Бог войны и богиня любви: о чем молчат исторические хроники 25 страница

Выстроившиеся в ряд, укрытые за высокими щитами арбалетчики дали залп и тут же отошли, чтобы перезарядить свои громоздкие арбалеты, а их место заняли другие, те, у кого тяжелый болт уже лежал в гнезде и только ждал удара стальной дуги.

Посланные сплошными рядами смертоносные жала нашли цель. Теперь к отдаленному яростному визгу сарацин явственно прибавились крики боли и страха, отчаянное ржание раненых лошадей. А тут и проносившаяся по небу горящая бочка высветила мечущихся в стороне конников. Это был лишь миг, но даже его оказалось достаточно.

И тут же к Ричарду подскакал на своем белоногом коне маршал де Шампер.

– Государь, мы выяснили, откуда они посылают зажигательные снаряды. Только с той стороны. – И он взмахнул мечом, указывая. – Там действительно есть небольшая низина, в которой сарацины могли установить свои орудия. И если мы обогнем ряды их конников…

– Обогнете, мессир де Шампер. Но только после того, как мои итальянцы и пуатевенцы дадут третий залп.

Он взмахнул рукой, раздался резкий, многократно повторенный щелчок – и снова раздались крики, снова сама смерть завопила из темноты.

– Они там, – сказал король. – А теперь с Богом, милорд!

Ричард увидел, как к рванувшим в указанном направлении тамплиерам в их белых плащах присоединились и госпитальеры, мелькнули голубые накидки с лилиями французских рыцарей, пронесся и белый стяг с черным орлом австрийцев – Леопольд Бабенберг пусть никого и не слушал, но в отваге ему отказать было нельзя.

– Да поможет Всевышний нашим храбрецам! – молитвенно сложил руки епископ Солсбери Хьюберт.

Но на Бога надейся, а сам не бездействуй. И, передав приказ подоспевшему Амори де Лузиньяну продолжать бороться с огнем в лагере, Ричард велел подать коня, помчался, увлекая за собой отважных соратников.

Все закончилось до того, как рассвело. Магометан отогнали, их орудия разбили, а окрестность вокруг была усеяна телами сарацин и крестоносцев.

В утреннем сумраке вокруг лагеря бродили потерявшие седоков лошади, раненые стонали и молились. Среди павших ходили арбалетчики и выдергивали из тел животных и людей свои дорогостоящие болты, складывали их в корзины.

Ричард прошелся по лагерю, хвалил своих людей, присаживался подле раненых и обожженных, подбодрял уцелевших.

– Ничего они нам не сделают. Выше головы, мои храбрецы! Испугаться Саладина – значит пропасть. А мы этого не можем себе позволить, когда нас ждет Иерусалим!

Он казался бодрым, как всегда, даже несмотря на то, что прихрамывал, – и его задела по бедру вражеская сабля, не пробив кольчуги, но рубанув так, что при ходьбе боль была весьма ощутима.

Однако не это удручало Ричарда: Саладин поступил по-своему мудро, напав на его лагерь. Даже не столько на воинов, а на обоз. Потери оказались просто сокрушающие: было убито немало сильных волов, тянувших повозки со всем необходимым, пали лошади, а главное, сгорели возы с провиантом и палатки, где воины могли бы укрываться от непогоды. И теперь их ждали голод и холод, слабость и болезни, а погода отнюдь не обещала улучшиться в ближайшее время. Подкрепления же и пополнения провианта, с каким ранее крестоносцам так помогали корабли на марше вдоль моря, не предвиделось, и отныне поход крестоносцев неимоверно осложнялся. – Мессир Леопольд, вы показали себя храбрецом этой ночью, я восхищен вами, – сказал король австрийскому герцогу. – Могу ли я теперь просить вас о помощи? Отправляйтесь в Яффу и в кратчайшие сроки привезите новый обоз. У Обри де Ринеля должно хватить телег и провианта – всего, что нам требуется: и солонины, и сыра, и масла, и бинтов на повязки, а также сухарей, фиг, винограда и миндаля.

Он не знал, зачем все это перечисляет, но понял, что Бабенберг откажется, – это было написано на лице австрийца. Однако Ричард продолжал говорить, чтобы не сорваться, сдержать свой гнев.

– Почему я? – прервал короля герцог. – Я не желаю возиться с телегами. Меня ждет Иерусалим!

Рот короля дернулся. Ох, этот Леопольд Австрийский! Среди глав воинства он был как постоянный шип в боку Ричарда, ибо никогда не выполнял приказы. В последнее время он вообще возгордился: Конрад передал под его командование германских рыцарей, среди которых были весьма неплохие бойцы, объединенные в группу, называемую тевтонским орденом, – сам Папа дал им право так называться. И теперь, получив под свое командование столько людей, Леопольд держался дерзко и надменно. Может, Ричард и впрямь подсознательно выбрал его, желая услать Бабенберга, чтобы не иметь с ним неприятностей?

Но он не стал спорить с герцогом, а повернулся к Амори:

– Видимо, эту задачу предстоит решить вам, мессир де Лузиньян. Вы хорошо знаете местность и, надеюсь, понимаете, что успех нашего похода зависит от того, насколько успешно вы справитесь с поручением.

Легче давать приказ тому, кто от тебя зависит, а Лузиньяны сохраняли свое положение только благодаря английскому Льву. Оттого Ричарду горше было сознавать, что в глазах командиров войска он не имеет особой власти. Увы, ему досталась большая разрозненная армия, которая, конечно, признавала его главенство, но в любой момент могли возникнуть такие вот стычки даже по пустякам. И выходило, что его войско не являло собой единой монолитной силы. А по своим предыдущим кампаниям в Аквитании и Пуатье Ричард знал, что войско должно быть пусть и небольшим, но послушным, маневренным. Таким войском легче управлять, его легче накормить, проще контролировать и перемещать. Теперь же…

Ричард даже не знал, как поступить дальше, имеет ли он право уводить свое воинство вглубь вражеской территории, когда они остались без фуража, а в окрестностях шныряют отряды его врага Саладина.

Однако вскоре король воспрянул, когда к нему подошел де Шампер, приведя с собой невысокого, похожего на сарацина храмовника, смуглого до черноты.

– Позвольте вам представить рыцаря нашего ордена Ласло Фаркаша. Он ездил по моему поручению и добыл известия, которые могут вас заинтересовать.

Ричард выслушал, и глаза его заблестели. Саладин был совсем неподалеку! Он расположился в крепости Торон де Шевалье, некогда принадлежавшей ордену Храма. Замок еще не разрушен, Саладин там чувствует себя в безопасности, этим утром даже награждал воинов, нанесших крестоносцам такой урон.

– Немедленно трубите сбор! – воскликнул Ричард, сияя глазами. – Мы нападем на султана, пока он этого не ожидает!

Ночное нападение, почти уничтоженный обоз, потери в людях и животных в этот миг были забыты им. Главное, что ему удастся дать Саладину бой! А в бою Ричард превосходит султана.

В лагере сразу все пришло в движение, люди собирались в отряды, ржали кони, звенела сталь. Уильям де Шампер шел сквозь эту сумятицу, лишь мельком замечая темные от грязи, но улыбающиеся лица, каски и шлемы, кольчуги и бляхи на кожаных куртках, поножи и поручни. Обычная армейская суета. Но сейчас Уильям больше думал не о предстоящей битве, а о том, что сообщил ему Фаркаш. За эту ненастную неделю парень успел побывать везде – и у руин Бельмонта в Иудейских горах, и в Торон де Шевалье, куда проник под видом бедуина и где лицезрел самого султана. Но главное – он удостоверился, что женщина, какую убили, выдав за Джоанну де Ринель, не сестра маршала.

Еще с первой минуты, когда Ричард сказал, что Джоанна не справилась с лошадью и сорвалась в пропасть, Уильям заподозрил подвох. Чтобы такая лихая наездница, как его сестра, и не совладала с покорной бежевой лошадкой? Допустим, бывает. Однако Фаркаш выведал у местных жителей Цубы, что всадница, какая проезжала мимо их селения, вообще неуверенно держалась верхом. Да, она была в ярких одеждах, в каких обычно разъезжают христианки, и они глазели на ее корону – тут все сходилось. Как и сошлось описание – молодая, довольно миловидная, темноволосая… и смуглая. А кожа Джоанны де Ринель была цвета свежих сливок, лилейная кожа. Больше женщин в отряде близ руин Бельмонта не было, но везли даму в короне, окружив как пленницу, да и выглядела она испуганной. Не было среди ее стражей и того, в ком де Шампер предположил Абу Хасана. И хотя никто из жителей Цубы лично не видел, как женщина сорвалась в пропасть, они знали о несчастье, сами ходили смотреть, как хоронили иноземку, разглядывали ее разбившуюся изувеченную лошадь.

Итак, погибшая была явно не его сестра, как хотели выдать люди Саладина. Скорее всего, в одежду Джоанны обрядили ее молоденькую прислужницу армянку, в то время как саму английскую леди Абу Хасан увез неизвестно куда.

Кажется, Уильям должен был вздохнуть с облегчением, убедившись, что сестра жива, однако слова из послания попрежнему жгли его сердце каленым железом. Он понимал, что потерял след Джоанны, что не ведает, куда ее могли увезти, не имеет даже представления, в каком направлении послать своих лазутчиков на ее поиски. А значит, малышку Джоанну и впрямь ждет страшная участь быть разрубленной по частям. О, помилуй ее Пресвятая Дева Мария!

Вокруг погруженного в свои мысли маршала происходило непрерывное движение, но он будто ничего не замечал. Стоял возле своего коня, поправляя подпругу. В какой-то миг он почувствовал рядом чье-то присутствие и, оглянувшись, заметил Фаркаша. Тот уже был в полном обмундировании: тяжелая пластинчатая броня, под кольчугой – стеганый кафтан, на голове – стальной шлем с наносной стрелкой. Из-под металлического обода на маршала смотрели карие глаза, полные сочувствия и понимания.

– Могу я быть чем-то полезен, мессир маршал?

Уильям молча положил руки в кольчатых перчатках на луки седла и поглядел вдаль поверх спины лошади. Свинцовые тучи громадами плыли по ненастному небу, ветер крепчал.

– Будет буря. И сильная, – только и сказал он.

Буря действительно была страшная. Ревущий ветер, от которого приседали скакавшие на марше кони и горбились всадники, клонясь к холкам лошадей, ледяной ливень, потоки воды на размытой почве, мелкий град… Но еще более сильная буря бушевала в сердце Уильяма де Шампера, когда он, невзирая на ненастье, вел свой отряд на проступавшие сквозь серую мглу стены Торон де Шевалье. И было сражение, была резня у ворот, которые оказались открытыми, была бойня и во дворе крепости, схватки в окрестностях замка, когда крестоносцы догоняли и рубили уносившихся сарацин. Тех оказалось куда меньше, чем ожидали христианские рыцари, разбить их было несложно даже среди такого светопреставления и потоков дождя, какие обрушивались с неба, смывая кровь с доспехов и мертвых тел. Крестоносцы победили и получили под свою руку убежище в стенах Торон де Шевалье и его окрестностях. Но главного они все же не добились: султан Саладин уже покинул крепость и с основными войсками ушел к Иерусалиму, чтобы готовиться к осаде. Их встреча и большая битва с Ричардом Львиное Сердце, о которой так мечтал король Англии, снова откладывались.

Обычно в Европе военные действия с приходом зимы приостанавливались. В этом же краю все было по-другому – военный поход продолжался и набирал силу. Но что это был за поход! Крестоносцев донимали ветры, холод и дожди. Причем это были не такие дожди, как в Европе, – моросившие долго, но ненавязчиво, когда можно было согреться под шерстяным плащом, сделав глоток вина. Тут же дожди обрушивались стихией и продолжали лить с неослабевающей силой целыми днями, ледяные, густые, часто с градом.

Многие крестоносцы теперь даже с тоской вспоминали изнуряющую жару, когда они молили небеса хоть о капле влаги. Сейчас влаги было больше, чем можно было представить, и при виде колодцев, засыпанных камнями по приказу Саладина, крестоносцы начинали даже хохотать.

О, воды у них было предостаточно, а вот с едой дело обстояло неважно. В захваченном Тороне де Шевалье они немного пополнили запасы провианта, но нанесенный ранее урон, когда сгорел их обоз, теперь с каждым днем был все ощутимее. Им редко удавалось поохотиться или угнать из какого-нибудь селения несколько овец. А потом снова приходилось идти и идти, голодным, уставшим, простуженным и надрывно кашляющим. Земля под их ногами совсем раскисла, а воинство уже начало подниматься в горы, порой приходилось карабкаться на кручи, скользя по грязи, спотыкаясь и падая в смешанную с водой и градом жижу. Лошади увязали в размытой глине по самые бабки, у пехотинцев сапоги разваливались прямо на ногах, возы застревали, и нужно было их толкать, чтобы помочь животным, которые тоже падали. Ослабевших волов съедали во время привалов, и голодные люди с жадностью обсасывали мясо с костей, а сами жались к кострам под навесными тентами, пытались согреться и обсохнуть… пока тенты не рушились под тяжестью падавшей с неба воды, гасившей пламя. Ночи были холодными, и только нечеловеческая усталость позволяла людям отключиться и впасть в оцепенение, подобное сну, которое давало хоть какой-то отдых. А с утра снова все садились на коней, выстраивались в колонну, многие впрягались в лямки и сами тащили телеги, несли на себе поклажу, после того как пали их лошади. И при этом, сжимая рукоять оружия и заслоняясь щитами от ветра и воды, крестоносцы следили за конными дозорными, охранявшими колонну, которые в любой момент могли дать сигнал тревоги при первом же признаке опасности. Из-за постоянной сырости кольчуги ржавели прямо на воинах, а пододетые под железные доспехи стеганые куртки, какие могли бы защищать людей от холода, сами уже так пропитались влагой, что стали тяжелыми и скорее усложняли движения, делая крестоносцев неповоротливыми. И все же, едва звучал сигнал тревоги, эти изможденные, уставшие, простуженные люди вмиг преображались, черпая откуда-то силы, слаженно собираясь вокруг своих командиров, и отбивали атаки противника. А порой они сами шли в наступление, вопили, разили, согреваясь в пылу схватки, а потом радостные, смеющиеся и простуженно кашляющие обнимались, радовались, что остались живы, плакали над своими павшими, читали молитвы. И шли. Пусть медленно, пусть преодолевая совсем небольшое расстояние за день, они все же приближались к Иерусалиму!

Крестоносцев вела их вера, они были объединены общей идеей, и это сблизило их, превратив в общую несокрушимую силу. Голод? Опасность? Нападения мусульман? Смерть была слишком близко, поэтому многие молились так часто, как никогда ранее. Трудности пробуждают в людях самое лучшее, и каждый теперь вспоминал прежние грехи, каялся, хотел очистить душу. Люди становились терпимее, поддерживали друг друга, помогали, делились последним, и каждому казалось, что Господь незримо присутствует среди них. И они любили его за то хорошее, что вдруг обнаруживали в себе, за свое единство и не покидавшее их воодушевление.

Даже гордец Леопольд Австрийский перестал перечить Ричарду по каждому пустяку, пожилой Ибелин не смел жаловаться на ноющие старые раны, а бургундец Медведь, чьи шатры и обоз пострадали менее других, делился с воинами иных командиров провизией и палатками. А Ричард… У него болело сердце за каждого павшего или скончавшегося от изнурения и болезней крестоносца. Проведя всю жизнь в войнах, привыкнув к смерти и крови, он не ожидал обнаружить в себе столько сострадания.

Наконец по рядам прошло радостное оживление: оказалось, что их нагнал обоз, доставленный из Яффы Амори де Лузиньяном. Ричард с чувством обнял коннетабля. Тот справился даже скорее, чем ожидал король, а главное – прошел по пути паломников до армии Ричарда почти без потерь: сарацины сосредоточили все свои силы, чтобы сдерживать продвижение колонны английского Льва, в то время как на уже отвоеванную крестоносцами территорию у них не хватало сил. Гарнизоны христиан, оставленные в завоеванных крепостях, помогали Амори, давали охрану, чтобы он мог безопасно продвигаться и как можно скорее догнать армию.

– Неужели сарацины не понимают, что напади они на подходящий обоз, и мы бы оказались в безвыходном положении? – удивился Ричард.

Амори стал пояснять:

– Затяжная война не вдохновляет поклонников Пророка, Ваше Величество. Мухаммад обещал своим приверженцам удачу на войне, и они на это рассчитывают, когда совершают джихад. Если удачи нет, то они сразу же теряют воодушевление, вспоминают о своих иктах[74], думают о сборе налогов с них и уходят из войска. Эта война истощила силы Саладина, подорвала его престиж, мусульмане тратят на нее все свои ресурсы, но не могут нас остановить. В своих бедах эмиры склонны винить султана Саладина, которому не под силу справиться с врагом. И многие из них даже вспоминают, что Меч Ислама на деле всего лишь выскочка курд, потеснивший их ради раздачи земель и милостей своим родичам.

– Значит, наше время пришло! – заулыбался Ричард. – Саладин стал непопулярен, а мы уже недалеко от Иерусалима.

Он радостно расхохотался, и казалось, что от его смеха даже тучи разошлись, ибо в это время впервые за последние дни вдруг выглянуло солнце. Его единственный бледный луч упал на английского короля – грязного, в облепленном глиной плаще (и это известный щеголь Ричард!), но вокруг его шлема сверкали золотые зубцы короны. И солдаты, видя своего освещенного солнцем предводителя, стали ликовать и кричать, стучать оружием. Даже загудели рога.

«Как же они все любят его! Как ему верят!» – пораженно думал Амори де Лузиньян, не замечая, что на лице его самого появилась счастливая, почти блаженная улыбка.

Но обожание армии вызывало зависть среди других предводителей похода. Даже некогда восхищавшийся Ричардом Гуго Бургундский испытывал досаду, оттого что солдаты так слепо готовы подчиняться только английскому королю. И он говорил в шатре среди французских рыцарей:

– Львиное Сердце хочет, чтобы вся слава в этом походе досталась ему. Он желает, чтобы мы рисковали собой ради того, чтобы прославить его!

Но как бы то ни было, никто из них не выказывал Ричарду недовольства. Приближалось Рождество, и если крестоносцы уже понимали, что до светлого праздника они не смогут взять Иерусалим, одно то, что они были неподалеку от Гроба Господнего, наполняло их души радостью.

Ричард дал армии передохнуть перед решающим штурмом в селении у замка Бетенобль, или Баит-Нуба, как называли его местные жители.

Отступавшие перед колонной крестоносцев сарацины не успели разрушить замок, достаточно внушительный, как все строения тамплиеров, которым некогда принадлежал и Бетенобль, и теперь люди могли тут расположиться вполне комфортно. Даже селение близ крепости не пострадало, но жителей там не было – все бежали, напуганные рассказами о том, как поступил страшный Мелек Рик с пленниками под Акрой. Но крестоносцев отсутствие поселян мало волновало, они были рады отдохнуть от изнурительного марша и погреться у огня, ибо они наконец вошли в местность, где начались настоящие леса и можно было разжечь большие костры, обсохнуть и расслабиться в благодатном тепле.

Рождество в Святой земле ознаменовалось настоящим снегопадом. Но, опять-таки, это никого не расстроило, люди даже повеселели, а смотреть на кружившие в воздухе при свете огней снежинки было приятно. Крестоносцы варили в лагере пунш, ели мясо, а за неимением традиционной для этого праздника омелы над входами в шатры и палатки были развешаны связанные венками оливковые и кипарисовые ветви.

Вечером, после торжественного богослужения и праздничного ужина, Ричард незаметно покинул башню в Бетенобле, где пировали его соратники, и, укутавшись в широкий темный плащ, прошелся по лагерю. Была у него такая привычка – иногда незамеченным ходить среди стана и слушать, о чем говорят его воины, узнавать их настроение и нужды. Ричарду казалось, что так он становится ближе к своим солдатам и лучше понимает, на что может рассчитывать в дальнейшем, опираясь на них.

Незаметно переходя от одного стана к другому, король останавливался неподалеку от костров, где собрались в этот вечер крестоносцы, слушал, как они распевают рождественские гимны, пьют и веселятся, говорят об Иерусалиме. Порой он замечал в полумраке несших службу в этот праздничный вечер дозорных: вон лилии французов, вон орел австрийцев, вон золотые львы самого Плантагенета. Но и без этих обозначений Ричард узнавал несущих караул рыцарей уже по одной стойке: настоящий предводитель должен знать своих людей, с которыми столько прошел и перенес. Накинув пониже капюшон, Ричард слушал, о чем они говорят у костров.

– Вот вспоминаю свое последнее Рождество в славном городе Экзетере, откуда я родом, – говорил здоровенный белобрысый детина, поворачивая над огнем уже подрумянившуюся и аппетитно пахнувшую тушу барана. – Сколько тогда было съедено и выпито! А баранина у нас не чета этой – жирная, сочная, а с чесноком и луком такая, что пальчики оближешь.

– А я, братцы, по свинине соскучился, – мечтательно вздохнул долговязый воин в обшитой бляхами куртке, поверх которой была наброшена обтрепанная конская попона, – видимо, мерз даже у костра, да и голос его звучал простуженно. – Здесь свинины не достать – ну, если не считать солонины, которой нас потчуют. Я же имею в виду сочное и сладкое мясо наших хрюшек, которое так и течет по горлу. Ах, какие клецки с беконом делала моя матушка у нас на ферме в Хемпшире! Вот отвоюем Гроб Господень, я вернусь и сразу потребую себе целую миску клецек, а также бекона в луковой подливке… и свиных отбивных с румяной корочкой, и нашей хемпширской кровяной колбасы.

– Что ваша колбаса, – хмыкал другой крестоносец, в речи которого Ричард распознал нормандский выговор. – Я вот, клянусь спасением души, по нашему омальскому[75]сидру скучаю так, что он мне даже снится, – так и текут пенистые душистые струи по камням, будто водопад, а я приникаю и пью, пью… И тут открываю глаза – и опять этот холодный дождь капает мне на рожу с прохудившегося тента. А привкус сидра во рту – самый настоящий, будто и впрямь выпил из кружки, какую подала моя толстушка Маго. Как там она без меня? Хранит ли верность своему крестоносцу Жилю?

– Ничего, нормандец, крепись. Вот отвоюем Святой Град – и вернешься к своей Маго. А меня моя невеста Бертиль клятвенно пообещала дождаться. Ее отец – мельник, он не хотел отдавать свою беленькую, как сметанка, малышку за простого солдата. Но когда я нашил крест и собрался освобождать Гроб Господень от неверных, даже он сказал: «Привезешь мне голову сарацина, и Бертиль твоя».

– Оно и понятно, крестоносцем быть почетно, – кивали у костров, пуская по кругу ковш с подогретым вином. – А как только отвоюем Иерусалим, как помолимся у гробницы Господа нашего – и сразу же к своим женам, невестам, свиным окорокам, какие порой кажутся куда слаще, чем все финики и гранаты Святой земли.

Ричард слушал их из темноты и улыбался. Славные они все же парни, его крестоносцы, отказавшиеся от всех радостей, чтобы их близкие имели надежду на то, что Спаситель не будет унижен иноверцами. Эти воины искренне верят, что Господь не забудет, на какие жертвы они шли, дабы Он оставался во славе и был почитаем. Однако чем дольше Ричард ходил от костра к костру и слушал, о чем говорят и о чем мечтают его люди, тем чаще стали приходить в голову королю совсем иные мысли: все эти храбрые и решительные воины – англичане, анжуйцы, нормандцы, бретонцы, аквитанцы, простуженные, решительные или просто подвыпившие в этот праздничный вечер, – думали лишь об одном: выполнить обет и поскорее вернуться домой. Однако кто останется охранять Святой Град от неверных после их ухода? Тамплиеры и госпитальеры? Так орденских рыцарей всего горстка против огромной, раскинувшейся на весь Левант империи Салах ад-Дина.

Ричард вспомнил, что это всегда было проблемой Иерусалимского королевства – малочисленность латинских воинов в этих краях. Обычно христиане в Европе принимали крест, отправлялись за море, где какое-то время служили, молились у святынь Иерусалима, а потом спешили в родные края, и мало кто оставался, хотя именно тут им предлагали землю и деревни, только бы они могли уберечь их от поклонников Пророка. Известно, что даже простолюдины могли тут возвыситься и получить рыцарские цепь и шпоры, но все равно мало кто решался на это, зная о постоянном напряжении и беспрестанных войнах в Леванте.

Размышляя об этом, Ричард не заметил, как у него стало портиться настроение. Теперь он уже не улыбался, шел хмурый и молчаливый, кутаясь в плащ. Снег уже прекратился, с гор дул холодный сырой ветер. Многие из крестоносцев отправились почивать, на стойках у входов в их палатки горели огни, но сами проходы между шатрами наполняла тьма. И в какой-то миг король налетел на стоявшего и так же, как он, наблюдавшего за воинами у костра человека в длинной накидке.

– Пуп Вельзевула! – выругался Ричард, и поддержавший его человек тут же узнал короля по голосу.

– Не стоило вам ругаться в святой вечер, государь.

– Сэр Уильям де Шампер? Что вы тут делаете, ради самого Неба?

– Наверное, то же, что и вы. Смотрю, слушаю, сопоставляю.

И неожиданно обычно немногословный Шампер заговорил о том же, что так взволновало и Ричарда: кто будет охранять Святую землю, когда войско крестоносцев отправится восвояси? Ведь султан Саладин, даже если отступит перед ними на этот раз, не смирится и не прекратит борьбы за Святой Град. И рано или поздно, но Иерусалим снова будет потерян для христиан.

Уильям заговорил с Ричардом об этом не только потому, что эта тема давно тревожила и угнетала его. Сейчас, в эту святочную ночь, будто голос самого лукавого нашептывал ему: это твой шанс заронить в душу короля сомнения, что весь его поход не имеет смысла. И тогда Джоанна останется жива…

Ричард долго слушал его, а потом приблизился и внимательно вгляделся в Шампера, будто старался рассмотреть его лицо при отблеске огня у одной из палаток. И Уильям поспешно отвел глаза. Ему показалось, что Плантагенет одним взглядом увидел все его мысли… грешные, корыстные…

И он поспешил уверить короля:

– Что бы я ни думал по поводу нашего похода и его судьбы, я пойду с вами на Иерусалим!

– И я пойду к Святому Граду, – глухо произнес король. – Что бы ни было…

Ричард ушел, а Уильям вдруг разозлился. Да, он хотел спасти сестру, но и хотел, чтобы этот коронованный упрямец понял – их победа будет Пирровой. Что толку осаждать с измученной армией Иерусалим, губить тысячи людей, если потом не с кем будет оборонять град, когда он окажется отрезанным новой армией Саладина? А Саладин не смирится. Вновь и вновь он будет находить силы и идти на Иерусалим. Этой войне не будет конца, пока не падет последний крестоносец у стен Святого Града. Поэтому Уильям по-своему был прав, открыв королю глаза на исход их кампании. Шампер знал, что так же, как и он, считает магистр Гарнье де Неблус, хорошо разбиравшийся в обычаях этой земли. К этой же мысли с горечью склонялся и де Сабле, понимал это и барон Ибелин, убежденный в том, что надо постараться укрепить уже отвоеванные земли, а не бросать войска наидостойнейших воинов Христа на город, который они не смогут потом удержать под своей рукой. Однако никто из них не решался сказать это королю, страшась ярости английского Льва. Уильям сделал это за них… и ради сестры. Так кто же он – предатель или трезвомыслящий человек? Но он знал: порой надо смириться и понять, что есть войны, которые не выиграть…

Уильям окинул взглядом множество маленьких огоньков, разбросанных по склонам. Дым клубился, поднимаясь к темному небу, от тысяч костров, каждый из которых был источником спокойствия и тепла в эту ночь для людей, какие, возможно, скоро погибнут. Рождество, святая ночь… Христиане ликуют, надеются заслужить спасение души, войдя в Святой Град… или погибнуть ради него. Но не обман ли все это? И понимает ли Ричард, что все эти жертвы будут напрасны?

Последующие несколько дней Ричард, казалось, избегал де Шампера. А потом неожиданно вызвал к себе. В башне замка, где было тепло от горевших в открытом очаге поленьев, он восседал на складном стуле, как на троне. Чисто вымытый, с пышными, тщательно расчесанными волосами, в блестящей кольчуге, поверх которой была надета его алая туника с золотыми львами Плантагенетов, Ричард смотрел на маршала ордена исподлобья и так пристально, что тамплиеру стало не по себе. Уильям и раньше нередко замечал, как Ричард, который часто шутил и смеялся со своими приближенными, нагонял на людей страх, когда хмурился, и его боялись. И сейчас, ощущая на себе грозный взгляд монарха, Уильям внутренне собрался.

Ричард глухо произнес:

– Кузен, признайтесь: вы были пьяны в тот вечер, когда наговорили мне немало горьких слов о нашем походе?

– Я знаю, что в народе порой поговаривают: «Пьет, как храмовник», однако кого из нашего братства вы видели пьяным?

– И все же вы, ведя своих тамплиеров на Иерусалим… вы не верите в нашу победу?

– Сир, победа возможна. На какое-то время. Но я не сомневаюсь в нашем дальнейшем поражении. И если Святой Град будет вновь отдан сарацинам… Вот тогда для всего христианского мира это будет потерей надежды… Надежды, что однажды паломники смогут прийти к Гробу Господнему.

– Но ведь и первые крестоносцы шли без надежды. Их вела вера!

– И их единство! Вспомните, кто только не шел тогда к Святому Граду – французы и армяне, ромеи и германцы, греки и жители Лотарингии. Да, уже тогда произошел раскол христианской Церкви и Папа Римский с патриархом Константинополя предали друг друга анафеме, но все равно христиане тогда шли плечом к плечу, ощущали себя единой силой и побеждали! Их было множество, они все были одной веры, невзирая на религиозные противоречия между восточными и западными верующими. Это потом раскол набрал силу, а Саладин умело сыграл на противоречиях своих противников-христиан, выгнав из Иерусалима всех латинян, но позволив торговать и жить в Святом Граде ортодоксам[76], пусть и обложив их налогами. О, он хитер, этот ваш «благородный» султан Салах ад-Дин, да будет он проклят! Как пусть будут прокляты непримиримые гордецы Папа Лев IX и патриарх Михаил Керуларий[77], которые в угоду своим амбициям сделали братьев-христиан врагами, и это тогда, когда мусульманский мир объединился и идет в наступление!

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: