Поиск идеологического ответа на новые вызовы

Безусловно, столкновение с технологической составляющей западной цивилизации оказалось для Кореи очень серьезным вызовом. С одной стороны, технологическое преимущество было очевидно, с другой – многое в новых ценностях было принципиально чуждо традиционному менталитету. Добавим к этому становящийся очевидным кризис цинского Китая, после которого Запад как бы заменил его в нише культурного и интеллектуального авторитета, и успех «догоняющей» модернизации Японии, которая прошла тот же путь, что и Запад, всего за несколько десятков лет.

Вызов породил три основных идеологических течения: фундаменталисты, центристы и западники- просветители, группировавшиеся вокруг Прогрессивной партии (Кэхвадан или кэхва ундон ^[203]), которую точнее было бы назвать «партией цивилизаторства»^[204].

Начнем с фундаментализма. В шутку его сторонников можно было бы назвать «чосонофилами», хотя сами они пользовались лозунгом «виджон чхокса», изобретение которого приписывается известному корейскому конфуцианскому философу Ли Хвану (псевдоним Тхвеге, 1501-1570). Главным идеологом курса «виджон чхокса» был Ли Ханно. Другими видными представителями этой группировки были Ки Чжо Чжин, Ли Ман Сон, Хон Чжэ Хак, Ю Ин Сок и Чхве Ик Хён (тот самый, приложивший руку к свержениюТэвонгуна)^[205].

«Чосонофилы» возникли как ответ не только на попытки насильственного открытия страны в 1866, 1868 и 1871 гг, но и на общий духовный кризис неоконфуцианства. Представители этого движения выступали за консервирование традиционных конфуцианских порядков, против открытия страны внешнему миру и каких-либо заимствований. В основе их мировоззрения лежал китаецентризм, христианство они полагали «еретическим учением», а европейцев – варварами.

Новые вызовы воспринимались ими как угроза основам цивилизации, - посягательство и на традиционную метафизику, и на традиционную идеологию, подкрепляющую старый порядок, в рамках которого варвары являются варварами, как бы ни было велико их техническое развитие. Иерархичность корейского общества они считали унаследованной от законов неба и земли, в то время как западное общество свободы и равенства казалось миром хаоса и эгоизма, управляемым грубой силой и выгодой. Внешний образ вестернизированного общества (европейский покрой одежды, многоэтажные каменные дома, западная кухня) вызывали глубокое отторжение и презрение, даже если речь шла о Японии, подпавшей под влияние «западных варваров»^[206]. «Маньчжуры были, по крайней мере, варварами, и мы могли говорить с ними; но пришельцы с Запада – нелюди, чудовища, и мы не можем с ними говорить», - писал Ли ^[207].

Нельзя сказать, что чосонофилы ничего не хотели менять. Ли Хан Но писал: «Причина того, что западные варвары так дерзко проникают в нашу страну — в том, что наши простолюдины симпатизируют им. Симпатизируют им простолюдины из-за ненависти к государству, а ненависть эта порождена разгулом взяточничества и вымогательства, отнимающих у народа надежду на спокойную жизнь»[208].

Иное дело, что они не собирались менять фундаментальные принципы, по которым функционировала традиционная система, и в этом смысле даже технический прогресс вызывал опасения: «У нас издревле имелись добрые установления в сельском хозяйстве и ремесле, и зачем их менять?»[209]. Западные товары, медицина, календарь – всё это может превосходить китайские достижения, однако противоречит конфуцианской морали. Там выбирают то, что просто и полезно, и этот настрой, ориентированный лишь на выгоды, разрушает нравственность.

Внешняя торговля тоже воспринималась как источник опасности – поток дешевых товаров разорит страну и будет вызывать дополнительное смятение умов. Здесь чосонофилы довольно точно описывали перспективы банкротства страны из-за ее превращения в сырьевой придаток внешнего мира. Западные товары будут выкачивать из страны деньги, а экспорт риса приведет к росту цен и голоду.

Говоря о нависшей над страной угрозе Запада, Ли Хан Но сравнивал ее с потопом, остановить который может только «дамба» из конфуцианской морали^[210]. По мнению сторонников «виджон чхокса», в целом «наши духовные ценности» достаточно сильны, чтобы противостоять любому внешнему влиянию. Надо лишь надлежащим образом исполнять свой долг. Если в обществе и умах перестанет царить хаос, «западные товары будут не нужны, прекратится торговля, и варвары уйдут!» [211].

Проблема чосонофилов была в том, что, кроме идей изоляционизма и духовности, они не могли предложить никаких конкретных рекомендаций по преодолению кризиса, - модернизации не было места в их мировоззрении. Потому все, что они могли - активно выступать против реформ. Так, 21 сентября 1866 г. Ли Ханно попросил вана публично сжечь во дворе дворца западные товары, подав обществу моральный пример.. В начале 70-х годов чосонофилы требовали запретить китайским купцам торговать предметами европейского и американского производства, разрешив обращение исключительно китайской продукции[212].

А накануне подписания Канхваского договора знаменитый конфуцианский ученый Чхве Ик Хён (тот самый, что поспособствовал отстранению Тэвонгуна), пал ниц перед воротами дворца, заявляя, что Япония ничем не отличается от варваров-европейцев и заключение с ней договора приведет к гибели государства. Похожим содержанием обладала петиция Хон Чжэ Хака, который требовал наказания слуг вана, выступающих за реформы, и сожжения иностранных товаров и книг. Участники демонстраций против курса на открытие страны нередко шли с топорами в руках в знак готовности каждого быть казненным за свои убеждения^[213]. В чем-то им пошли навстречу, и все обращающиеся были репрессированы и сосланы, - Чхве Ик Хёна сослали на о. Чечжудо а Хон Чжэ Хак даже был казнен за оскорбление величества.

Лидером прогрессистов был Ким Ок Кюн, умный и талантливый человек (государственные экзамены он сдал в 21 год, что, безусловно, признак выдающихся способностей), происходивший, кстати, из того самого рода Андонских Кимов, которых отстранил от власти Тэвонгун. По роду своей деятельности он неоднократно (впервые в1881 г.) посещал Японию и учился у такого видного идеолога модернизации, как Фукудзава Юкити^[214]. Ван чрезвычайно доверял ему и считал его одним из четырех самых близких ему людей (трое других были консерваторами). И.А. Толстокулаков справедливо называет его «предвестником политической модернизации Кореи»[215].

Все остальные члены Прогрессивной партии (Хон Ён Сик, Ан Гён Су, Ким Хон Чжип, Со Гван Бом, Юн Чхи Хо и др.) тоже неоднократно посещали Японию или Соединенные Штаты. Большинство из них имело средний возраст 25 лет и ранг, обеспечивающий право доступа к монарху.

Ким Ок Кюн был знаком с сочинениями французских просветителей, переведенными на японский язык. Особенным интересом пользовалась работа Ж.-Ж. Руссо, появившийся в Корее в переводе на японский. Иной источник идей группы - воззрения Пак Кю Су, выдающегося просветителя 1807 г. рождения, которого можно назвать последним сирхакистом. Именно он был губернатором Пхеньяна на момент потопления «Генерала Шермана» и именно он после отстранения Тэвонгуна от власти присоветовал двору начать заключать договоры с внешним миром. Правда, ко времени начала действий прогрессистов «кэхва ундон» он уже умер^[216].

Главным лозунгом прогрессистов был: «Цивилизованное просветительство, богатая страна и сильная армия». Признаками цивилизованности считались отказ от системы сословных привилегий, верховенство закона, развитие промышленности и технологий, отказ от устаревших традиций, включающих слабое участие народа в политической жизни общества.

Программу же можно свести к основным принципам: заимствование передовых технологий Запада; тотальная реформа административной системы для внедрения новых социально-экономических отношений; замена традиционной монархии на конституционную; отмена сословных привилегий и ограничений; развитие торговых и экономических связей с Европой; отказ от разделения общества на янбанов и простой люд и развитие корейской культуры на западной, а не китайской, основе. В качестве главных рычагов экономического развития страны реформаторы рассматривали её промышленный потенциал и торговлю.

Особая роль при этом уделялась просвещению. Прежнюю систему образования предлагалось заменить общенациональной сетью частных и государственных школ современного типа, где будут преподавать иностранцы или представители передовой общественности [217].

Следует, однако, отметить один важный момент. Если мы внимательно рассмотрим классовый состав ранних реформаторов, мы обнаружим среди них очень много сооль ^[218] . После открытия страны именно они как технические специалисты чаще других ездили за рубеж и общались с иностранцами у себя на родине, так как профессия переводчика также относилась к числу их традиционных занятий. Чунъин было куда менее зазорно общаться с иностранцами, они были более открыты для впитывания внешних знаний, и при этом очень хорошо понимали, что в условиях традиционной системы их карьерный рост абсолютно невозможен. Для большей части таких «Хон Гиль Донов» коренное изменение ситуации было единственным способом войти во власть, и немудрено, откуда брались их прозападная ориентация и критический настрой в отношении конфуцианской традиции.

Значительная часть молодых реформаторов успела побывать или поучиться за границей, что наложило на их мировоззрение дополнительный отпечаток. Отправиться учиться зарубеж означало вырваться из привычного круга и подышать воздухом свободы. Естественно, это только подстегивало их желание превратить Корею в «азиатскую Францию» или хотя бы конституционную монархию по японскому образцу, отринув практически весь традиционный компонент и восприняв новое максимально полно.

Отдельно надо сказать об отношении прогрессистов к христианству. Не все из них перешли в другую веру, но все они не были против его распространения в Корее. Христианство они ассоциировали с триумфом западной цивилизации и считали неотъемлемым элементом нового века.

Еще одним элементом концепций прогрессистов считают социал-дарвинизм[219], и тут стоит сделать важную оговорку: когда о социал-дарвинизме говорят российские авторы, они упоминают этот термин в негативной коннотации в контексте рассуждений о высших и низших расах. О том, что они предназначены быть господами, а другие – стать слугами или быть уничтоженными. Корейские авторы, интересовавшиеся данным учением, делали упор скорее на другое. Рассуждения о конкуренции и борьбе за выживание становились для них скорее объяснением того, почему Корея должна совершенствовать свои армию, промышленность и структуру управления для того чтобы приспособиться к новым условиям и не стать жертвой естественного отбора.

Основным лозунгом центристов было «Восточный путь, западная техника» (кор. «тондо соги»). Автором термина был видный ученый Ю Сон Хак^[220]. «Восточный путь, западная техника» означало умеренное движение вперед: заимствованию подлежали технические новшества, но не социальные институты. Перенимая достижения иностранных государств, Корея должна укрепить обороноспособность и не стать жертвой внешней агрессии. Однако контакты с внешним миром должны быть строго ограничены и сводиться к научно-техническому обмену, а также направлению корейских студентов в Японию и западные страны. Естественно, о разрешенном проникновении «западной религии» также не было и речи^[221], а необходимость «нового» обосновывалась в рамках традиционной конфуцианской терминологии. Неслучайно при заключении договора с США корейские чиновники, принадлежавшие к этой фракции, приложили множество безрезультатных усилий для того, чтобы включить в текст документа запрет деятельности протестантских миссионеров на территории страны.

Официально именно это течение было основным курсом правящего дома, но на деле дальше деклараций дело не шло, а каждый из ученых, причислявших себя к данному направлению, имел свои представления о том, как именно должен выглядеть баланс между традицией и модернизацией; какую часть традиции надо выбросить, а какую сохранить.

Связано это было еще и с тем, что, как официальный курс двора, тондо соги означал следование китайской политике «самоусиления», и большинство его адептов существовали в рамках все той же парадигмы садэчжуый. Модернизация не означала для них что-то самоценное, а являлась руководством к действию потому, что такой политический курс проводит сюзерен.

Не случайно «тондо соги» поддерживал Ли Хунчжан, и не случайно корейский аналог курса на «самоусиление» принял более конкретные очертания после 1880 г., когда посол Кореи в Японии Ким Хон Чжип передал корейским властям «Корейскую стратегию». Уже в следующем году книга была переведена на корейский язык и стала достоянием общественности, принявшейся активно обсуждать возможности и пути модернизации страны, а равно – объектом критики традиционалистов. Так, представитель фундаменталистов Ли Ман Сон в 1881 г. представил петицию, которую подписали 10 тыс. конфуцианских ученых. В таковой указывалось, что Корея не должна связываться с Америкой, ибо наши законы и правила лучше и моральнее западных, а потому нет необходимости воспринимать чуждые знания[222].

Действительно серьезная концепция соединения восточного и западного пути была расписана только в трудах Ю Гиль Чжуна (1856-1914). Обычно этого автора целого ряда трактатов, в ом числе и упомянутого выше «Сою Кёнмун», причисляют к прогрессистам как из-за личных связей с представителями этой группы, так и из-за его перехода в протестантизм, но на самом деле в его книгах много говорится именно о синтезе старого и нового. Пожалуй, он был единственным из всех, кто, обсуждая путь развития Кореи, говорил о необходимости выйти за рамки китайских или западных образцов.

Отпрыск знатного и влиятельного рода, Ю несколько раз посещал как Японию (учился в университете Кэйо Дайгаку), так и США, где он прожил несколько лет. С одной стороны, он был увлечён идеями равноправия и верховенства закона, а идеалом политического устройства ему представлялась просвещённая конституционная монархия^[223]. С другой, целью предлагаемых им либеральных реформ было усиление страны, а расширение прав граждан было средством на пути к этой цели. В этом можно увидеть традиционное конфуцианское отождествление нужд государства и народа, тем более что главную роль в общественном развитии Ю Гильджун отводил морали - только усвоив пять моральных принципов, человек будет способен верно воспринять новые знания^[224].

Ю считал, что корейцам надо не восхищаться удивительными иностранными вещами, а изучить их положительные и отрицательные стороны, сравнить свою культуру и общественные институты с западными и перенять только то, что поможет исправить недостатки. Для Ю западная модель - не конечная цель развития и обновления, а, скорее, импульс для пробуждения собственного потенциала. Потому надо не только приглашать иностранных специалистов, но и учить население самостоятельно работать с новой техникой^[225]. Не уповать на внешние силы и не надеяться, что страны Запада будут способствовать сохранению Кореей независимости.

Закономерно, что Ю Гильджун весьма критически относился к необдуманному заимствованию иностранных идей и достижений, различая истинное и ложное просвещение. Последнее понималось им как бездумное перенимание принципов или знаний, которые на деле являются являются чуждыми и неэффективными.

Так, даже в отношении к религии он не призывает отказаться от конфуцианства. Ему приписывают высказывание: «Нашим соотечественникам следует изучать сочинения Конфуция для постижения житейской мудрости для повседневной жизни, а в своей духовной жизни верить во Христа…

Как и прогрессисты, Ю считал борьбу за существование движущей силой прогресса, считая многовековую политику изоляционизма главной причиной корейской отсталости[226].

Альтернативным всем трем перечисленным направлениям путем решения проблемы был Тонхак. В противовес западному учению создадим восточное, взяв из западной веры какие-то элементы и смешав их с истинно корейской традицией в стиле синкретической народной религии с сильной шаманской или магической подоплекой. Еще Чхве Чже У всячески подчёркивал антизападную националистическую направленность новой веры и определял цель создания тонхак следующим образом: «После падения Пекина Корее была нужна собственная религия, которая помогла бы ей отстоять независимость государства, предотвратить распространение западной веры и таким путём спасти народ»[227]. Однако следующее поколение лидеров в большей степени упирало, с одной стороны, на эгалитаризм, с другой, на мистику, и хотя второй патриарх Чхве Си Хён не являлся радикалом, в целом к тонхак примыкали жаждавшие перемен[228].

Как эти течения сопрягались с политической борьбой? Кэхвадан представляла собой влиятельную фракцию, лидером «виджон чхокса» с оговорками считают Тэвонгуна, ван, похоже, склонялся к тондо соги. Что же до королевы, то по данному вопросу есть несколько мнений. Некоторые ученые, например, Хан Ён У, пытаются сделать королеву и ее клан сторонниками цивилизаторства, но на взгляд автора, для этого не хватает оснований. И. А. Толстокулаков, наоборот, считает королеву опорой традиционалистов, вокруг которой собирались все недовольные политикой Тэвонгуна^[229].

Но он же обращает внимание на то, что позиции различных представителей придворных группировок были менее устойчивыми, чем это представляет традиционная историография. Политические взгляды как вана, так и представителей высшего чиновничества, довольно сильно менялись, и рискну предположить, что в условиях корейской традиции фракционной борьбы поддержка той или иной идеологии в большей степени была связана с желанием победы над противоборствующей группировкой^[230].

Положение осложняется еще и тем, что выбор политиком той или иной фракции или ориентация на ту или иную страну очень часто были следствием не идеологической позиции, а логики фракционной борьбы. Так, политические взгляды королевы Мин всегда являли собой прямую противоположность текущим политическим воззрениям Тэвонгуна. Известная цитата из И. Бродского – «Если Евтушенко против, то я за» ^[231] - очень хорошо отражает суть расстановки сил.

Тот же Кочжон был разве что последовательным антияпонистом, а в остальном поддерживал то консерваторов, то прогрессистов, опирался то на Россию, то на Америку. В результате режим наибольшего благоприятствования был у представителей клана Мин, которые грамотно использовали эти противоречия между реформаторами и традиционалистами для лавирования и личной выгоды. Так что правильнее будет считать, что королева Мин (и/или клика вокруг нее) активно использовала ситуацию для того, чтобы расставлять на ключевые посты представителей своего клана.

Оговорка насчет клики связана с тем, что, учитывая положение женщины в традиционной корейской семье, роль королевы как главы группировки кажется автору преувеличенной. Самостоятельным политиком королева стала скорее к концу своей жизни, а до того многое определялось представителями клана^[232].

В завершение хочу отметить два важных момента, которые сыграют свою печальную роль в будущем страны. Во-первых, именно с этого времени в корейской истории начался очень печальный процесс, в результате которого демократы и патриоты как бы оказались в разных лагерях. Те, для кого на первом месте были патриотизм и национальный суверенитет, под влиянием конфуцианской политической культуры связывали их с безусловным следованием традиции, часто скатываясь на позиции ретроградов. Те же, кто хотел для Кореи цивилизации и прогресса путем скорейшей (я бы даже сказал форсированной) модернизации, не видели возможности самостоятельного развития страны и полагали, что этого можно достичь только с помощью влиятельной сверхдержавы, будь то Россия, Америка или Япония. Это понятно, так как большинство корейских политических деятелей этой группы получало свой опыт за пределами страны.

Заметим, что при этом мало кто из них был осознанным «национальным предателем» или «платным агентом вражеского влияния». Хотя некоторые историки вешают такой ярлык на не нравящихся им прогрессистов, более точным определением был бы заимствованный из уголовного права термин «добросовестно заблуждавшиеся».

Во-вторых, перечислив варианты ответов на вызов Запада, обратим внимание не то, что ни один из них не был тождественен той линии, которая возобладала в Японии и которую можно выразить словами, приписываемыми (именно приписываемыми) Ито Хиробуми., который в начале своего пути он будто бы сказал: «Да, западные варвары сильны. И мы должны учиться у них. Учиться, чтобы понять, в чем источник их силы. А выучившись, превзойти и победить».

Что помешало такому тренду появиться в Корее (идеи Ю Гиль Чжуна находятся близко, но все равно не совсем тождественны ему), автор не знает, и у него есть несколько версий. Возможно, дело было в иной социально-экономической ситуации: в отличие от Кореи, в Японии были большие города и прослойка, готовая осуществить форсированную модернизацию, к которой Корея была технически не готова. Возможно, дело было в конфуцианских догмах «служения старшему». Хотя корейские реформаторы на словах выступали против этой практики, на деле она сидела в них глубже, чем им казалось, и многое из того, что они делали, напоминает не борьбу с кумирами, а смену кумиров, когда старого сюзерена просто меняли на нового, что диктовало измененные правила игры. Мысли о том, что сюзерена надо превзойти или с ним сравняться, у них не возникало.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: