Его звали Цинь Ши‑хуан

Россия, Санкт‑Петербург, май 2009 года

– …А я как чувствовал, старик, что ты еще ко мне заявишься! – хмыкнул Сумкин, щелкая зажигалкой. Они с Котей сидели в давешнем кафе института, где трудился великий китаевед, и перед ними стояли неизменные пластмассовые стаканчики с дрянным кофе, а брюки Сумкина уже были изрядно присыпаны сигаретным пеплом. – Я буквально вижу, как в тебе просыпается интерес к окружающему миру и к конкретно взятому Китаю, старик. Ты хочешь вырасти над собой и обогатиться полезными знаниями о стране, куда вдруг решил переметнуться. Об этом свидетельствует блеск в твоих героических глазах и вообще весь твой неординарный вид. Какой‑то ты… гм… типа возвышенный, будто голову вымыл, хотя обычно ты производишь впечатление слегка бесноватого даоса‑пофигиста. Ну что, я прав?

Сумкин в ожидании ответа большим пальцем поправил сползшие на кончик носа очки и расплылся в ехидной улыбке.

Чижиков про себя усмехнулся: да, Сумкин был прав – но лишь отчасти. Не жажда знаний о современном Китае, не потребность выяснить текущий курс юаня относительно доллара, не необходимость получить пару‑тройку напутственных советов специалиста привели его в этот раз к Федору, но вопросы несколько иного рода, напрямую относящиеся к Китаю, только – древнему. Сумкин был также прав еще в одном: за прошедшие сутки Котя действительно изменился – как внешне, так и внутренне. Его нежную душу обожгло дыхание перемен.

Люди, привыкшие к размеренной и оттого однообразной жизни, на перемены реагируют по‑разному. Одни от них бегут, как черт от ладана, и всячески делают вид, что ничего такого никогда не происходило и впредь не произойдет. Такие люди боятся новостей и чувствуют себя неуютно, будучи выбиты из привычной колеи. Другие же принимают перемены всей душой, будто долгожданное избавление от повседневной обыденности. Они бросаются в новое с головой, как будто до того не жили, но ждали, когда уже наконец что‑то случится!

Первых – большинство, вторых меньше.

Как неожиданно выяснилось, Чижиков принадлежал к меньшинству. Где‑то в глубине его души спал‑посапывал авантюрист, не имевший доселе возможности проявить себя, но, едва пробудившись, он тут же кинулся к приключениям! Ничего подобного Чижиков за собой не подозревал – жизнь повода не давала, но как только повод появился, в Коте будто развернулась скрытая пружина. Чижиков не противился переменам, но радостно приветствовал их.

* * *

…Он очнулся от мягких ударов по носу: Шпунтик, встревоженный неординарным поведением хозяина, вдруг ни с того ни с сего уронившего голову на стол, принимал посильные меры к возвращению Чижикова в реальность. Способ был проверенный, так кот обычно напоминал о необходимости утренней кормежки. Сейчас же он сидел прямо на столе, разглядывая хозяина круглыми глазами, и тихонько вопросительно подмуркивал – иного слова для определения издаваемых котом звуков Котя подобрать не смог. Шпунтик владел довольно широким звуковым инструментарием, в котором пошлое «мяу» занимало самое последнее место, и при необходимости мог выразить довольно сложные эмоции, издавая весьма замысловатые звуки. Сейчас в голосе кота явно читался вопрос: хозяин, дорогой, ты не офигел, часом? Что это ты улегся лицом в стол и призывам не внемлешь? Все ли с тобой в порядке, дорогой?

– Все замечательно, мой хвостатый друг! – выпрямившись и тряхнув головой, заверил кота Чижиков.

Он прислушался к себе: во всем теле царила удивительная легкость, голова была ясной, дышалось свежо и привольно, лишь слегка болели глаза. Мир вокруг словно стал четче и ярче, как будто Коте на нос нацепили незримые очки.

– Вот черт… – восхищенно пробормотал Чижиков, глядя на лежащего прямо перед ним дракона. – Вот же черт…

Теперь многое в записках деда Вилена стало понятно: если он, старый коммунист и, как это было тогда принято говорить, ответственный советский работник, испытал примерно то же, что и Чижиков сейчас, иного объяснения, кроме емкого слова «бесовщина», деду на ум и прийти не могло! Еще Вилен Иванович мог предположить, что внезапно сошел с ума. Или же серьезно заболел, и в результате ему мерещится наяву всякая небывальщина. Но рассказать о случившемся дед не мог никому: в его время подобный рассказ был равносилен социальному самоубийству. Можно было потерять все: положение, работу и даже свободу. Могли и из партии выгнать. Или еще что похуже. Котя не очень хорошо представлял себе Советский Союз пятидесятых годов, но опасения деда ему были понятны.

То, что произошло с Чижиковым, едва только он коснулся дракона, было невероятно, удивительно и никакому разумному объяснению не поддавалось. Котю словно пронзила молния, по телу разлилась прохладная пьянящая волна, голова мгновенно пошла кругом, а потом – потом Чижиков как‑то сам собой взял дракона и сжал в кулаке. И – увидел.

Увидел он… Сергея. Сергей сидел за заваленным книгами и бумагами столом – в небольшой, густо уставленной антикварной мебелью комнатке. Окна ее были плотно занавешены тяжелыми бархатными шторами. Над столом ярко горела лампа в бронзовом абажуре и с бахромой по краям. Обстановку комнаты Чижиков ухватил и осознал как‑то сразу, в единый миг – осознал и испугался: как он попал сюда, почему смотрит Сергею через плечо, а тот его ровным счетом не замечает? Пораженный Котя вгляделся: на столе перед Сергеем стопками громоздились книги, старые и новые. Из многих томов торчали вкривь и вкось разномастные закладки, и поверх этого всего была расстелена длинная схема – то ли план археологического раскопа, то ли чертеж, но Чижиков ясно увидел нечто, похожее на ров и в нем – схематически изображенные фигурки людей, что стояли рядами друг другу в затылок. Одна из фигурок, крупная и подробно прорисованная, была вынесена на поля. Это был явный воин, в доспехах и со странным копьем в руке. Еще Котя отметил крупную иероглифическую надпись, идущую по верху схемы, а также многочисленные мелкие пояснения, тоже иероглифами. Сергей увлеченно разглядывал схему, потом свернул ее, достал другую, похожую, поглядел и отбросил в сторону, развернул третью – мелкую и подробную, выхватил из‑под кипы бумаг увеличительное стекло, оправленное в вычурную бронзу, стал изучать ее под лупой… И в этот момент Котя пришел в себя. Точнее, вернулся к себе.

Произошедшее и ошеломило его, и заинтриговало. Чижиков уронил дракона на стол и пристально на нее уставился. Одно из двух: либо произошедшее результат непонятного воздействия этой фигурки, либо у Коти не все в порядке с головой. Однако же в голове царила удивительная ясность, и в дурдом Котя явно не собирался. Конечно, все психи считают, что они совершенно нормальные, тогда как на самом деле… Да ну, ерунда какая! Чижиков, не отводя глаз от дракона, детально вспомнил все, что предшествовало его странному видению: он вытряхнул фигурку из мешочка, поднес к ней палец, торжествующе – да‑да, именно торжествующе! – подумал… что же он подумал, даже пробормотал? Ну конечно: «Так вот что ты искал, Сергей!»

Чижиков хихикнул: ну точно, психушка по мне плачет. Нашел себе волшебную палочку и заклинание, приводящее ее в действие. Детский сад какой‑то.

С другой стороны, а чем черт не шутит. Проверим. Не убудет.

– Отвернись, – велел он Шпунтику. – Ты ничего не видел. А если и видел, то никому не расскажешь. Иначе поссоримся. Понял?

Шпунтик понял, но отворачиваться не стал.

Тогда Котя, посмеиваясь про себя, но с некоторой все же опаской взял со стола дракона, сжал в кулаке и отчетливо произнес:

– Так вот что ты искал, Сергей!

– Ну?!

И ничего не произошло.

– Что и требовалось доказать! – с некоторым разочарованием сообщил коту Чижиков, разжал кулак и уставился на дракона. – Но как‑то же это заработало, верно?

Ему очень не хотелось признавать себя психом.

– Ладно, – сказал Шпунтику Котя. – Предположим, эта хрень отзывается на имя. Вот сжал в руке, сказал имя – и пожалуйста: видишь того, чье имя. А?

Кот Шпунтик участвовал в размышлениях хозяина по мере кошачьих сил. Он сидел на столе напротив, пристально вглядываясь в Чижикова, то принимался успокаивающе мурлыкать, то начинал тереться о хозяйскую руку, что вообще‑то коту было несвойственно, ибо он обычно не опускался до подобных нежностей. Шпунтик изо всех сил хотел помочь. Он даже мяукнул.

Котя, отвлеченный этим непривычным звуком от разглядывания блестящей фигурки, с недоумением перевел взгляд на кота – и опять показалось ему на мгновение, что снаружи к оконному стеклу прижалось чье‑то лицо – вытянутое, голубоватое, эфирное. Котя тряхнул головой, поглядел внимательно: ничего нет.

– Нет, мой хвостатый друг… – пробормотал Чижиков, успокаивающе поглаживая встрепенувшегося Шпунтика, – ты как хочешь, а тут творится какая‑то странная ерунда. Какая‑то… потусторонняя муть!

Пораженный нелепостью этой мысли, Котя глупо хихикнул.

– Ладно. Не будем отвлекаться…

И все же, выждав пару секунд, Чижиков снова внезапно во все глаза уставился на окно – неожиданно, будто из засады выпрыгнул. Но нет, никаких лиц там не было, и ничего другого потустороннего.

И слава богу.

– А давай еще раз попробуем! – Котя сжал дракона и, для убедительности зажмурившись, воззвал. – Сергей!

Посидел некоторое время с зажмуренными глазами, потом осторожно приоткрыл один. Вздохнул.

– Не понимаю… Почему ничего не происходит?

Котя пригорюнился, но не сдался.

Он потратил еще полчаса, так и этак сжимая в кулаке дракона и на разные лады выкликая Сергея, но не добился ровным счетом никакого результата. Дракон равнодушно глядел на Чижикова, а Чижиков с нарастающим раздражением глядел на него. Кот Шпунтик устал от участия в бесплодном процессе и свернулся в клубок на углу стола.

– Да что же это!..

Ладно, раз бесценный опыт повторить не удалось, Котя, не выпуская фигурки из рук, решил припомнить, что он увидел: кабинет‑да‑да, скорее всего та комната была кабинетом, стол, заваленный книгами и бумагами, какие‑то схемы и планы, сам Сергей – волосы собраны в хвост, темная рубашка, тонкая цепочка на шее…

Тут оно и накрыло его во второй раз.

Чижиков снова увидел Сергея, тот по‑прежнему сидел за столом, а вокруг валялись скомканные полосы бумаги, видимо, все те же схемы. Только сейчас Сергей читал толстую книгу, прихлебывая горячий чай из громадной кружки с красной розочкой на боку. Хмурился, нервно листал страницы.

«Стоп», – сказал себе Чижиков и вернулся.

Он был дома. За окном стоял теплый питерский май, на столе мирно дрых Шпунтик, и только голова почему‑то кружилась, а на лбу выступила легкая испарина.

– Так вот в чем дело… – улыбнулся Котя. – Нужно представить… хорошо представить себе того, кого хочешь увидеть, и – вуаля!

Приободрившись, он снова зажмурился, сжал дракона, вызвал в памяти лицо Сергея, а вот и он: пьет чай и читает. Чижиков проделал эту операцию раз, наверное, пять, когда почувствовал, что голова стала кружиться все сильнее, а тело налилось свинцом.

– Интересно… – счастливо улыбнулся Котя. – Очень интересно.

Он положил фигурку в карман, на ватных ногах добрался до кухни и сварил себе ядерного кофе.

Чижикову понадобилось часа полтора, несколько чашек кофе и полпачки сигарет, чтобы в общих чертах осмыслить произошедшее и прийти в себя. Выходило, что, показывая Чижикову Сергея, дракон одновременно забирал у него силы, энергию или что‑то подобное – Котя даже вообразить себе не мог, как работает эта загадочная вещица. И чем больше мысленных путешествий совершаешь, тем больше теряешь сил. Появляется слабость и сопутствующее головокружение. Ясно, отчего дед Вилен посчитал себя безнадежно больным, и почему, убедившись в полном своем здоровье, немедленно спрятал дракона в бюст Мао Цзэ‑дуна и постарался выкинуть эту историю из головы. Неясно только, отчего дед не выбросил странный предмет на ближайшую помойку, но с риском для себя предпочел его сохранить.

Другое важное наблюдение состояло в том, что после возвращения в реальность Котя чувствовал себя… как‑то гораздо увереннее, что ли. Спокойнее. Словно наконец вернулся к настоящей жизни, полной захватывающих приключений и тайн. Призрачные лица за окном уже почти не беспокоили его. И вообще, Чижиков воспринимал все случившееся с ним как должное.

И тогда он заинтересовался тем, что же делал Сергей. Сергей разглядывал схемы и читал. Схемы определенно были или китайские, или японские. Корейцы уже почти не пишут иероглифами, а у вьетнамцев, насколько знал Чижиков, письменность вообще организована на основе латиницы. Значит, Китай или Япония. Скорее всего, Китай – ведь сундучок, за содержимым которого охотился Сергей, был китайский.

Нужна дополнительная информация.

И Котя решил еще раз навестить Сумкина.

Некоторое время он мучительно размышлял, как быть с драконом: куда деть? Спрятать в квартире? Взять с собой? А если спрятать, то где?

Котя вернулся в кабинет, сел за стол и стал выдвигать ящики – совершенно машинально, и тут взгляд его случайно упал на клочок бумаги, выпавший из бюстика председателя Мао вместе с диковинной фигуркой. Чижиков поднес его к глазам и прочитал выписанные дедовым почерком строчки:

«Я слезы кротости пролью,

Я сердце к счастью приневолю,

Я земно кланяюсь ручью,

И бедной хижине, и полю».

– Ерунда какая‑то… – пробормотал Котя. – Или ты, дед, еще и стихи писал?…

Одной загадкой больше, махнул Чижиков рукой, решительно встал, сунул дракона в карман джинсов и отправился к Сумкину…

* * *

– …Какой‑то ты… гм… типа возвышенный, будто голову вымыл, хотя обычно ты производишь впечатление слегка бесноватого даоса‑пофигиста. Ну что, я прав?

– …Считай, что я вымыл голову, – улыбнулся Котя в ответ. – Но я к тебе не только как к знатному визажисту и парикмахеру…

– Еще бы, старик! – от души пыхнул сигаретой Сумкин. – Ты ко мне по важному делу. Это сразу видно. Это буквально бросается в глаза.

– Вроде того, – кивнул Чижиков. – Я узнать хотел… Словом, говорит ли тебе о чем‑то такая штука. Вот представь: то ли ров, то ли траншея, а в ней рядами стоят такие… вроде как солдаты, в латах и при оружии, здоровые, в человеческий рост. Ничего не напоминает?

– У меня к тебе вопрос, – с абсолютно серьезным видом заговорил Сумкин после короткой паузы, в течение которой внимательно разглядывал Котю. – Причем, учти: правдивый ответ на этот вопрос представляет большой академический интерес, просто невероятный… А вот скажи мне, пожалуйста, что ты, старик, пил вчера вечером? И сколько?

– Да ну тебя! – обиделся Чижиков. – Я серьезно, а ты…

– Ты сам себя послушай! – всплеснул руками Сумкин. – То ли ров, то ли траншея, а в ней солдатики стоят! Причем – в латах. С копьями. И тишина‑а‑а‑а… Засада некромантов. Ну что за бред!

– А вот ты спокойно, без сердца, напряги воображение и тряхни уже багажом знаний… – снова начал Котя. – Я видел такие… ну вроде схемы, будто раскоп археологический, и там были изображены такие рвы, а в них солдаты – рядами, в затылок, в полной выкладке, с оружием. Но в земле. То есть – я так думаю, что в земле… А сверху иероглифами что‑то написано. Ясно, что это или Китай, или Япония. Так может, в китайской истории что‑то подобное было?

– Ах, вот ты о чем, старик… – протянул Сумкин и отхлебнул кофе. – Был, был в китайской, как ты метко выразился, истории один симпатичный дядька, который очень любил все увиденное закапывать в землю. Например, он закопал несколько сотен особо упертых книгочеев, как были, живьем. Они даже чаю попить не успели.

– А чего это он?

– Чего‑чего… Инакомыслие он искоренял, понимаешь? Инакомыслие – это когда все думают в одну сторону, а некоторые в другую, старик. Одна сторона – это линия партии и, извини, правительства, а другая – с ней несогласная. Ну вот… А наш дядька провозгласил себя императором, то есть впервые в истории взял себе титул, который до него носили лишь владыки седой китайской древности, про которых толком неизвестно, были ли они на самом деле или их зачем‑то Конфуций[5]выдумал.

– Как это?

– Легко! Знаешь ли ты, старик… нет, конечно не знаешь… что наш великий учитель Конфуций был не только теоретиком государственного управления, но и способным редактором, а? Слышал про «Книгу песен»? Шедевр древнекитайского песенного творчества, от которого пошла китайская поэзия, ивообще? Ну не можешь же ты быть настолько серым! – возмущенно вытаращился Сумкин на пребывающего в явном ступоре Котю.

– Ну… Федор Михайлович, я слышал, слышал что‑то… Кажется, «Ши цзин», да? – робко предположил Чижиков.

– Во! Старик! Я вне себя! – оживился Сумкин, от восторга чуть не пролив на себя кофе. – Твои познания пронзили мое сердце насквозь! Признаюсь, я был к тебе несправедлив: ты знаешь «Книгу песен»!..

– Ну, Федор Михайлович…

– Ладно‑ладно, – Сумкин затянулся. – Чтобы не вводить тебя в смущение, не буду спрашивать, читал ли ты перевод на русский. Так вот, традиция гласит, что редакция «Книги песен» принадлежит Конфуцию, старик. Он якобы взял чуть не три с половиной тысячи песен и отобрал из них триста, которые оказались наиболее идеологически выдержанными. И попутно талантливо разъяснил, о чем в них поется, превратив вполне простые и доступные народные напевы в гимны нечеловеческой важности, проводящие в жизнь нужные ему идеи. Это было эпохальное для всей культуры событие, но я тебе, старик, не об этом толкую, а о том, что Конфуций или кто‑то еще запросто мог пройтись и по древним легендам, превратив мелких племенных вождей в не менее эпохальных исторических деятелей. И вот теперь мы знаем, что были якобы в древнем Китае такие люди, как, например, Желтый император, человек немыслимого авторитета для последующих поколений обожествленный первопредок. А тот китайский дядька, что всяких умников в землю закапывал (про него еще сняли фильм «Герой»), замахнулся поиметь божественный титул, как и у великого перво‑предка… Вообще‑то он‑человек интересной судьбы. В древности Китай, видишь ли, представлял из себя кучу независимых мелких княжеств, которые только и делали, что мерялись друг с другом, у кого боевых колесниц больше, короче, непрерывно воевали. Такие, знаешь, бесконечные маневры за гегемонию, А среди всего этого великолепия курсировали от двора одного княжества к другому философы разного калибра, очень даже мечтавшие пристроиться к теплому хлебному месту. Стать при каком‑нибудь князе советником или министром, насоветовать всякого про управление и правильное обращение с окружающими, а через эти советы, по их мнению, в мир должны были прийти повсеместная гармония и удивительное процветание…

– И Конфуций?…

– Точно, – кивнул Сумкин. – Конфуций один из них, из этих философов‑советников, но я не про него, а про то, что не было в древнем Китае единства, а царила пошлая феодальная раздробленность. И вот в одном из княжеств в двести пятьдесят девятом году до нашей эры, если не путаю, родился наш герой. Ты можешь уточнить дату в «Яндексе», если тебе зачем‑то приспичит.

– Ну, Федор Михайлович… Ну, ты достал уже…

– Ладно, ладно, слушай дальше… Жил наш герой, не тужил, мужал, подрастал, понемногу интриговать учился да и управлять тоже, благо, как ты понимаешь, обстановка для того была самая подходящая: все друг друга резали, травили и боевыми колесницами вытаптывали с корнем. Короче, шла обычная насыщенная древнекитайская жизнь. А княжество, где наш герой произрос, было одним из семи самых крупных в то время, да и сам он был не абы кто, но буквально наследный принц, который в тринадцать лет с помощью одного хитрого министра, Люй Бу‑вэй его имя, ловко вскарабкался на трон. Посидел на троне немного, примерился – и пошло‑поехало: войдя в сознательный возраст, наш герой всех заинтересованных в его троне быстренько нейтрализовал, в том числе навсегда, министра‑помощника отправил в ссылку, с глаз долой, хотя надо было, конечно, сразу же казнить. Короче, ухватился наш герой за власть двумя руками, а руки оказались крепкие и весьма мускулистые. Вот тут и началось! Пошел наш герой воевать с шестью оставшимися княжествами и все их успешно захватил, присоединив к собственному. И действовал при этом отнюдь не парламентскими методами: подкупал, обманывал, резал, а сведения о гуманизме и общечеловеческих ценностях до него вообще ни разу не докатились. Нагнал, короче, на всех жуткого страху, старик, а кто был не согласен, что он самый крутой в Китае, – тех вообще казнил без лишних слов. Кровищи пролилось – страсть! Очень тоталитарный выдался дядька. Кровавая гэбня, стройки века, все такое… Но что, старик, в итоге: к сорока годам наш герой впервые в китайской, извини, истории объединил страну в единое государство, понимаешь? Поделил на области, старую аристократию сконцентрировал в одном месте, окружив охраной и удалив от дел. Наладил административную вертикаль, проложил по вновь образованной державе дороги, отчеканил единые деньги, ввел общегосударственную иероглифику – а то ведь раньше писали кто во что горазд, что создавало трудности во взаимопонимании… И наконец, соединил в одно целое Великую китайскую стену, достроив недостающие участки. Могучий, матерый был человечище!

Даже грязные очки не могли заслонить огонь восхищения, горевший в глазах Сумкина. Чижиков слушал, забыв про кофе.

– Ну вот, старик, объединил он страну, провозгласил себя императором, а чтобы не возникало брожения в головном мозгу у слишком ушлых подданных, которые могут за исторические прецеденты ухватиться и начать призывать вновь вылупившегося императора покаяться, или там властью поделиться, или там демократию развести повсеместно, Конфуция и его труды запретил. А книжки, в которых были свидетельства о золотом веке китайской древности, когда все люди якобы были братья, повелел уничтожить – например, сжечь. А тех, кто особо упорно цеплялся за историческое наследие, противоречащее его божественности и самозваному титулу – тех казнил безо всяких сожалений. Меры по тем временам, я бы сказал, вполне разумные и даже где‑то гуманные. Особо рьяных, которые против линии партии и правительства активно шли и на общечеловеческих ценностях настаивали с пеной у рта, закопал живьем. И наступила некоторая благодать. Правда, империя его недолго продержалась и, едва наш герой склеил ласты, развалилась, но зато на все времена установила общегосударственные стандарты и показала, как единой страной жить полагается. Это тебе к вопросу о роли личности в истории. Вот так‑то, старик. Понимаешь?

– Это я понял. Такой Петр Первый китайский, реформатор невиданной силы… А эти солдатики в латах тут при чем? – немедленно прикопался Чижиков.

– Солдаты? Да ни при чем, это я тебе так, в целях общего развития сообщил… – пожал плечами умный Сумкин. – Тебе же надо развиваться.

– Ну, Федор Михайлович!

– Да ладно, ладно. Был у этого дядьки еще один бзик: он мечтал жить вечно. Ну, знаешь как это бывает? Ху вонтс ту лив форе‑е‑ева‑а‑а… – фальшиво, но с душой пропел Сумкин. – Вот и отгрохал себе гробницу, всю жизнь ее строил, почти сорок лет. Окружил свой загробный домик полчищами раскрашенных глиняных солдат, по самую тыковку закопанных в землю. Чтобы охраняли его, старик, когда концы отдаст, в ином мире. И знаешь что? – Сумкин оторвал фильтр у очередной сигареты. – Все эти солдаты, а там их тысячи, они все разные, ни одной пары одинаковых. Возможно, их даже с натуры лепили. Иными словами, это не какие‑то там абстрактные манекены, а совершенно реальные персонажи – и они тоже должны были отправиться в иной мир вместе с повелителем… Солдатиков этих сейчас раскопали, величайшая археологическая находка современности, между прочим. Да вот беда: вдруг обнаружилось, что от взаимодействия с воздухом древняя краска с них в момент слезает. Так что часть откопали, а прочие ждут, когда наука придумает особые методы консервации…

– Сколько?

– Что – сколько? – не понял Сумкин.

– Ну, сколько лет они пробыли в земле?

– Сам считай: примерно с… э‑э‑э… двести десятого года до нашей, знаешь ли, эры, когда император отдал концы. Это очень долго, старик. Так что твои солдаты с китайской схемы – скорее всего, они самые и есть.

– Да‑а‑а… – вздохнул Чижиков. И зачем же, спрашивается, Сергею понадобилось разглядывать схемы китайских археологических раскопов, да еще под лупой? В чем тут подвох? – Да, а как звали этого дядьку‑то? Ну, чьи солдаты? Который тиран тоталитарный?

– А! Этого! Его звали Цинь Ши‑хуан.

ЭПИЗОД 12

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: