Современность и Глобальность

Прежде, чем обратиться к теме любви и интимности в позднем модерне, Гидденс заявил, что «все четыре главные институциональные оси модерна имеют историко-мировое значение» (1985: 338). Неудивительно, что тема глобализации стала столь популярной: мировые корпорации, медиа, человеческие права и экологический кризис сделали ей хорошую рекламу. Виднейший представитель теории глобализации Роланд Робертсон соглашается со многими положениями анализа мировой системы. Несмотря на то, что Робертсон постоянно критиковал социологию Гидденса в целом, в их идеях есть нечто общее. Не разделяя интереса последнего к теме социального и государственного насилия, Робертсон также верно определил основные апории теории модернизации, анализа мировой системы и социоцентрической социальной теории. Он (вместе с J. P. Nettl, 1968) предвосхитил интернационализацию социологического анализа, как раз в то время, когда Запад очнулся от своего глубокого сна и начал осознавать проблемы в отношениях с «менее развитыми странами», вызванные его собственным нео-колониальным доминированием. Таким образом, можно сказать, что корни теории глобализации уходят в феномен модернизации, а теоретически – в критику одностороннего видения социальных перемен с позиций последней.

Как и Гидденс и Уоллерстайн, Робертсон признает мощное интегративное и в тоже время дестабилизирующее влияние интернациональных экономических процессов и разделения труда в рамках мировой системы. Подобно Уоллерстайну, Геллнеру и Гидденсу, он рассматривает современный Запад как источник модерна и как некое глобальное пространство, в котором человечество выступает в качестве отдельного субъекта анализа. Вплотную приближаясь к понятию структурации Гидденса, Робертсон предлагает идею «реальной структурации мира в целом», о которой он говорит в терминах того, как индивиды и общества позиционируют себя в рамках глобального поля, которое постоянно определяет и переопределяет их интересы и идентичность (1992: 53). Глобализация, в отличие от глобализма, подчеркивает процессуальную природу феномена структурации и носит над - национальный или социетальный характер. Если попытаться дать определение от противного, это не интернационализм как межнациональное единение сообществ, и не «мировое общество» - теория глобализации не отстаивает идею возможности существования пан-космического гражданского общества.

Скорее, глобализация определяется на стыке двух фактически противостоящих логик, или тенденций: «тенденции к гомогенности и универсализму» с одной стороны и к «гетерогенности и партикуляризму» - с другой (Robertson, 1989: 63). Первое касается ощущения «систематичности современного мира и целостности человечества», второе – «концентрируется на ценности и уникальности цивилизационного и социетального» (с. 63). Взаимосвязь этих тенденций становится очевидной из следующего высказывания: «Отделить глобальное от локального становится все более сложным и проблематичным, настолько, что мы уже можем говорить о глобальной институционализации жизненного мира и локализации глобальности»(1992: 52-3). Эта взаимосвязь объясняется с помощью переопределения старой проблемы Великого Водораздела в классической социальной теории, причем теперь полагается, что при социетальной трансформации – переходе от Gemeinscaft (общины) к Gesellschaft (обществу) – национальные общества приобретают имеющие много общего с Gesellschaft черты глобализма. «Глобальность» определяется четырьмя составляющими: «национальными обществами, интернациональной системой обществ, индивидами и человечеством» (1992:175).

Опасаясь, что глобализацию могут принять за разновидность универсализма, Робертсон стремился подчеркнуть основополагающую важность цивилизационных и национальных различий. Это видно не только из его «культуралистической» критики теории мировой системы, но и из оценки концепции модерна Гидденса: когда глобальность приравнивается к модерну, «становится совершенно непонятным, что может означать «не -западное» (1992:142). Парадоксально, но такая же критика была ранее выдвинута против защитников модернизации с их латентным евроцентризмом. То же самое можно сказать и о теориях постмодерна. Таким образом, именно глобальность, а не мировая система, не модерн и не постмодерн - оказывается в фокусе современного теоретизирования и социального исследования.

Культурные особенности глобализации определяются Робертсоном в работах о религиозных движениях, «мировых теологиях» и гражданской религии (civil religion) (Robertson and Chirico, 1985; Robertson, 1989), а также в исследовании на тему соотношения японской религии и модернизации (1987). Там он использует тённисовское деление на Gemeinscaft-Gesellschaft, чтобы прояснить идею глобальности, показать ее культурную насыщенность и цивилизационные коллизии, имеющие место в результате «сжатия» времени и пространства. К примеру, когда ориенталисты определяют японскую культуру как более «традиционную» и «духовную» по сравнению с ее модернистскими и материалистическими западными аналогами, они используют тённисовскую схему социетальной дифференциации (Робертсон, 1992: 168). Религиозное возрождение или обновление в локальных/национальных коммунах могут рассматриваться как попытка вернуться к Gemeinschft после столкновения с абстрактными формами глобализма (аналогичными Gesellschaft).

Здесь можно сделать два критических замечания, каждое из которых отражает несомненную методологическую неоднозначность теории глобализации. Во-первых, несмотря на то, что Робертсон верно отмечает культурную близорукость концепции гидденсовской позднего модерна, его собственная теория не обладает объяснительным потенциалом понятия пространственно-временной дистанциации, необходимым для анализа центральной проблемы глобальности, а именно – сжатия мира. Теория глобализации вызывает трудности в связи с отсутствием сильной логической доминанты, подобной «логике отсутствия непрерывности» Гидденса или «взаимоналагающихся социо-пространственных сетей власти» Манна, которая смогла бы помочь объяснить, каким образом возникли и глобализировались ключевые институциональные кластеры, и каким образом сжатие мира стало возможным в социально-теоретических терминах. Раз теория глобализации не предлагает собственный список источников социальной власти (а также символического капитала, как в случае с цивилизациями), она должна принять уже имеющийся теоретический багаж, добавив к нему свою уникальную концепцию динамики сжатия.

Второе замечание вытекает из методологической двусмысленности теории. Следуя идее французского антрополога Луи Дюмона (Louis Dumont), Робертсон (1989:65) рассматривает социального теоретика как «человека, балансирующего между научным требованием свободы от ценностей и необходимостью того, чтобы ценности были учтены должным образом». Раз глобализация фактически приравнивается к конструированию картины миропорядка, глобальность Робертсона оказывается многомерной, культурно дифференцированной и созвучной «локальному». Однако, здесь кроется фундаментальный дуализм концепции глобальности. Получается, что своеобразие «глобального пространства» выявляется через эмпирическое постижение сжимаемости «мира». Это соответствует утверждению, что глобализационный анализ ближе к «эмпирическим нарративам», чем к великим метатеориям философского дискурса (Robertson, 1992: 31). Присутствующий в глобализационном анализе герменевтический момент четко проявляется, когда Робертсон говорит о причастности своей теории к «постмодернистским играм с созданием историй и изобретением традиций», когда социальный теоретик должен «осмыслить все многообразие диалогов», в которых он сам является собеседником (р. 31). Какова же в таком случае должна быть позиция теоретика - глобалиста относительно самой теории глобализации? Говоря точнее, как соотносится позиция теоретика - глобалиста с разрушающим влиянием глобализации – «релятивизацией «нарративов» (1992: 141)?

Если глобалист занимает включенную позицию, как он выполнит требование трансцендентности? Последнее предполагает постижение глобально опосредованного выражения локального за счет того, что исследователь переходит границы исторически сформировавшегося Sittlichkeit. Более того, в то время как модерн для Гидденса и постмодерн для Лиотара и Бодрийяра были ключом к пониманию современной жизни, для Робертсона это скорее глобальные обстоятельства или места действия. Подобно тому, как Аристотель считал политику архитектонической наукой, «глобальное поле» стремится включить в себя все, что происходит на земле, так что за рамками глобализационного анализа остается разве что внеземная жизнь. Так как глобализация предвосхищает приход не только постмодерна, но и модерна «долгого шестнадцатого века», она присваивает статус этакого историко-мирового прародителя. Теоретически, ее архитектонические объятия включают в себя и постмодернизацию, и индивидуализацию, и секуляризацию, и модернизацию – все они трансформируются в частные случаи процесса глобализации.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: