ПЕСЕНКА О ТАКОМ БОЛЬШОМ СЧАСТЬЕ 7 страница

И вот запотело оконное стекло перед ртом моим. Я стою у окна, и стекло запотевает. Вот предел моего дыханья, вот предел его.

...Зеркальце — ко рту умирающего. Запотеет ли... Не запотевает... Значит, нет больше пространства. Смерть!

Смерть — это знак времени и его свойство, но она меня сегодня не интересует. Меня интересует пространство слова.

Я говорю еще раз: дыханье...

Еще дальше! Дых-аа-нье.................

И вот запотели стекла теплицы.

Тяжелое дыханье в теплицах.

Туман по вечерам поднимается над лугом.

Земля дышит. До предела. До этого, до того предела.

Поднимаются бризы.

Днем земля выдыхает свое тепло, а море его вдыхает, ночью же море его выдыхает, а вдыхает земля. Поднимаются бризы.

Я кричу: дых!-анье!.....................

И долго откликается эхо (может, в аду) и несется в тумане-ане-ане-ане!

Земля дышит тяжело и сильно, что-то в глубине у нее гудит. Вырывается из глубин нефть и расцветает на поверхности земли черным гладиолусом.

Глетчеры, струи, потоки. Налипает горячая грязь. Гибнет Помпея, Атлантида исчезнет в одном этом выдохе страшном. Пространство слова идет в глубину, туда, где клокочет магма.

Я нахожусь на скрещенье дыханья.

Вертикальное дыханье земли, словно луч, исходит от ее центра и проходит через меня, вверх, в бесконечность, туда, где луна повелевает дыханьем морей. И дальше — туда, где пульсирует центр необъятной Вселенной, от которого сейчас отдаляется все и к которому все возвратится, при вдохе. Это — вертикальная ось дыханья.

Но и горизонтальная ось проходит через меня, сквозь меня — короткое мое дыханье (до оконных стекол, до пушистого одуванчика, до горящей свечи), и длинное мое дыханье (этот бриз ночной, или стихотворенье Яниса Грота:

Не странен этот дальний горизонт,

Дойду к нему, и там уже останусь...)

Но никто еще не остался у горизонта. Кто идет к горизонту, тот вернется с другой стороны.

Я — в центре креста, в скрещенье.

Мое дыханье — в центре всех дыханий, и я — в центре всех дыханий.

Так мне это представилось, когда, закрывши глаза, искал я пространства слов.

У каждого слова — пространство.

У каждого слова.

* * *

Вновь открываю схемы, явственно вижу каркасы. Они так велики, что я не могу их заполнить.

Я тот актер, который не может сыграть Шекспира. Шекспир предлагает такие большие каркасы человеческих чувств, что годятся они в равной мере для тех и для этих времен, для этих и тех поколений, но заполнить их не дано ни одному из актеров, ни одному из множества поколений.

Я подобен охапке сена, которая, поняв композицию стога, хочет его заполнить собою.

Я подобен пальцу во рту ребенка, когда у него начинают резаться зубы — я нажимаю на то место, где ощущается зуд — я не могу дождаться.

Я хочу заполнить формулу или схему, но формулой можно только воспользоваться, и формула эта, она не моя, ее все заполняют извечно и во веки веков не заполнят.

Порою мне все это видится настолько отчетливо ясно — как сплетенья арматуры, или ребра лодки, еще не обшитой досками.

Стихи возникают как маленькие скелетики каноэ, и я тружусь целый день, их обшиваю, оклеиваю, и вот они уже готовы к отплытью. Все это маленькие стишочки, стишата, ящерки, лягушата, крохотные, маленькие, хрупкие.

А перед моими глазами — огромный корабль с необшитыми ребрами, и досок на них у меня не хватает. Он меня мучает, этот огромный корабль, он не может плыть, сквозь него пробегает ветер. Несущей емкости нет у него. У него нет досок, которые гудят и поют — нет у него поющих досок.

Я изготовляю корыта, коровьи корыта, свиные корыта, изготовляю кадушки и лохани, а перед моими глазами — корабль.

Я не могу обшить его теми досками, из которых сколачивают бочонок.

Я не могу обшить его теми досками, которые годятся лишь на то, чтобы сделать свиное корыто. Но гудящих, поющих больших этих досок нет у меня, увы.

И неизменно дует сквозь ребра и воет этот сквозняк:

— Взгляни на корабль свой!

* * *

Всевозможные рамы и рамки — дело с ними обстоит следующим образом.

Одни живут в них, никогда их не покидая. Другие живут в них временно, выходят из них порой и возвращаются обратно. Третьи в них вовсе не живут. Они лишь в них умирают. Точнее, не умирают — просто их туда помещают после их смерти.

Итак, первые живут в них постоянно. Все, что они делают, они делают в рамах и рамках. Мать откладывает их в уголочке рамок, словно матка — яичко в сотах. И растут они там и развиваются, покуда не заполнят собою всю раму.

Максимум возможного для них — переходить из одной рамы в другую. Но, конечно, очень осторожно. Если рама стала совсем уж тесной или пришла в негодность, обветшала, тогда исподволь приготавливается другая. Прежде чем перешагнуть в нее, ее осторожно пробуют одною ногой, словно кочку, прежде чем переступить, одна нога на краешке старой рамы, другая — на краешке новой, осторожно перенося тяжесть с одной ноги на другую — не опасно, нет — ну, тогда поехали. И так из рамы в раму.

Я, знаете ли, никогда не выхожу из рамок! Вон там, в углу, — это мои дети. Они, пока они мои дети, тоже из рамок ни за что не выйдут. Со временем у каждого из них будет своя маленькая рамочка. У нас есть возможность, мы им построим. Сыну построим, дочери построим. Мы это можем себе позволить. Один из них сможет остаться и в нашей рамке. Когда нас не будет.

Можно, конечно, прожить в своей раме, никогда и не помышляя о новой. Пусть живут в ней их дети и внуки. Нет никакой необходимости переходить в новую. Особенно, если рама под стеклом.

Есть, таким образом, люди, которые никогда не покидают своих рамок, ни по субботам, ни по воскресеньям, ни в праздник, ни в отпуск, ни даже когда они пьяны.

Но как прекрасны те немногие дни, когда человек выходит из своих рамок. Словно космонавт покидает свой корабль, чтобы выйти в невесомость. Тоненькая ниточка, только она связывает его со своим кораблем, а иначе можно пропасть, потерявшись в бесконечности.

Для меня рама — это пониманье своего призванья, сознанье долга, сознанье своего человеческого достоинства. Я выстрелен в бесконечность не для того, чтобы в ней затеряться. Мне непременно нужно вернуться обратно, в свой корабль. Мне необходимо вернуться в свою раму, чтобы снова выйти из нее однажды.

Выйти и вернуться обратно.

Просыпаюсь утром — это нижний край моей рамы, край, на котором я просыпаюсь.

Засыпаю вечером — это край, под которым я засыпаю.

День мой, таким образом, находится в обрамленье — от и до. И это дает мне уверенность, что я не пропаду, не затеряюсь.

Я ничтожно мал, и мне не заполнить собою всю стену, поэтому рамки мне необходимы.

Рама — это как бы чувство безопасности, возникшее из-за страха. Рама — это боязнь бесконечности, страх перед нею.

Тебя пугает пустота бесконечности, ты не можешь заполнить ее собою, и ты создаешь себе раму.

Итак, рама — это гарантия, это чувство безопасности. Она спасательный круг для неумеющего плавать. Ты можешь выйти из рамы, но не выпускай ее из рук, можно плыть лишь вокруг нее или плыть, держась за нее одной рукою. Даже если ты и отпустил ненадолго руку, ты все равно должен чувствовать притяженье рамы.

Каждый ищет для себя раму.

Ребенок обрамлен матерью. Оставьте ребенка одного в этом мире, оставьте его без рамок, и он заплачет и будет отчаянно звать, ибо он не может без матери.

Жена — это акварель, обрамленная мужем. Оставьте жену без рамы, и вся композиция рухнет, во всяком случае, ей будет недоставать завершенности.

Так же и муж, в свою очередь, обрамляется женой. Непременно один обрамляет другого (кто обрамляется кем — это уж решайте сами).

Счастлив человек, обрамленный с двух сторон засыпаньем и пробужденьем. Горе тем, кого терзает бессонница. Они потеряли один край рамы, они отправляются в ночь как в ужас, ибо нет у них линии, под которой можно уснуть.

Каждый заключает себя в рамки — между завтраком и ужином, между Новым годом и праздником Лиго. Можно обрамить себя собою. Существует обрамленье собственной воли. Обрамленье любви.

Когда я разговариваю с человеком, я слежу за его рамой.

У человека умного, у здорового человека, рама не ощущается, мы ее не видим. Так же, как и у настоящей картины. У личности, которая достаточно гармонична, вы не заметите рамок. Их словно бы и нет, хотя они существуют.

Как я уже говорил, существуют и третьи. Они не живут в рамках. Они не живут между завтраком и ужином, между праздником Лиго и Новым годом. Не живут они также ни между Ригою и Москвой, ни между Северным полюсом и Южным. Это умеющие плавать и плывущие без спасательных кругов. Они выходят из космического корабля, не привязавшись. Они существуют без рамок.

Впрочем, это только так кажется, будто они живут без рамок. Просто они их не видят, не ощущают. Внутренний мир их настолько богат, что им не обязательно знать о тех или иных мотивах своих поступков. Ибо они не связаны. Они свободны, ибо не видят, не знают своих рамок. Они словно слепы и глухи. Они тащат повсюду за собой свою раму и не чувствуют ее, настолько они сильны. Они словно слепые, у которых колокольчик висит на шее, но они его не слышат, и он им не мешает.

Я хотел бы принадлежать к этим третьим и повсюду ходить со своими рамками и колокольчиками на шее, но, увы, — я принадлежу ко вторым. И с этим ничего не поделать.

* * *

Мы только коснулись друг друга, прикоснулись друг к другу. Окружность к окружности. Шар к шару. Мне неведом твой центр, и тебе мой неведом.

Катилось колесо по асфальту. Под колесом бежала дорога.

Ветер бежал по поверхности воды, ветер бежал по поверхности пустыни, не ведая ничего о влаге, которая там, под песками.

Рука коснулась волос, коснулась груди, погладила бедра, но души не коснулась.

Дерево к дереву не приросло, камень не сросся с камнем.

Мы коснулись друг друга, но это касанье — лишь по поверхности, в нескольких точках. Несколько точек, и все. Между нами осталось пространство, его очень много — как щели между камнями в груде камней.

— Ах, это самое легкое из движений, минимум тренья, минимум сопротивленья, — говорят шарикоподшипники.

Да, конечно, так легче, так меньше сопротивленья. Мы научились у шарикоподшипников, забывая о том, что они-то и созданы для облегченья движенья.

И снова — шарик о шарик, окружность об окружность, кувырканье о кувырканье.

А ребенок рвет на лугу одуванчики. Он делает из стеблей колечки, друг в друга их продевает, первую цепочку себе мастерит — он повесит ее на шею.

Какой-то врожденный инстинкт заставляет его это делать.

* * *

Голову погладить. Знаем, что это такое. Гладили и нас. Когда маленькими мы были. Мы и сейчас это помним.

Не трудно погладить голову ребенку, волосы пропуская меж пальцев. Погладить ему голову, назвать каким-нибудь ласковым именем. Очень нетрудно.

Но попробуйте погладить голову взрослому человеку. Бабушке своей или деду. Вашему дяде, который болен — и он заплачет. Он заплачет смущенно. О чем?

О том — что рядом огонь был, рядом был огонь и радужные его отблески обещали. Все время за стеной было пламя, было тепло, и порой оно приближалось, совсем было близко.

Ты погладил, и ты напомнил.

Трудно погладить голову старому человеку. Долг отдавать пятаками — рука не поднимется.

* * *

Чувство моста. Хожденье по воде.

Хожденье по лунному свету, по лунной дорожке на воде.

Хожденье по кругам на воде, хожденье по облаку, по трепету ветра.

Утки летят через, через улетают пчелы, через летят летучие мыши ночами.

Я иду через.

Верю, что можно ходить по отраженьям. По отраженью сосны, по её отраженью в воде.

По твоему перехожу отраженью.

Твоё «приди» — отраженье, рука твоя, поднятая, когда ты меня приветствуешь — она падает через реку аж до моего орешника.

Костёр у твоей палатки отблеском лёг через реку. «Приди» слышится с того берега — это голос, а может быть, эхо?

Только не дай сомненьям тебя подстеречь на половине дороги — многие так утонули. Тени и отсветы, и шёпот тишайший, словно река замёрзшая, словно бы незамёрзшая, словно мостки надёжные, словно бы лунная дорожка, словно свет на воде (иди-иди, там зовёт тебя кто-то).

Перешёл ли ты через? Будто и перешёл, будто и не перешёл, то ли крик ликованья был слышен, то ли звали на помощь.

Так идет человек к человеку. И не знает никто — перешёл ли.

Шёл один, шёл, перейти не сумел, другой перешёл, ибо веровал. Оба шли они по тому отраженью, но один вознёсся на небеса, а другой в ад сошёл — по одному и тому же «приди»!

Идущие по мостам уходят, чтобы вернуться обратно, высоко над водой, над рекой, которой почти что и нет.

Идущие по отраженьям, по отсветам и теням, по запахам черёмухи на воде — они не приходят обратно. И не знает никто — доходят они или нет. Остаётся лишь крик ликованья или ужаса крик над водой.

Никакие мосты не ведут к человеку. Лишь одни отраженья являются этим мостом — и по ним только можно идти к человеку.

* * *

Вечно сапоги ему жали, вечно малы были. Были штаны ему не по росту — он ходил неуклюже. Каждый день на себя он натягивал, словно короткую рубашонку.

Отдыхать по воскресным дням не считал он возможным. Воскресенье, казалось ему, тормозит, замедляет движенье.

Календарь ему виделся целой системою торможенья. Шесть этих дней — настоящие дни, дни как дни, а седьмой — тормозящий. И от первого до тридцать первого тоже. Ни с того ни с сего прерывается это движенье.

Дьявольски много барьеров. Юности. Возраста. Скорости. До чего же коротким прерывистым шагом шагаем!

У каждого человека должен быть свой календарь, который не разрывал бы его движенья и был бы подобен беговой дорожке, где скорость лишь увеличивается постоянно.

Ах, как медленно плавают дельфины!

Как медленно мчатся гоночные автомобили — хочется выпрыгнуть, чтобы мчаться быстрее.

«Люсьен ехал на новом автомобиле «альфа-ромео». Перед заездом он заявил, что скорость машины будет не меньше 250 километров в час... Они ехали наперегонки со смертью... Братья Бианчи долгие годы ехали наперегонки со смертью. Старший всегда был впереди. Он оказался первым и теперь, когда встретился с тою, которая ходит с косою в руке».

Нет, не в этом дело. Не со смертью бежали они вперегонки. Просто смерть — она рядом бежала.

Просто вечно жмут сапоги. Просто дни — как короткие рубашонки. Пуля летит слишком медленно. Все медленней — пока остановится.

Знаю, что это такое. Набрать скорость. Набрать ускоренье. Ускоренье — это умноженье массы на скорость в квадрате. Себя умножают на скорость в квадрате.

Бежал ли он вперегонки со смертью? Нет, он хотел получить в итоге скорость в квадрате. Увеличивая ускоренье, мы достигаем критической скорости, при которой масса уже превращается в свет, и мы ее побеждаем. И мы превращаемся в свет.

Если хотите, можете называть это смертью. Но это уж ваше дело.

* * *

Меня создавшие уже не могут спасти меня. Они выпустили меня из рук и не могут позвать обратно.

Возьми меня обратно, мама!

Уже не может она до меня дотянуться.

Пожалей меня, мама!

Не может уже она пожалеть меня.

Я пролитая вода, и уже вам не подобрать меня, и еще предстоит мне пройти сквозь цветок и сквозь суп и сквозь пойло свиное.

Когда я прохожу сквозь цветок — я весел, я жив. Я расту, поднимаюсь и действую. Я краска, я хлорофилл. Я поддерживаю упругость в цветке. Мы живем.

Когда я прохожу сквозь суп — я надежен и сытен. Меня есть надо с хлебом. Крепки мои женщины все и мужчины.

Когда прохожу я сквозь пойло свиное — я прост, как свинья, как свинья, примитивен.

Но час наступает, когда у свиньи выпускают кишки. Увядает цветок, и оставшийся суп выливают.

Мне страшно, я пролитая вода. И мне предстоят еще многие странные превращенья, и мне предстоит их пройти — разрушенье, иль превращенье, или как там все это зовется. Что сулят мне все эти неведомые превращенья, кем я стану еще — может, супом, а может, духами.

Кем я буду? Мне страшно.

В первом цветке, в первом супе и в первой свинье — мы пока беззаботны и веселы, нам пока путешествия наши приятны.

Страх является позже, и хочется нам превратиться в детей — возьми меня, мама, обратно! Но она подобрать нас не может. Мы как пролитая вода. И становится страшно.

Но потом к нам приходит спокойствие — после второго цветка, во втором нашем супе, тогда, когда кто-то уже утонул в своих первых помоях.

Не бери меня, мама, обратно!

* * *

Так испорчен работой, что отдыхать не умеет.

Катится игральная кость, катится и останавливается — двойка, или пятёрка, или шестёрка — и отдыхает до следующего броска.

А он не умеет. Если упал — поднимается сразу, не переводит дыханья. Словно пила, перепиливающая одним духом.

Нет времени посмеяться.

Неторопливость воскресного утра — не для него.

Безделье воскресного вечера — тоже. Убивать своё время он не умеет.

Впрочем, сказано это неточно — время убить. Время не убивают. Его оглушают на время. Шампанскими пробками. Костяшками домино — по вискам. Картами и шарами бильярда. Каблуком, отбивающим твист, рок-н-ролл или румбу.

Время можно и одурманить. Ударяет в голову спирт. В голову ударяет марихуана. Опиум или гашиш. Так его одурманивают, опьяняют, и тогда наслаждаются этим медлительным, этим неспешным теченьем часов и минут. Одурманивать также умеют речами, потоками слов. Возникает иллюзия, будто оно и не движется больше, и мы можем позволить себе что угодно, пока оно вновь не проснётся.

А этот испорчен. Не может остановиться. Даже в субботу, в вечернюю пору, когда все другие нежатся в банях. И в воскресенье бежит мимо праздничного застолья — он не может остановиться. И хотел бы, да только не может. Он испорчен работой. Он готов уцепиться за угол, за краешек скатерти праздничной с множеством блюд, но боится, что стянет её со стола и испортит другим воскресенье.

Он гость нежеланный. Когда он сидит за столом, подошвы его протирают паркет. Его мысли по комнате кружат, как мотоциклист по стене вертикальной. Он возбужден. Он не слышит, что в комнате этой творится, его уши, подобно локаторам, ловят все то, что творится за этой стеной. И язык его где-то отсюда уже далеко. И все рады, когда, наконец, он уходит. Он забыл у вас шляпу и зонтик. Но за ними уже никогда не вернётся.

Так и катится он, словно сказочный тот колобок, и поймать его вам не удастся.

Он хотел бы. Он хотел бы остановиться. Полежать, поваляться, о чем-нибудь там поболтать.

Он глядит на кровать — хорошо бы, его уложили туда, но никто не уложит, боятся — простыня его за ночь свивается в жгут, и недолго, глядишь, удавиться.

И никто не зовет его в мяч поиграть, ибо он не умеет — ибо мяч он угонит куда-нибудь с поля, и погонит его неизвестно куда, через луг и поляну и — кто знает куда.

Когда катится он с горы, он и рад бы за что-нибудь зацепиться, но тоже не может, ибо знает, что вырвет с корнями сосну или ель, за которую схватится он, или руку оторвет. И поэтому он зацепиться боится.

Даже в сон он вбегает с какой-нибудь книгой в руке, бормоча окончанье какой-нибудь фразы, и из сна выбегает в спортивном уже облаченье.

Залы ожиданья, места, где можно подумать, поправить галстук, продумать предстоящий разговор или речь, или просто купить билет — это всё не для него, и в равной мере стремительно он пробегает сквозь швейцара, сквозь директорскую секретаршу и сквозь контролёра. Поезд он догоняет — как в эстафете.

Он несчастен. Он не может остановиться. Что с ним делать и как помочь?

* * *

О, залатанный мой старик! Как шикарны твои одежды, но как залатан язык твой! О, какими заплатами ты говоришь!

Вот заплаточка «иногда». Любимейшая из заплаток.

Ты не скажешь никогда — имеют место такие-то и такие-то явленья, но скажешь — в жизни иногда имеют место такие-то и такие-то явленья. Лишь бы кто-нибудь не подумал, что постоянно.

Понимаете, это ведь не всегда. Вы только не подумайте, будто я хочу сказать, что всегда. Нет-нет, совсем не всегда.

Крадут, например, — не всегда. Вы поймите меня правильно, я хочу сказать, что иногда, иногда крадут. В некоторых местах. Кое-где. Не везде. Вы только правильно меня поймите. Очень боюсь, что вы поймете меня неверно.

Я хотел сказать, что кое-где иногда кое-кто крадёт. То есть, очень редко. Даже не редко, а порой. Может быть, правильно даже сказать не порой, а временами. Временами. Местами и временами. Отнюдь не всегда.

Может иногда ребенок намочить в штаны. Иногда. Вы не подумайте, ради бога, что дети вообще, что все вообще дети, как вам это сказать — что вообще дети... это делают. В некоторых отдельных случаях. В некоторых. Местами. Местами кое-где наблюдаются подобные явленья.

Иногда приходится слышать, что в жизни время от времени происходит то-то. Нет, не подумайте, что это закономерность. Нет-нет, повсеместно этого не бывает.

Иногда, когда пишу, приходится нет-нет затрагивать теневые стороны жизни. Вы только правильно меня поймите — иногда это необходимо, во всяком случае, допустимо, ибо иногда, может быть даже и нередко, но, скажем, временами, в жизни ещё встречаются отдельные такие, что ли, рецидивы, отдельные случаи, когда местами и кое-где...

В общем, я бы сказал — иногда иногдается — может быть, этот глагол хоть в какой-то мере способен выразить эту иногдашнюю иногдаслучаемость жизни. Иногдается. Именно — иногда иногдается...

И всё-таки меня очень это тревожит — вдруг вы подумаете... можете подумать иногда, что я временами... что мне... в общем, что вы меня иногда, может быть, могли бы понять не так... что вы могли бы меня, может быть, скажем, время от времени... понять не так.

* * *

Слово это, когда говорится оно в конце, разрушает все предложенье. «К сожаленью». Сказанное в конце, взрывает оно все предложенье. Всю предыдущую жизнь.

— Вот она, благодарность. Я для него каждый кусок от себя отрывала (и там, в темноте, под этими словами или между ними вдруг мелькает это словечко — «к сожаленью»).

Воистину уничтожающе это слово. Крест на всем предложенье. На всей прожитой жизни. Резкий удар как кнутом по лицу — к сожаленью!

Кормили, выхаживали и — к сожаленью!

Любили тебя — к сожаленью. Жертвовали собой — к сожаленью. Жаль, сожалею — зря.

У яблони, что тобою посажена, отрубает цветущую ветку топор — к сожаленью.

Ползет ксожаленьюзмея, жалят ксожаленьюскорпионы.

Спичка ухмыляется под крышею дома.

Этот вот человек сам мне рассказывал, как строил он дом для брата своего и вот он внезапно берет камень в руку и швыряет в окно — к сожаленью! Берет ксожаленьюспичку, и вот уж огонь побежал по крыше.

Опасное слово. И ставится всегда в конце, когда уже сделано что-то.

Никто не скажет вначале — «к сожаленью, построю дом». «К сожаленью, выхожу замуж».

Только в конце приходит оно, чтобы все уничтожить.

«Дом этот я выстроил, к сожаленью».

Мертвая точка, граница, за которой смерть — вот что такое «к сожаленью». Строим свою жизнь или жизнь ближних своих только до этого слова — «к сожаленью».

Когда ты его произнес (или только подумал, произнес его мысленно) — что-то умирает, кому-то ты подписал смертный приговор — другу своему, ближнему, или себе самому.

В утренний час, когда солнце едва поднимается в небе, произнеси это страшное слово — «к сожаленью» — и солнце закатится, не достигнув зенита.

* * *

Не к смерти идём мы, не к старенью и смерти, а себя мы идем встретить, с собою идем встретиться — с с о б о ю в т о р ы м.

Жизнь — это словно бы двое идут навстречу друг другу. Старость моя идет, чтобы встретиться с молодостью моею. Они повс

тречаются где-то в годах моих зрелых, в моем возрасте зрелом, у невидимой этой черты.

Словно пара козуль, что сошлись на бревне, над водой — так я сам повстречаюсь с собою. Вот веселое будет боданье! Потому и идут они, верно, друг другу навстречу, что рога у них есть, и на этом бревне над водой суждено им столкнуться.

Так все время шагаю навстречу себе. Где сойдутся седины мои с моей первою соской младенческой — там и буду как раз настоящим собою, собой неподдельным.

Когда встретится снег вековечных вершин с крокодилом из Нила.

Словно парламентеры навстречу друг другу идут они — Северный полюс и Южный.

У экватора встречусь с собою.

Так встречаюсь с собой, как ладони, которыми вы рукоплещете. Я вибрация двух рукоплещущих чьих-то ладоней в пространстве (может быть, потому так торжественны аплодисменты).

Есть момент один краткий, когда в маслобойке еще не смешалась сметана, налитая прежде (почти уже масло) и та, что налита потом — есть момент, когда это еще ни сметана, ни масло, тот момент, когда пахта уже отделяется и начинается новое масло.

Мы не старимся, мы не стареем, а просто мы движемся к новой сметане. Даже если ты стар, словно месяц стареющий, можешь ты сбиться и месяцем стать молодым, если только ты знаешь, что сбиться тебе предстоит с молодым лунным светом совместно.

Слезы — только лишь сыворотка, и не боле того.

* * *

Хватит, довольно, пора перестать тебе всех поучать. Хотя б одного человека оставь неученым. Хотя бы вон ту собаку, что бегает, высунув красный язык.

Собака с высунутым языком топчет мои тюльпаны — одна необученная собака.

Стоит ли мне кричать по этому поводу, кричать, как кричит петух на рассвете?

Когда все торопятся, чтобы поспеть на трамвай — пускай она спит.

Пускай она спит себе, сколько ей хочется.

Пускай она спит в часы напряженной работы на диспетчерском пункте.

Пусть застынет она, как в термометре ртуть.

Пусть она спит на всех матчах и за баранкой всех гоночных автомобилей.

Пусть она спит в каждой стартовой ямочке, в каждом стартовом пистолете.

И пусть она пляшет там, где плясать не положено. Как тарантелла на тарантасе, как полька на полке! На полу и на полке пусть пляшет она, на подставках, полставках и ставках, ушибаясь о шифры и цифры.

Ах, какие красивые ноги! Как мне жаль, что о цифры и шифры она ушибается часто!

Ночь, как ночной колпак, опускается нам на голову, и месяц летит, как стоптанная ночная туфля.

О, тишина и спокойствие рубашки ночной над землею — только ласка полакомится звездами. Она неучёная. Она по ночам просыпается и ест, и трясет эти звезды, словно банку с вареньем.

Ребенка родить одного, и пускай неучёным останется он — пусть не знает часов, ничего о часах пусть не знает.

Мир — огромный один циферблат, по которому стрелки нас гонят все время куда-то.

Стрелки надвигаются на нас, как снегопад, как обвал. Словно от косы, бежим от них по циферблату, бежим по вечному кругу.

Эти бегут с минутною стрелкой, те — с секундной. Третьи идут не спеша с часовою стрелкой. И, тем не менее, время у них одно.

С какою ты стрелкой желаешь идти — это всего лишь вопрос стиля.

Если ты спринтер прирожденный — можешь бежать со стрелкой секундной.

Если ты марафонец — бегай с минутной стрелкой.

Но если пойдёшь ты и с часовою стрелкой — тоже ничего не потеряешь.

Бежишь ли ты впереди стрелки, то и дело подгоняемый ею, или двигаешься следом за нею, стараясь не отставать — это тоже вопрос стиля.

Первые — это те, у которых всю жизнь не хватает времени.

Утром — быстрее — сунул в рот бутерброд, но вот уже надвинулась минутная стрелка — скорее, бегом — стрелка проносится над столом, и стол остается там, по ту сторону стрелки. Ты дома забыл перчатки, но обратно тебе уже не вернуться — с той стороны надвигается на тебя стрелка.

Ах, милые, опять надвигается стрелка — нет времени! — хватаешь впопыхах детишек, не успев даже их сосчитать, все ли (а ведь явно не все!) — нету времени, нету времени! — надвигается стрелка, и твой Карлитис остается за стрелкой и бог знает, кем вырастет.

Людей, у которых за спиной стрелки, узнать нетрудно. Вот бегут они — ботинок на одной ноге, а другая нога босая.

У женщины неровно накрашены губы — она увидела в зеркале стрелку за своей спиной и второпях нанесла эту краску неровным и ярким слоем.

Так они выбежали из дому, так и мчатся по городу.

Рваный чулок, невыбритое лицо, брюки неглаженые и зубы непочищенные, неподкованная лошадь и спустивший баллон у машины — так и бежим, нет времени остановиться, ибо за нами, как пастух за стадом своим, гонится стрелка.

Мы, вторые, — идём за стрелкой. У нас впереди — целый круг циферблата. Мы стараемся не отставать, и всё же, если мы потеряли туфлю, мы можем поднять её и снова надеть. У нас имеется время в запасе — пуговицу пришить или туфли почистить, оказать вниманье жене, важное принять решение.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: