МУРАВОЙ БРЕЛИ КОРОВЫ

* * *

Весна пришла нарядна и чиста,

как праздник, и невольно мы смутились,

на всех еще рабочая одежда,

ладони перепачканы, а пес

весь в вылинявших клочьях зимней шерсти.

Мы растерялись, кто же виноват —

мы иль весна, возникшая внезапно.

Красота, сказал старый учитель,

должна заставать нас врасплох

и создавать как бы чувство неловкости.

* * *

Весна, как нежданно нагрянувшая сваха,

девушки бегут наряжаться.

Только трактористы и ухом не ведут,

едут по одуванчикам, как по желтой грязи,

сорванная кожа черемухи

к гусенице прицепилась.

Дикарское племя

из джунглей техники.

* * *

Илдзе застигнуть врасплох?

Как бы не так: она заметила издали —

с полотенцем белым в руках поутру

смотрела она на скворца,

будто это письмо

с признаньем в любви.

Когда твердили все: обождем, —

она возражала: выйдем навстречу.

* * *

Только Каспар медлил, как ясень, листьев не гнал.

Знал ли он, что в вечернем лесу распевают дрозды?

Что зеленой хрустальною вазой сверкает береза?

Что у озера... да, это он слышал:

лягухи.

* * *

Весна, повторяю, уже наступила, черемуха расцвела,

и Алина стоит в навозных калошах рядом с черемухой —

плачет. Ничем не могу помочь, красота беспощадна,

когда подходит вплотную и становится рядом.

* * *

Мотылек —

это подвижный небесный цветок,

ему не сидится, цветет на лету,

утверждает Илдзе.

Нет, мотылек — вредитель,

возражает Инесе.

Когда они тут пляшут вокруг,

одни глупости лезут в голову.

* * *

Одуванчики зацветают, когда у дубов появляются листья

и выгоняет ель зеленые вешние лапки. Дождь насыщен

зеленой пыльцой.

* * *

Вертишейка проверещала ровно четырнадцать раз.

Зацвела черемуха.

* * *

Из земли полезла крапива, — сказала Ундине.

Отлично.

Наконец найдется цветок —

одарить

это чучело — Илмара.

* * *

О чем вы тут все толкуете?

Мы внизу копошимся, не видим,

как верхушки елей цветут, и дивимся —

шишки на голову валятся.

Права Аннеле, права Аннеле.

* * *

Утром

я увидал соловья.

Не пела птица,

сидела в черемухе тихо,

как вода пролитая.

Ночь пролилась,

не вычерпать ночь,

а роса вечерняя

не родилась на свет.

* * *

Я вышел из дому,

уговорился с мизинцем своим,

что начну свою жизнь сначала —

словно жаворонок,

стану радоваться — я серый:

гляди, все вокруг серое,

и только потом проклюнется зелень.

НА ФЕРМЕ

У белой речки — белоручки? —

спросил и прикусил язык.

Не миновать ответной взбучки,

и поделом, — подумал вмиг.

И вправду — эта брови хмурит,

у той насмешливый прищур:

— У нас всяк дурень балагурит

и ловит дур на каламбур.

Винюсь. Не шут неисправимый,

я странник с просьбою простой:

пустите на ночь пилигрима,

а если можно — на постой.

Я с вашим стадом буду ладить.

— Как? Здесь? На ферме?

— Я готов.

Люблю телячьи уши гладить,

люблю мычание коров.

С достоинством жуют коровы,

с достоинством трава растет.

Другой покой под этим кровом,

другой у времени отсчет.

— Что, на постой — и вся забота?

— Нет, таково житье-бытье:

у каждого своя работа,

вы за свое, я за свое.

— Вы некурящий?

— Некурящий.

— В сарае сено, целый воз.

— Поэт? И вправду? Настоящий?

Ах, девочки, какой курьез!

Сбежал ли из дому, бедняга,

или прогнали чудака?

И налегке, одна отвага,

ни рюкзака, ни узелка.

(Курьез, каламбуры... Пусть вас не удивляют иностранные слова на ферме. Режиссер Фелнцита Эртнере однажды рассказала: в двадцатые годы она приехала погостить в деревню, вышла утром во двор, видит — деваха моет и трет молочные бидоны. Молодая актриса, пытаясь завязать разговор, произносит: «Покажется ли солнце сегодня? Ни ясно, ни пасмурно». — «Да, странное освещение, как у Леонардо да Винчи», — отвечает деваха.)

Ведут в сарай. И в звездном блеске

заметней блеск смешливых глаз.

— Не хуже, чем пастух библейский,

вы заночуете у нас.

И дарит светом небывалым

тяжелый бабушкин сундук,

расправит крылья покрывало,

цветное, пестрое, как луг.

И как за пазухой у бога —

я в колыбели травяной.

И запах сена у порога,

медвяный, пряный дух земной.

Я

засыпаю...

* * *

Муравой брели коровы,

в мураве роса светилась.

Сбросив белую рубаху,

пело утреннее солнце.

Пробудились зубья вил,

визг проснулся поросячий,

утром ноздри щекотал

свежий чистый дух навоза.

Облаку вцепившись в гриву,

ветер в небо ускакал.

...Я подумал — это счастье,

нечто робкое, худое,

но оно нальется силой

в мире запахов земных.

Здесь душу запахи питают.

Здесь, где дорожка муравья,

пчелы тропинка золотая,

нам душу запахи питают,

и с жизнью рядом жизнь иная,

мир обостренного чутья,

здесь душу запахи питают,

здесь души запахов витают.

* * *

Илдзе мне пишет письма.

— Но только о деле, — предупредил я.

— Разумеется, только о деле.

Сарке, Краснуха — светло-красная. Как засохшая хвоя.

Вдруг заискрится — вспыхнет. То подумаю о горящей плите, то на дом оглянусь. Нет, все в порядке. Только выжжена солнцем мурава на дворе. Краснокожесть этой коровы почему-то тревожит.

Вабуле, Жучиха — корова ночи, королева ночи, черная.

Ей к лицу серебро. Будь я маркизой, я приглашала бы ее на званые ужины и стояла б рядом в вечернем бархатном платье.

Звайгала, Звездочка — с белым пятном на лбу. Звезды — общая наша болезнь.

Чем меньше имеем мы на земле, тем сильнее тянемся к звездам. У Звездочки во лбу Жерар Филип.

Слауне, Славная — с белым пятном у хвоста.

В ней что-то от воскресенья: с весельем, с велосипедами и ветром в спицах. Светлый глоток вина — светлая пестрина в душе.

Бриедала, Олениха — бродильная сила в этом имени.

Седая, как старая учительница, и я всегда перед нею теряюсь, Почему, и сама не знаю, для нее выбираю свеклу получше. Других коров я могу погладить. А эту боюсь. Так и хочется сделать книксен.

Думала, Дымка — дымно-бурая, будто кофе.

Гляжу, и торжествующие мысли приходят в голову. Ведь мы можем накормить всю огромную эту страну. И детей чужеземных. И странников. И все обязательства, что мы подписали, давным-давно угаданы в латышской старинной дайне: масло складывала горкой да сырами подпирала.

Зимала — в имени этом слышится «знак, знамение» — у нее белые уши.

А мать — чернуха. Белых нарциссов она нанюхалась? О боже, как чутко насторожены две белые каллы. Будто вот-вот их преподнесут некоему черному президенту некоего африканского государства.

Райбала, Рябуха — стоит в хлеву, как перепутанная карта мира.

Даже вымя в пестринах, в рябинах, три соска черные, один белый. А молоко во всех четырех одинаково белое. Получается, что мировая политика к молоку отношения не имеет.

* * *

Одна-единственная у меня коровушка,

Муравеюшкой нарекла ее, Муравушкой.

Я свою коровушку берегла,

муравьиным именем нарекла.

Латышская народная песня

Как окрестим тебя, коровушка, кровинушка?

Цибиня, Цистерниня?

Цеберите, Цеталиня?

Маружа уверяет: имя должно быть с долгим «и»,

чем длиннее, тем лучше: Вигриеза, Вибанте —

так струя молока звенит в подойнике.

И надобно остерегаться зудящих ссс и ззз,

корова шарахнется, как от слепня.

И ни в коем случае

не давать имя вязкое, имя дряблое,

слово плюхающееся, ляпающееся, булькающее.

Иначе закупорит молочные жилы,

будто глиной

залепит корову.

* * *

Яна просила вчера научить ее

хлебы печь.

Детям очень хочется свежеиспеченного

домашнего хлеба с медом.

Почему только детям,

возражает тракторист Валдис.

Я бы тоже не прочь,

только кто испечет?

* * *

Елки-палки, возмущается Эйдис,

нет ни одной больше девушки,

у которой в песеннике

засушенный листик

полынного божьего деревца.

Стали божье деревце величать туей

и разводить для изгородей какую-то там алычу.

* * *

Говорят, возле ислицкой мельницы

изловили щуку — четыре метра.

Что ж, я верю.

Вчера я увидел, как Айна Петеру

пыль пускала в глаза,

пока тот не заблудился в ее коридоре,

будто нечистый попутал.

Трактор стоит во дворе

и сам по себе ни с места.

Ничего удивительного,

если в мельничном пруду заведутся подлодки.

* * *

Лежат у мельниц жернова,

в небесный свод уставив око.

Дробь дятла в мире, стук и рокот,

так возникают жернова.

Вздыхает Рудис: трын-трава, ж

изнь коротка и вышла боком.

В небесный свод уставив око,

лежат у мельниц жернова.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: