, погадаю!

Но ладонь моя — это целый роман.

Ежедневно я пишу по одному стихотворенью — это как мановенье ока, а надо бы мне написать пьесу. Ибо я не только Диоген, я — диалог. Тело мое — и трагедия и комедия одновременно, одна нога моя спотыкается о другую, язык мой выбалтывает всякое, о чем говорить бы не следовало, а сердце мое от обиды скрежещет зубами. Трудно поверить, но я — театральная сцена!

Да, тело нуждается в жанровом определенье.

Понаблюдайте за собственными ногами — смотрите, как они любят подчиняться ритму!

А миганье век — не похоже ли это на цезуры в строчке стихотворенья?

А глаза — не так ли круглы, как рондо?

Все рифмуется. Моя жена рифмуется. Она подобна голубке, но также и губке, и шлюпке.

Дочки мои — это ряд триолетов, а сыновья — как венок сонетов. И девушек они будут любить тонких, словно терцины, и покладистых, как эпопея.

Еще раз говорю вам: тело — это не только тело, тело — это еще и жанровое определенье.

* * *

Порою мне кажется, что господь тренируется мною, как футбольным мячом. Вот он отводит ногу и — удар по ребрам. А мне и неведомо, где ворота его, и неведомо мне, с кем он играет. Пасанул бы меня дьяволу, или Фирсову хотя бы, или Пеле, или хотя бы тому вон мальчишке во дворе, да нет, он играет один. В воротах стоит Михаил Архангел, но в ворота меня господь покуда не забивает, ибо тогда, возможно, я вышел бы из игры.

Нет, господь никогда не опустится столь низко, чтобы играть с простыми смертными. И вот он футболит меня опять, и опять оставляет меж райских цветочков до следующего раза. Скушно! Цветочки вокруг, яблочки райские, голубые мечты, как подснежники.

Но во сне видится мне стадион и вратарь со сломанною ногою. Здесь и цветочков даже не поливают — сами растут они милостью божьей. Здесь даже лужи нет ни одной, куда бы футбольный мяч мог угодить случайно и побарахтаться, словно свинья.

Вот отведет господь однажды ногу и как двинет по-настоящему, и загонит меня ангелу под крыло под белое — как мармелад в бумагу прозрачную.

Ноги у него, конечно, босы, когда он бьет меня, но как бы я хотел, чтобы были у него на ногах настоящие футбольные бутсы и был бы еще один с ним игрок!

Но бог играет один, только один, извечно, и ныне и присно. Это очень одинокая игра — этот футбол господний. И обоим нам одиноко — и господу одиноко, и еще более одиноко футбольному мячу его. Ни шума, ни криков, ни штрафных ударов, ни драки у ворот. Ничего.

Что касается регби — в небесах об этой игре не имеют ни малейшего представленья.

* * *

Я созреваю только в присутствии чьем-то. Я созреваю тогда, когда что-то и кто-то находится рядом.

Соседство цветка делает меня счастливей. Соседство больших деревьев делает жизнь надежней, а маленькие деревья во мне пробуждают отцовские чувства.

Когда зацветает орешник, я говорю — не дурачься, не то тебя выпорю. Когда от черемухи вечером кружится голова моя, я говорю — ты останешься дома. Носишься, как сумасшедшая, вконец поглупела, а надо заниматься, потому что весной выпускные экзамены.

Юный дубок увижу, и вспомню, что надо бы сыну шнурки купить для ботинок.

Я чувствую, как я созреваю, когда рядом находятся тяжелые вещи.

Рядом со мною камень. Он помогает расти мне. На обеденном столе моем в соседстве с чашкою кофе находится камень. Камень я беру с собою в дорогу, укладываю в рюкзак и беру с собой.

Когда рядом со мною жарят блины — я расту, и мне нужно, чтобы пламя печи гудело — там бессонно хлопочет мать.

Пускай у отца моего будет всегда в кармане спичечный коробок! Пусть вечно пылает Вечный огонь на кладбищах братских!

Пойдем к башням. К башням пойдем, к башням старых ворот, к башням и колокольням. Ветры, которые дуют в них, твоих волос не касались ни разу. Так высоко ты рук не возденешь, запахов неба не нюхал еще ни разу. Когда утром башня приподнимает шляпу, чтобы меня поприветствовать, я радуюсь как ребенок. Что-то, наверно, она во мне увидала.

Я созреваю в присутствии того и того-то. Хотя бы одно воскресенье в месяц рядом со мною стоит колокольня. В небе растут облака, в колоколе гудит ветер, и вымолвить не могу ни слова.

* * *

Как рыба начинает гнить с головы — так это неумолимое гниенье начинается с утреннего часа. Не хвост вчерашнего вечера — а первый утренний час.

Ты просыпаешься — словно жидкое тесто, из которого выпекают блины. Надо вставать, надо готовиться к старту, но линия старта накануне не проведена, и придется провести ее этим утром. Только вот мел пропал куда-то.

Надо найти кусочек мела. Но где-то он брошен вчера и потерян — ладно, обойдемся кусочком угля.

Стартовым тапочкам надо бы находиться рядом, возле кровати, но они оставлены вчера у финиша. Шнурки порвались, надо найти другие (точное время — девять часов тридцать минут).

Что-то случилось со стартовым пистолетом, и звука его я не услышал, другие уже побежали (точное время — девять часов тридцать пять минут).

Расческа полна вчерашними волосами. Мусорное ведро переполнено — надо вынести мусор. Да, у утреннего часа воистину во рту золото (точное время — девять часов пятьдесят минут).

Надо вскипятить воду для кофе, впрочем, надо сначала убрать со стола.

Десять часов.

Сколько километров они уже пробежали!

На беговой дорожке остаются следы от шипов на подошвах. Мы, бегуны, возделыватели беговых дорожек, пахари их и пропольщики, и ноги наши — словно острые мотыги для пырея. Как это прекрасно — ощущать, что шипы твоих туфель вонзаются в землю! Словно штепсельная вилка, воткнутая в розетку электросети. Ты подключен к электросети, и мурашки пробегают от самых ступней и выше (точное время — десять часов тридцать минут).

Что происходит со мной в это утро? Комната моя полна вчерашними страхами. Десант вчерашнего вечера высажен в это утро и стирает стартовые линейки. Вчерашняя дырка в моем носке, пуговица, что вчера оторвалась — почему я вчера ее не пришил? И самое ужасное — надо выгладить брюки.

Диктор, сообщавший мне точное время, теперь безмолвствует. Я смотрю на часы — одиннадцать тридцать.

Я выбегаю на улицу, на ходу дожевывая бутерброд. Уже заканчивают свой кросс самые нерасторопные. Прыгуны в высоту заравнивают ямочки в опилках под планкой. Шастают туда и сюда какие-то типы с транзисторами, а стартовый пистолет уже уходит обедать — он свое отработал.

Этот день мой гнить начинал с головы.

* * *

И снова падает звезда, и снова поднимается во мне надежда. Как бизон, поднимается, как озон, как гроза на горизонте.

Надежда ударяет мне в голову, я пьянею от грозы и озона, и ноги мои начинают уже бушевать, и руки мои начинают размахивать сами. Напрягаются в ожиданье мои колени — словно олени. На колени я опускаюсь в начале пути, это моя стартовая стойка — я путешественник, путник, озаренный надеждой нежданно.

Дорога извивается, словно уж — мне бы лишь удержаться на этой спине. Там, вдали, на голове у дороги поблескивают два золотистых ушка. Я все время стараюсь держаться на ней так, чтобы те золотые ушки не исчезали.

Ночью дороги спят. Они натягивают на себя пахучие края канав с клевером и тмином, с таволгой и маленькими кузнечиками, и лишь самая середина дороги, посыпанная гравием, белеет, словно тропинка. Дороги спят, дома спят, собаки не лают.

Я шагаю по спящим дорогам на цыпочках — боюсь разбудить их.

А где у нее, у дороги, помещается сердце? У какого моста, под каким камнем?

Может быть, сердце дороги спит сейчас где-нибудь у обочины дороги, прикрывшись листьями подорожника? Или где-нибудь притаилось в гнездышке перепелином?

А может быть, сердце дороги не спит, а ходит бессонно? Ведь не может же быть, чтобы сердце дороги стояло на месте — тоже, наверно, шагает весь день и ночует в пустынных дворах у дороги, в теплой пустой конуре собачьей?

Свое сердце — у каждой дороги.

Но что ж они делают, встретившись на перекрестке?

А ведь на дорогах, пока они спят, в это время могла бы расти трава, или хлеб, или овощи, скажем.

И порой я сажаю семечко тыквы в белой дорожной пыли, поливаю его водой из канавы и оставляю на этом месте маленький камень. Но сколько ни возвращался я к этому месту, ни одно, увы, семечко всходов не дало. А если и появлялся росток — то недолго.

У нее, у дорожной пыли, своя задача, свое призванье. Она не оплодотворяет цветы, и не опыляет растенья — она опыляет сапоги и колеса.

Миллионы пылинок оседают у края дороги, у ее обочин, и люди ее проклинают, как будто дорога и существует для этой пыли.

Но дорога, она существует ради пыли дорожной, оседающей на сапогах. Это малая часть ее, всей этой пыли дорожной, но дорога и существует ради нее.

У меня хорошо опыленные сапоги. И они плодородны.

Иногда мне сдается, что я родился от них. Что они меня создали.

Да, не я их, а они меня создали, эти несколько пар, я единственный сын их. Все они создают меня и изнашиваются постепенно, я один остаюсь и иду.

Когда-нибудь, верно, и я останусь в дороге и больше идти не смогу. И останется мой последний сапог. Пусть идет он, и пусть опылится опять и мне брата создаст — Пешехода.

* * *

Сейчас меня не интересуют все прочие свойства слова — только пространственность слова. Я закрываю глаза, чтобы ничего не видеть, произношу слова наугад и жду — как предстанут они предо мною.

Книга... Интрига... Коврига... Расстрига...

Я их вижу, у них есть пространство.

И осторожно, словно духов я вызываю, произношу слова, не имеющие видимых мне очертаний. Какими я их увижу?

Дыханье..............................

И еще раз: дыханье.....................

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: