ПЕСЕНКА О ТАКОМ БОЛЬШОМ СЧАСТЬЕ 2 страница

Точкой над «i».

Час диалектики признаков шатких:

Четкий рисунок смыт —

И возвращается в белых перчатках

Тот, что течет, сквозит.

1974

* * *

В грязь уличную падает снежок,

Бумажный сор кипит, подобно пене, —

А на краю небес сидит божок

И звездочку качает на колене.

Иль скажем так: навозный лезет жук,

Зеленый и блестящий, из навоза,

А рядом роза белая — и вдруг

Его в постель к себе пускает роза.

Сегодня месяц бледного лжеца

Во фраке черном мне напоминает.

Сегодня ночь похожа на скупца,

Что в ларчик на ночь зубы запирает.

Как жизнь красива, видит только тот

Кто в слепоте других не упрекает.

Сегодня солнце, может быть, махнет

В глухой колодец — всякое бывает

Ведь чудеса случаются и впрямь,

Навстречу людям с места сходят горы,

И жизни ритм подсказывает нам

Ритм стиховой, и рифмы, и повторы.

Вот только крыса старая, беда,

Вдруг прошуршит — и злым пахнет и давним.

И стих блеснет уныло, как слюда,

А драгоценным был задуман камнем.

1974

* * *

Мне около шести — стихотворенье

Так, ни о чем, так, около шести,

случилось написать: и дуновенья

Мы жаждали, и снились нам дожди.

И умерли три иволги-сестрицы*,

Хотелось пить, и не пойму, прости,

Как ни о чем стихи могли явиться,

И ни о чем, и около шести.

1974

РАДОСТНАЯ ПЕСЕНКА

Когда мне улюлюкают,

Бубнят в мой адрес гадости,

Я радостную песенку

Пишу себе о радости.

На радость и о радости,

Испытывая сладость,

Пишу себе, а песенка

В меня вливает радость.

Я не умру от жадности —

Ведь мне нужна лишь малость,

Чтоб песенка о радости

Мне в радость напевалась!

И если вам не лишнее,

Так пойте на здоровье

Вот эту радость-песенку,

Где радость в каждом слове.

О радости, для радости

Всех, кто ей знает цену!

Хотите — пойте, жалко ли?

Куда я песню дену?

1975

* * *

И яблоко, плывущее сквозь ночь

Без яблони, без ветви, — мной любимо.

И яблоня, которая сквозь ночь

Без корневища проплывает мимо, —

Любима мной, и весь простор земной,

Во тьме ночной плывущий без подпорок,

И тьму люблю — за то, что в час дневной

Она жива и дух ее мне дорог.

Она незрима днем и далека,

Но в час заката рядом шевельнется.

Какого-то я вижу чудака —

Из тьмы пришедший, он во тьму вернется.

1975

* * *

Всё более зелёную основу

протягивают, заткана зелёным

берёза скоро будет и рябина —

зелёным, и черёмуха — зелёным,

зелёно-белым, и ещё воткнут

двух соловьёв, двух иволг и одну

кукушку,

и начнётся оголтелый

звон в зелени, что станет непроглядной.

А клейкий детский возраст отойдёт,

широкою листвой замаскирован.

Поэтому и говорю: с детьми,

пока их прелесть наглухо ещё

не заткана,

почаще говорите.

1975

* * *

И ливень сливовый, и вишен липкий всхлип,

и нимбы груш с талантливыми лбами,

и перси персиков, и жабры абрикосов,

и хруст капусты, расфранчённой так,

что я — как шип в саду шарообразном,

и лучше всех поймёт меня пустыня,

где выпустил меня отец-колючка.

1975

* * *

Время ветке расцветать.

Время лопаться луне,

Время выпустить на свет

Голых маленьких лунят.

Время настежь рот раскрыть

Всем колодцам и дверям,

А все дырки застегнуть

На застёжки золотые.

Время звать муравьёв,

Солнце класть на ладонь,

Если так тому и быть, —

Ты ладонь не обожжёшь.

1975

* * *

Андрису Буйкису

Чтоб наши раны не болели,

Влезает собиратель звёзд

На самый верх вечерней ели

И там сидит, как чёрный дрозд.

Внизу дряхлеют стены, горы,

Скелеты в гробовой пыли.

И скоро вечер, солнце скоро

Умрёт в сыром углу земли.

Приходит ночь. И вор ворует.

А христиане роют клад.

А пекарь в печке хлеб шурует.

Дай, дай звезду, небесный сад!

Какой ничтожный, лживый ветер!

Как светел облачков разброс!

Как долго ждёт — почти столетье! —

Мой друг, мой птах, искатель звёзд!

1975

* * *

Это вылез багровый тюльпан из стакана.

Теннисный мячик носился туда и обратно.

Мне в этот вечер тоже хотелось родства —

Режущего диагональю, из угла — в угол.

Как я нежно люблю твои первые буквы,

Азбука, белая прядь, скарабей мой.

Хрупкие метки на сочном, молочном песке —

Там мое сердце ходило на речку.

Это вылез багровый тюльпан из стакана.

Теннисный мячик носился туда и обратно.

Зубы зигзагов, зубы зигзагов съели

Пол под ногами ночи зигзагозубой.

Это несбыточно белое зарево месяца.

Это несбыточно белое дно небосклона.

Это вылез багровый тюльпан из стакана

И мне на дорожку подставил ножку тихонько.

1975

* * *

Вдруг стало так тихо,

что солнце остолбенело

и тоже боится дышать —

то ли ветер меняется.

то ли стража меняется,

то ли голос меняется:

слишком долго был я молодым.

1975

* * *

Из мгновения расцвёл

и услышал все цветы,

и была со всех сторон,

во все стороны была вечность,

а потом случилось нечто —

и в одно мгновение

превратился, возвратился

из цветка в мгновение.

1975

* * *

Окошко бани,

и дырочка в грибе червивом,

и поезд, исчезающий в туннеле.

Так хочется домой!

Как можно глубже

проникнуть внутрь, к пещерным старичкам,

которых так давно не навещал я.

Окошко бани,

и узкая мышиная нора,

и поезд, исчезающий в туннеле.

1975

* * *

Дым я читаю вдумчиво

в дыме два смысла дымятся

то ли просится креп в склеп

то ли фланель в колыбель.

Дым я читаю вдумчиво

переводить его надо вдымчиво

у дыма нет словаря

в нашем с тобой языке.

1975

* * *

Осы умершей

На солнце атомный распад.

И непонятно,

Откуда смерть взялась, подкралась в знойный сад?

Пчела-работница, не объясняй пчеле

Явленье смерти:

В самозабвении трудилась на земле —

И смерть ей свойственна, как свойственно усердье.

И человек спешит то в поле, то обратно,

Коров пасёт и сено грузит на возы...

Как непонятна,

Как непонятна смерть осы.

Неведомо её предназначенье,

Оса-приятельница, что она для нас?

...Но хочется сказать, что смерть и разрушенье

Могли помиловать её на этот раз.

(Вот как?)

(Нда-с...)

1975

* * *

Керамикам Кипсалы

Денег в кувшин насыпьте,

и тайно заройте в землю.

и рядом оставьте запуп

в комочках песка или глины.

(— Что так иволга плачет?

— Иволга плачет о ливне.

— Откуда их дети знают,

что плакать должны о ливне?)

Значит, денег в кувшин насыпьте

и тайно заройте в землю,

но так, чтобы все узнали,

что деньги в земле зарыты.

(— Что этот Ансис так ищет?

— Ищет в улитках жемчуг.

— Он от кого же знает,

что жемчуг растет в улитках?)

И денег в кувшин насыпьте,

и тайно заройте в землю,

но так, чтоб никто не слышал,

в какой из гор.

(— Зачем на горе этой Антынь?

— Он скачет за Саулцерите.

— Он от кого же знает,

что есть она вообще?)

Только денег в кувшин насыпьте

и тайно заройте в землю.

А все остальное сделают

блуждающие огни.

1975

КЛЕПТОМАНИЯ

Навязчивость, мания, страсть —

что-то украсть у матери

и спрятать тайком у жены,

что-то украсть у жены

и спрятать тайком у себя.

что-то украсть у себя

и спрятать тайком в стихи,

что-то украсть у своих стихов

и спрятать гораздо глубже,

и что-то украсть — еще глубже! —

и не знать, куда это деть.

1975

ОТРАЖЕНИЕ В РУЧЬЕ

Там с двух черёмух

(над и подо мною)

два лепестка,

сверкая белизною,

слетают с двух сторон.

И зажжены

два солнца сразу —

с каждой стороны.

Одним ли, двум ли верить небесам,

когда меж двух миров живу я сам?

1975

ЕДИНСТВЕННЫЙ БАХ

Шмель над миром гудит Баха.

Вот их двое — гудят Баха.

Вот их трое, четверо‚ пятеро...

Словно Бахов и было пятеро,

Но гудят впятером — единственного.

Вот великий какой —

пять живых, золотых шмелей

так не могут!

Из вулкана — хоралы Баха.

Два вулкана — грохочут Баха.

Вот их трое, четверо, пятеро...

Словно Бахов и было пятеро,

Но гремят впятером — единственного.

Вот великий какой —

пять вулканов, трясуших землю

так не могут!

Покатилась звезда в цветок.

Две звезды поглотил цветок.

Вот их трое, четверо, пятеро...

Словно было бы лилий пятеро,

Но свалилось пять звезд на один цветок.

Вот какой цветок —

пять небесных звезд

утопают в нем...

1975

* * *

Время не шло.

Это было любовью.

Лишь перед нею оно останавливается.

И секунды я мог загребать, как песок,

И бросать свободно куда угодно —

Хоть в эту сторону, хоть в другую, —

Не имело значенья.

Металл не ржавел.

Цветы увядать разучились.

И тогда мы считать разучились.

И, по самому высшему счёту, прекрасно,

Что любовь не умеет считать.

1975

* * *

Клюёт, клюёт

нас дождик беспощадный...

И бьёт нас, бьёт

(всё мимо!) град громадный...

И страх живёт

в природе, страх природный...

Всё, что смогу,

исполню в жизни трудной,

чтобы твоя судьба

была отрадной.

1975

* * *

Я приласкал бы тебя так,

Что иней не опал бы даже.

Я приласкал бы тебя так,

Что, может, умер бы сейчас же.

А может быть, иная боль

Навеки б нас разъединила,

И так бы тихо я ушёл,

Что ты б слезы не уронила.

1976

* * *

Не взбалтывай вод в кружечке своей, Аннушка.

Осадка полны моря все и океаны.

Хочу отнести одну кружечку эту чистою

и не вылить в мойку.

а вылить её в пустыне.

Метла зелёной берёзы — в бане на камешках.

Море у берега смято, а дальше — гладкое.

Прежде чем назову твоё имя светлое —

я молоком кенгуру

язык свой омою.

Вся вспаханная земля — зимой она белая.

Даже вороны зимою покрыты белым.

Когда упаду — подыми этот флаг мой белый.

Это вовсе не значит ещё —

сдаваться.

1976

* * *

Что я сказать тебе могу из-под моста?

Что капало, что дул холодный ветер.

А у тебя была красивая карета,

И вся она сверкала, словно перстень,

Когда по мосту надо мной катилась.

(Она и свергнуться могла через перила,

Да пронесло, и укатила прочь.)

О радуга! Земля и там и там

Одна — с одной рекою посередине.

Что я сказать тебе могу из-под моста!

Спустившись ниже, высоту увидишь лучше.

Тот счастлив, кто пришёл из-под моста.

И даже радуги огромный мост небесный

И тот стоит под сенью незаметной

Других мостов, которых мы не видим.

1976

ПЕРЬЯ

Витауту Бложе

I

Сегодня черт сидит в моих чернилах

Напрасно, потому что божьи дети

В лесах окрестных собирают перья

И мне в окно бросают их на стол.

По кончику пера увидеть можно,

Куда какая птица улетела.

Притом перо показывает точно,

Куда лежит обратный путь его.

II

Вон то перо за соколом своим

Стремится — ты уйди с его дороги,

Не то оно просвищет сквозь тебя.

А вон перо, летящее к сове,

Несется меж старинными домами,

Торопится, боится опоздать.

И с широко раскрытыми глазами

Над лесом перья тянутся павлиньи.

И петухи кричат в моей подушке —

Вот первые пропели.

Вот вторые

И третьи прокричали петухи,

И я, по шву подушку распоров,

Смотрю, как в синем небе они тают,

И ветер, он бессилен против перьев‚

Которые летят обратно,

В Птицу.

1976

* * *

Вновь из Лапландии зима идёт, бела,

и белый заяц в дверь мою шмыгнул

и в лес умчался (волку прямо в глотку).

А солнце белое там, позади меня,

за креслом моим встало и так сладко

оцепенело, — зябнет мой язык,

и у меня в ноздрях, как у быка,

уже кольцо повисло ледяное.

В такие вечера услышишь вдруг,

как лопаются сосны и сердца.

природа умирает величаво.

И я, я умираю вместе с ней

так величаво! Тысячью перстов

ударит солнце в клавиши органа.

И из Лапландии зима идет, бела.

1976

ПЕРЕЛЁТНЫЙ КАМЕНЬ

Мы вырвем этот погреб из земли

и клеткой птичьей над собой поднимем.

Или возьмём небесно-синий дым

и превратим в землисто-рыжий торф,

а то и в клюкву.

Кто оспорит это?

Не постоянен камень - даже он

отнюдь не вечен и не постоянен.

Я видел, как на башню камень лез

и вил гнездо, как галки и вороны,

и камешки высиживал в гнезде.

Потом они летать учились тоже.

Ну что же тут такого, если в небе

мы замечаем камень перелётный?

О, день весны, зелёный, словно мирт!

Из тёплых стран вернувшийся обратно,

У клетки, приколоченной к берёзе,

Поёт счастливый камень перелётный.

О крыльях он поёт своих, о крыльях.

1977

* * *

В камне натянуты жилы пружин —

мой камень не спит.

Напряженье на всем протяженье пружин —

мой камень не спит.

Не спит ни плотва, ни морская трава,

Ни червь в сердцевине, никто и в помине

не спит.

Камнесобранность — суть характера —

день за днём.

Камни вечно растут вовнутрь —

день за днем.

Птах — наружу, и дым — наружу,

ты не можешь — тебе не хуже.

Выхода нет изнутри — есть выход только вовнутрь.

Усилия нет изнутри — усилие только вовнутрь.

Голый, как голубь, взлетает

только вовнутрь — взлетает

Камень только вовнутрь.

1976

* * *

Попытайтесь найти

нейтральное яблоко.

Все они тяжело боролись

с тяжестью своей земною,

и тяжелым было паденье.

Эти ростки зеленые —

как свидетели молчаливые

о том, что нейтрального яблока

попросту не бывает.

1976

КНИГА I

* * *

Рано ещё. Совсем ещё рано. Солнце ещё глаз не открыло. Мать ещё люльку качать не начинала, отец к лошадям не заглядывал. Ботинки лежат за дверью, за дверью порога, за дверью дороги.

В щелях между половицами покоится день вчерашний. Вздох еле слышный притаился в посудном полотенце, какое-то слово ворчливое дотлевает в печной золе.

Но незаметно вечерний сон переходит в утренний, и вот просыпается шапка на столе. Шапки вообще просыпаются рано, с первыми петухами.

Рано ещё, совсем ещё рано. Шапки на крюке приветствуют меня — надо идти.

Меня нет ещё. Я не сделал ещё первых шагов своих, не прикасался ни разу к дверной ручке, в утренней росе не распевал ни разу.

Я и солнца ещё не видел. Знаю, что оно восходит ранним утром, между третьими и четвертыми петухами — или между какими-то другими петухами, может быть, я перепутал — во всяком случае, час этот близок, ибо мужчины во сне уже храпеть перестали, и зарозовели занавески на окнах.

Я переступаю через свой первый порог — из чего-то смутного, что невозможно и вспомнить, из чего-то зыбкого, как бы и несуществовавшего, через порог, в утренний туман. Это мое детство.

Солнца нет ещё, прохладно и зябко, дорожка уводит в туман. Там, в белизне тумана, первым запечатлевается во мне колодец. Значит, самый первый путь от порога ведет к колодцу. Это я запомнил. Слева стоит рябина, справа липа, дорожка упругая, утоптанная, зеленая трава по краям, и нет пока ещё другой дороги.

В колодце вода. Я заглядываю внутрь — где-то там, в глубине, поблескивает вода.

Я зову: «А-а!» Эхо откликается, и звучит, и поет — словно хор Мелнгайлиса.

Над колодезным срубом — странное подобье качелей. Качается ведро. Кто им черпает, если нет вокруг ни души? Кому нужна она, эта вода, там, в темной глубине?

И тогда открывается дверь, и выходит мать, и она говорит:

— Скоро поднимется солнце. Скоро станешь ты — сыном моим.

* * *

Наденьте рубашку белую и пишите утрами.

Пишите в юности, мало кому удается чувствовать и любить до последнего дня.

Наденьте рубаху белую и копайте землю.

Наденьте рубаху белую и почистите своей матери туфли.

Наденьте рубаху белую, когда нет гостей у вас в доме. Останьтесь один. Радуйтесь сами себе.

«Когда остаюсь один, чувствую себя бесконечно взволнованным, будто попал внезапно в общество людей выдающихся, красивых и знаменитых», — так сказал какой-то мудрец.

Наденьте рубаху белую, пока вы молоды, для нее пишите, для молодости.

Она приходит с бабочками в косичке. Она сопрано из школьного хора. На ней белые туфли. Что-то случилось. Что-то произошло с ветвями орешника. Вот ты ударил, и желтой пылью дымится орешник. Случалось ли это прежде?

Перед солнцем, перед солнцем падал ли ты на колени? Я, дерзновенный язычник, падал перед ним на вершине белой, среди ветра и снега, и солнце горело в глазах моей милой возлюбленной.

О великое солнце, будь благодарно моей матери и отцу моему, которые меня наделили любящим сердцем. Будь благодарно матери и отцу ее. Руки у нас теплые, друг друга мы разбудили, друг друга мы пожалели, зрячими стали.

Сколько времени это продлится? Долго ли будем зрячими? Покуда Григ наигрывает о Сольвейг, покуда не кончит — до той лишь минуты? Покуда лососи поднимаются против теченья Амура, чтобы мелькнуть в ручьях уссурийских и оставить икру золотую в песке — до той лишь минуты?

Твои пальцы прозрачны, я вижу сквозь них и солнце, и кровь пульсирующую. Золотая икра и серебряные лососи в крови твоей. Сколько это продлится?

Наденьте рубаху белую, покуда вы молоды. Копайте землю. Так копайте, как никто до вас не копал.

Все живущее жаждет тепла. Но не каждому дано чувствовать и любить до последних дней своих.

Ваши руки теплы, у кого-то руки замерзли. Кто к кому приблизится первым?

* * *

Обойти вокруг... Не имеет значенья — кого или что — цветок или море. Цветок или море — одинаково велики. Не бежать прямо в море, не брести сквозь цветок, а рядом идти, вокруг обойти, рядом остаться, близко.

Море днем наполняется светом, который дает ему небо. Ночью море теплом наполнено, которое дал ему день.

Летней ночью иду возле моря и чувствую — от него исходит тепло. Я шагаю вдоль кромки, у берега, руки раскинув, как крылья, и одна у меня рука в полночном тумане земном, а другая над морем.

Это и есть именно то, что я называю близостью.

Именно это.

Ветреной ночью иду вокруг моря. Волны приходят оттуда, из темноты, я их слышу, но покуда не вижу. После слышится этот короткий всплеск, и на миг мне видится яркий блеск — белая черта на отмели, словно ряд смеющихся зубов, и снова гладкий песок, и вновь темнота. Нет ни дали, ни берега, одна темнота, и снова короткое это мерцанье и всплески. Ряд смеющихся белых зубов. Близость моря.

Приходилось ли вам ночью искать на лугу стог сена или скирду?

В темноте ступаешь по лугу, вытягиваешь руки, чтобы почувствовать ими, откуда идет тепло. Делаешь несколько еще шагов — это как в детстве, в детской игре, когда ищешь какой-то предмет, спрятанный остальными, и в зависимости от того, ближе ли ты к цели или дальше, тебе говорят — тепло, горячо, жарко...

Вот ты протягиваешь руки куда-то влево и чувствуешь, как оттуда исходит тепло, большое, словно стог сена. Прежде чем войти в это тепло, я обхожу вокруг стога, вдоль невидимой границы, границы его святого нимба — границы, где кончается его излученье.

Повар двигается по кромке котла, по кромке тарелки. Для него еда это не только блюдо, наполненное до края, но и этот сугроб аромата над блюдом, маленькие вихри запахов в небесах его кухни.

Порой мне бывает трудно впервые войти в незнакомый дом. Будто вламываешься в непонятную чью-то душу.

Тогда я сперва обхожу вокруг дома.

У каждого дома свое излученье, свой ореол. У иного совсем незаметное излученье, небольшое — лишь у окна, лишь у дверей. А от других домов оно льется свободно и сильно, сквозь заборы и стены, на многие километры.

Я обхожу вокруг дома по невидимой границе, где начинается близость дома.

Мощное излученье исходит от дома, где водятся пчелы. Он льет свое излученье до той далекой черты, куда залетают пчелы. Это места большого целебного излученья. Я бы сюда приводил детей — пусть спят здесь после обеда.

У других домов излученье поменьше. И все же, когда приближаешься к дому, ты слышишь, как закудахтала курица — наверно, снесла яйцо. Я ее слушаю и понимаю — как же, как же, не может она оставить его себе, это чудо, гордость ее, ибо и вправду такое свежее оно и рыжеватое, и пестренькое, и желток его, право, красивей, чем апельсин.

Пока еще в дом не вхожу, стою у сарая, где рубят дрова. Здесь царит излученье лесное, но запах коры и опилок — это последняя песня деревьев, а из трубы уже поднимается жертвенный дым.

Близость дроздов на березе, близость аиста на дубу, близость ласточек под крышей, близость пионов под окнами.

Постепенно мне дом становится близким, и тогда я вхожу.

Ребенок еще не родился, но он уже близко.

Ты уже близко, и скоро тебя я увижу.

Приближаться.

Приблизиться.

Быть вблизи.

* * *

Можно уйти на минутку?

Мне разрешили, и я вернулся только под вечер. Я не лгал, не обманывал мать, не хотел обмануть, просто забыл обо всем, ибо то,

что я встретил, было сильнее меня.

Море было сильнее, дюны были сильнее, и от всего этого невозможно было оторваться.

О, это ощущенье свободы, первобытное, голопузое!

Я забыл вернуться к обеду, забыл, что нельзя с огнем играть в зарослях вереска, забыл, что нельзя дать другому по носу, если

он разрушил песочную твою пирамиду.

Я вернулся под вечер, голодный и грязный, клятвенно обещая никогда так больше не делать.

Но на следующее утро вновь я увидел комнату, где все мне было давно знакомо и не вызывало уже моего любопытства, и мне стало

жаль себя бесконечно.

Я видел, как куры уходят на соседскую половину и обратно не возвращаются. Будто бы там червяки не такие, как здесь, или

помидорные грядки, в которых так хорошо покопаться, чем-то отличаются от наших. Чего они туда лезут?

А они лезли. Соседские ребятишки гоняли их и швыряли в них камни, а они, куры, все равно лезли.

Наверно, и тот петух, что вел их в чужой сад, тоже подумал — только на минутку. А малина там была красная и невысокая, так

что достать ее клювом было нетрудно, и колодец там был ярко-зеленый и непохожий на наш, а вокруг цветочных клумб не было

натянуто никакой сетки.

Однажды я не вернулся.

Может ли капля, оторвавшаяся от сосульки, сказать — «на минуточку»?

Может ли на минутку улететь стрела?

Так ушел я однажды.

Так уходит теперь Она.

Жестоко? Наверно. Но в этом, увы, ничего нам не изменить.

Я знаю мгновенья, длинные, словно день, и дни, короткие, как мгновенья. Мне тоже бывало трудно остаться — с корягами и с

камнями в ручье — я двигался вместе с ручьем.

Теперь сам я камень, и Она сидит на теплом моем боку и в воду глядит. Тепло светит солнце, липы цветут, Она чувствует, как

вода течет по ногам, и щекочет Ей ноги, и течет, и отсвечивает в волосах Ее и глазах, и сейчас Она встанет и скажет:

— Можно уйти? На одну минутку...

Я знаю, что это значит. Она вброд перейдет на тот берег. Там сидит на цветке мотылек. Он поднимется ввысь, полетит по-над

берегом, полетит по теченью и против теченья — не все ли равно.

Нет, не может капля оторваться от сосульки лишь на минутку. Снег от неба. Стрела от лука. Лишь на минутку.

Нет, не может.

* * *

Полный стакан перельется через, полная кружка пенится через — перед приличным человеком и ставить ее неприлично.

Был я дрожжами, и встретился я с дрожжами, и не ведали мы, что нам друг с другом делать, и не ведали мы, что мука нам нужна.

А ведь было же мне известно, что дрожжи никто не ест, человек ест хлеб и пьет пиво, а дрожжи он есть не станет, покуда они не нашли муку свою. Значит, надо было и мне раствориться в воде и смешаться с мукою. Только так.

До чего же глуп я был — хотел, чтобы просто так меня ели, меня, чистые дрожжи. Чтобы ели меня с жадностью, чтобы слопали меня сразу, вместе с бумагой, в которую я завернут.

О, вечные излишества, вечные слишком и чересчур!

Море слишком огромно. Было бы оно не таким огромным — может, и не бушевало бы так и берегов не рушило.

И горы высокие слишком. Не потому ли рождается в них одиночество? Горные обвалы и лавины в горах — несомненный знак того, что и горы хотели бы стать поменьше.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: