Языкознание в древней Греции и Риме

(Античная языковедческая традиция)

Античная языковедческая традиция (греко-латинская, средиземноморская традиц

ия) - традиция описания и исследования языка, сложившаяся и существовавшая в греко-латинском культурном ареале в 7в до н.э – 6 в.н.э.

Античная языковедческая традиция (сокр. – АЯТ) зарождается в средиземноморском ареале в эпоху становления древнегреческой философии. Античных ученых интересовала природа языка, его происхождение. Они занимались также изучением письменных знаков в целях обучения чтению и письму (грамматическое искусство). Эти две области определяют становление и развитие языкознания во всем древнем мире.

Языкознание как наука более всего опиралось на античную традицию (греко-латинское грамматическое учение).

В Древней Греции языкознание не было отделено от философии. Философы высказывали интересные мысли о функционировании языка.

Античная языковедческая традиция возникла в процессе рассмотрения одной из основных философских проблем древнегреческого мировоззрения -–проблемы сооношения между “вещью”, “словом” и “мыслью”. В этот период еще нет понятия о языке как о некой сущности, отдельной от мысли. разум и речь понимаются в единстве как единый logos. учение о слове – “логосе” является основой древнегреческого учения о языке.

В отличие от древнеиндийской традиции, объявившей санскрит сакральным языком “божественного происхождения”, греко-латинская традиция искала источники “правильности” речи в самом языке и в логике познания мира через язык. На базе этих поисков возник античный спор об “аналогии и аномалии”. В итоге сложилась традиция описания языка как системы аналогичных форм. Такое описание сводилось к выведению одних форм из других по аналогии в виде правил. Правила снабжались примерами из литературных текстов. Примеры разделялись на те, которые подтверждают правило (“аналогию”) и те, которые подтверждают исключение из правила (“аномалию”).

В обсуждении проблемы о”происхождении имен” спор шел между сторонниками “природной” связи между именем и вещью (теория physei, согласно которой наименования определяются самой природой именуемого предмета) и сторонниками связи «по положению», «по установлению» (теория thesei, т.е. наименования избираются по условному соглашению, произвольно). Первоначально господствовало убеждение в наличии неразрывной естественной связи между словом и обозначаемым им предметом, коренящееся в мифологическом мышлении.

Этот спор обычно связывают с именами Гераклита и Демокрита. Гераклит считал, что каждое имя неразрывно связано с той вещью, названием которой оно служит, что в именах раскрывается суть вещей, имя отражает природу обозначаемой вещи, подобно теням предметов, отражению деревьев в реке или нашему отражению в зеркале. Демокрит учил, что вещи обозначаются согласно обычаю. Многие слова имеют несколько значений. Многие вещи имеют несколько названий. (см. об этом далее в разделе о Платоне).

Этимология оказывается первым проявлением рефлексии над языком в истории греческой лингвофилософской мысли. В этимологическом анализе исследователи искали ключ к постижению природы обозначаемого предмета. Греки верили, что у каждого предмета есть два названия – в языке богов и в языке смертных.

Греческая философия 5-1 вв до н.э. сыграла значительную роль в формировании логицистского подхода к языку, который на протяжении 2-2,5 тысяч лет характеризоаплся острым вниманием к онтологическим и гносеологическим аспектам изучения языка, подчеркиванием приоритета функциональных критериев.

Платон

Интересные мысли о языке были высказаны Платоном (427-347 гг. до н.э.). Наибольший интерес для истории лингвистической мысли представляет диалог Платона “Кратил”. Основная проблематика “Кратила” - философская, но Платон строит весь ход рассуждения, опираясь на анализ данных языка. В центре этого диалога находится вопрос о характере отношения между вещью и ее наименованием. Два участника диалога – Кратил и Гермоген – придерживаются противоположных точек зрения по этому вопросу. Для Кратила существует правильность имен, присущая каждой вещи от природы. По мнению Гермогена, правильность имени не есть что-то другое, нежели договор и соглашение. Кратил и Гермоген привлекают для решения своего спора Сократа, устами которого Платон высказывает свои суждения. Сократ указывает на то, что слово, помимо своего значения и своей звуковой формы, обладает еще одним свойством, которое Платон называет идеей слова, образом слова (=внутренней формой). Например, Гектор - имя предводителя троянцев имеет внутреннюю форму “держатель” – от глагола держать, иметь. Слова, различающиеся по звучанию, могут иметь одинаковую или сходную внутреннюю форму. Сократ подвергает этимологическому анализу многие десятки слов, вскрывает их внутреннюю форму, показывает мотивированность наименований, обнаруживает связь между звучанием слова и природой обозначаемых ими предметов.

Платон проводил различие между первичными, непроизводными словами и словами производными. Сократ высказывает мысль, что “первые имена” возникли в результате подражания. Платон здесь подходит очень близко к тому, что в современном языкознании называется звуковым символизмом. [r] представлялось древнегреческим мыслителям средством выражения всякого движения, порыва («течь» «течение»). Звуком [i] выражается нечто тонкое, а звуком [l] – скользкое. Платон считал, что «позднейшие слова» образованы из «первых слов», а «первые слова» возникли на основе ассоциаций между отдельными звуками и теми или иными свойствами вещей.

Вопрос о возможности существования непроизвольной связи между звуком и значением был и остается в лингвистике предметом оживленных споров.

Платон полагал, что слова создаются не богами, а людьми, номотетами – законодателями, а люди могут и ошибаться. Слова, создаваемые людьми, представляют собой некоторое подражание предмету, подобие предмета. Подражание может быть более совершенным или менее совершенным, но никогда не бывает полностью тождественным подлиннику. «Позднейшие имена», т.е. производные слова, восходят по своему происхождению к высказываниям, характеризующим соответствующий предмет. Так, например, слово «человек» происходит из высказывания «сопоставляющий то, что увидел». Первоначальные имена иногда теряют свои положительные свойства из-за искажений, которым с течением времени подвергается их звуковая форма и их значение.

Платон выступает как против Кратила, для которого слово представляет собой полное соответствие предмету, так и против Гермогена, допускающего лишь чисто условную, договорную связь между предметом и его названием. На протяжении всего диалога Платон, устами Сократа, утверждает мысль об отсутствии полного соответствия между предметом и его названием и о наличии некоторой отдаленной, опосредованной связи между тем и другим.

Платон отмечает, что выражение понятия в языке (слово) может иметь известное сходство с содержанием понятия, но никогда не может передать его во всей его чистоте и полноте.

Открытие внутренней формы слова принадлежит к числу самых замечательных достижений Платона в области наблюдений над явлениями языка.

«Кратил» можно назвать первым сочинением по философским проблемам языка. Разумеется, в «Кратиле» много наивного, устаревшего, давно отброшенного развитием науки, и все же многие мысли Платона поражают глубиной проникновения в сущность явления и предвосхищают достижения языкознания Нового времени.

Диалог «Кратил» на первый взгляд заключает в себе много противоречий. Эти противоречия введены Платоном в диалог вполне сознательно. Это своеобразный дидактический прием. По убеждению Платона, вызвать душу к мышлению может только такая мысль, которая заключает в себе противоречие.

Значительный интерес представляют также высказывания Платона о соотношении между мыслью и речью, высказанные им в других диалогах - «Теэтет» и «Софист». Платон утверждает, что существует тождество между мыслью и ее словесным выражением: «мнение – это словесное выражение», но без участия голоса и обращенное не к кому-то другому, а к самому себе, молча. Речь – это обнаружение мысли, звучащая мысль.

В диалогах «Теэтет» и «Софист» Платон подходит к проблеме предложения и составляющих его компонентов. Когда кто-нибудь произносит «человек учится», то это есть самая маленькая и простая речь (). В этом случае говорящий сообщает о существующем или происходящем, или происшедшем, или будущем и не только произносит наименование, но и достигает чего-то. Платон стремится подчеркнуть разницу между тем, что сообщает слово, и тем, что сообщает «самая маленькая и простая речь».

Платон указывает, что высказывание (даже самое короткое) представляет собой сложное составное целое, выступает как соединение двух компонентов, один из которых он называет онома, другой – рема Словом у Платона обозначено словосочетание, выступающее в предикативной функции.

Под логосом () Платон понимал словесное выражение суждения (предложение). Онома – словесное выражение субъекта суждения, а рема - словесное выражение предиката суждения. Платон впервые разграничил два компонента высказывания - онома и рема. Хотя у Платона это разграничение не имело еще чисто грамматического значения, позднее оно получило новое осмысление.

Диалог Платона "Кратил"

сделать закладку |bookmark this site

yazyk@wallst.ru

МАТЕРИАЛЫ К ЛЕКЦИЯМ

ПО ЛИНГВИСТИЧЕСКИМ ДИСЦИПЛИНАМ

для студентов, изучающих введение в языкознание, историю языкознания,

теоретическую грамматику и историю китайского языка

* Диалог Платона "Кратил":

ВАРИАНТ I: приводится по хрестоматии:

Античные теории языка и стиля (Антология текстов) —

СПб.: Алетейя, 1996. — С. 40-64

(см. ниже на этой странице)

Дополнительная цифровая разметка в тексте указывает на страницы

первоисточника, буквенная абракадабра - на греческий текст, который

слишком хлопотно вставлять вручную

ВАРИАНТ II: более четкий и отредактированный текст в переводе

Т.Васильевой

см. здесь

При подготовке доклада и/или к экзамену следует обратить внимание на

лекцию 1 "Концептуальная история языкознания" (т.е. обратить особое

внимание на указанные в ней узловые моменты)

ПЛАТОН

Кратил, или О правильности имен

Г. — Так хочешь, мы вот и Сократа привлечем к нашей беседе.

К. — Как тебе угодно.

Г. — Сократ, вот Кратил говорит, что у всего существующего есть правильное

имя, врожденное от природы, и что не то есть имя, чем некоторые люди,

условившись так называть, называют, произнося при этом частицу своей речи,

но некое правильное имя врождено и эллинам и варварам, одно и то же у

всех. Я его и спрашиваю, действительно ли ему имя Кратил. — Он

соглашается. — А какое у Сократа? — спросил я. — Сократ, — отвечает он. —

Следовательно, и у всех прочих людей то имя, каким мы каждого называем, и

есть имя каждого? — Нет, говорит, твое имя не Гермоген, даже если бы все

люди тебя

384 так называли. И как я ни расспрашиваю и ни стремлюсь узнать, что

именно он имеет в виду, он ничего не объясняет и насмехается надо мной,

делая вид, что размышляет сам с собой о чем-то, что ему известно. Пожелай

он только высказаться ясно, он и меня мог бы заставить согласиться и

говорить то, что говорит и он. Поэтому если ты в состоянии понять вещание

Кратила, я с удовольствием послушал бы тебя. Но с еще большим

удовольствием я узнал бы, что ты сам думаешь о правильности имен, если ты

не имеешь ничего против.

С. — О, сын Гиппоника Гермоген, есть старая поговорка: трудно узнать, и

чем состоит прекрасное; и наука об именах — дело не малое. Если бы я уже

прослушал у Продика рассуждение за пятьдесят драхм, прослушав которое

можно, по его словам, получить законченное знание об этом, то ничто не

помешало бы тебе сейчас же узнать истину относительно правильности имен.

Но этого я не прослушал, а всего лишь рассуждение за одну драхму, поэтому

и не знаю, в чем истина в этом вопросе. Однако я готов искать и с тобой и

с Кратилом совместно. Что он говорит, будто в действительности твое имя не

Гермоген, — тут, я подозреваю, он шутит. По-видимому, он думает, что ты

всегда в погоне за деньгами теряешь состояние. Но как я только что

говорил, трудно знать что-нибудь в этих вещах, и следует, выложив на

середину, рассмотреть, так ли обстоит, как говоришь ты, или как Кратил.

Участники диалога: Гермоген — Г. Кратил — К. Сократ — С.

Г. — А я, Сократ, после многих рассуждений и с ним и со многими, не могу

поверить, что правильность имени состоит в чем-либо ином, чем в договоре и

соглашении. Ведь мне кажется, какое имя кто чему установит, таково и будет

правильное имя; и если он потом переменит на другое, а тем, прежним, звать

больше не будет, то более позднее будет ничуть не менее правильным, чем

первое, подобно тому как мы меняем имена рабов: ведь никакое имя никому не

врождено от природы, но принадлежит на основании закона и обычая тех,

которые. этот обычай установили и так называют. Если же дело обстоит

иначе, то я готов и слушать и учиться не только у Кратила, но и у кого бы

то ни было другого.

С. — Возможно, ты и говоришь что-нибудь дельное, Гермоген.

Рассмотрим. Каким именем, говоришь, кто установил называть всякую вещь,

это и есть имя всякой вещи?

Г. — Мне так кажется.

С. — Называет ли частное лицо или община — безразлично?

Г. — Да, я утверждаю.

С. — Что же? Если я называю что-либо из существующего, например то, что мы

сейчас называем человеком, если я зову это конем, а то, что сейчас конем,

— человеком, то публично имя его будет человек, а частным образом конь? А

во втором случае частным образом — человек, а публично конь? Ты так

утверждаешь?

Г. — Мне так кажется.

С. — Ну, а скажи мне вот что. Называешь ли ты что-нибудь: «говорить истину

и ложь»?

Г. — Да, называю.

С. — Следовательно, одна речь может быть истинной, а другая ложной?

Г. — Разумеется.

С. — Итак, та речь, которая выражает сущее, как оно есть, — истинная, а

выражающая его таким, каким оно не является, — лож-ная?

Г. - Да.

С. — Значит, это возможно: выражать речью сущее и не-сущее.

Г. — Разумеется.

С. — А истинная речь такова ли, что в целом она истинная, а части ее не

истинные?

Г. — Нет, и части истинные.

С. — Большие ли части истинные, а малые нет, или все истинные?

Г. — Все, думается мне.

С. — А есть ли, по-твоему, меньшая часть речи, чем имя?

Г. — Нет, оно наименьшая часть.

С. — И значит, это имя, как часть истинной речи, говорится?

Г.-Да.

С. — Оно истинное, говоришь ты?

Г -Да.

С. — А часть ложной речи не ложь ли?

Г — Да, я утверждаю.

С. —Значит, можно говорить имя, как ложь и как истинное, раз такова и

речь.

Г. — Почему же нет?

С. — И какое, по словам каждого, у чего-либо имя, это и есть | имя каждой

вещи?

Г. - Да.

С. — И сколько имен, по чьим-нибудь словам, у каждой вещи, столько их и

будет, и притом в то время, когда он это говорит?

Г. — Я, по крайней мере, не знаю, Сократ, другой правильности имен, кроме

той, чтобы мне называть каждую вещь одним именем, которое назначил я, а

тебе — другим, которое назначил ты. Так и у отдельных общин, как я

замечаю, для одних и тех же вещей имеются особые имена, и у одних эллинов

в отличие от других эллинов, и у эллинов вообще в отличие от варваров.

С. — Давай, Гермоген, посмотрим, представляется ли тебе, что так обстоит и

с сущими вещами, что их сущность для каждого человека особая, как говорил

Протагор, утверждая, что мера всех 386 вещей человек, так что какими вещи

представляются мне, таковы они для меня, какими тебе — таковы для тебя?

Или тебе кажется, что они сами по себе обладают некоей прочной сущностью?

Л. — В своих недоумениях, Сократ, я уже доходил до того, о чем говорит

Протагор; мне не очень-то кажется, что дело обстоит именно таким образом.

С. — Что? Ты уже дошел до того, что тебе не очень кажется, что

какой-нибудь человек дурен?

Г. — Отнюдь нет, клянусь Зевсом. Наоборот, со мной часто случается так,

что некоторые люди кажутся мне очень дурными, и притом весьма многие.

С. — Что? А тебе не казалось, что другие очень порядочны?

Г. — Очень немногие.

С. — Но все же казалось?

Г. - Да.

С. — Как же ты об этом думаешь? Не так ли, что очень порядочные очень

разумны, а очень дурные очень неразумны?

Г. — Мне именно так кажется.

С. — А возможно ли, если Протагор говорил истину, и истина в том, что как

что-либо каждому кажется, таково оно и есть, чтобы одни из нас были

разумны, а другие неразумны?

Г. — Отнюдь нет.

С. — И следующее, я думаю, тебе очень кажется — раз существует разум и

неразумие, то не очень возможно, чтобы Протагор говорил истину: ведь в

таком случае в действительности один нисколько не

был бы более разумным, чем другой, если то, что каждому кажется, и будет

для каждого истинным.

Г. — Так и есть.

С. — Но, я думаю, тебе также не кажется, согласно Евтидему, что для всех

без различия все всегда одинаково. Ведь и в этом случае одни не были бы

порядочными, а другие дурными, если бы для всех всегда были одинаковы

добродетель и порочность.

Г. — Верно говоришь.

С. — Следовательно, если не для всех без различия все всегда одинаково, а

с другой стороны, не для каждого каждая вещь существует по-своему, то

отсюда ясно, что вещи сами по себе обладают некоей прочной сущностью

безотносительно к нам и независимо от нас, не увлекаются нами вверх и вниз

сообразно нашему воображению, но сами по себе находятся в определенном

отношении к своей природной сущности.

Г. — Мне кажется, Сократ, что так.

С. — А если вещи таковы по природе, то не таковы ли и их действия? Не

являются ли одним из видов сущего и они, эти действия?

Г. — Разумеется, и они также.

С. — Значит, действия совершаются согласно их природе, а не 387 согласно

нашему мнению. Если бы мы, например, принялись резать что-либо из вещей,

то следует ли нам резать каждую вещь, как мы пожелаем, или — если мы

пожелаем резать каждую согласно природе того, что называется резать и

подвергаться разрезанию, и тем, чем естественно резать, то мы и будем

резать и добьемся успеха и будем правильно делать это, если же вопреки

природе, то мы ошибемся и ничего не сделаем?

Г. — Мне так именно и кажется.

С. — Следовательно, если бы мы также принялись жечь, то разве следует жечь

согласно любому мнению, а не только правильному, т. е. так, как от природы

свойственно каждой вещи и быть сжигаемой и жечь, и тем, чем свойственно от

природы?

Г. — Да, так.

С. — И прочее таким же образом?

Г. — Разумеется. С. — А говорить разве не является одним из действий?

Л - Да.

С. — Итак, правильно ли будет говорить человек, говоря так, как, по его

мнению, следует говорить, или так, как от природы свойственно вещам

говорить и быть предметом речи, и тем, что свойственно, — если он таким

образом и такими средствами будет говорить, то добьется успеха и

действительно скажет, если же нет — то ошибется и ничего не сделает.

Г. —Да, мне кажется так, как ты говоришь.

С. — Однако частью действия «говорить» является «именовать»: ведь когда

говорят, при этом именуют.

Г. — Разумеется.

С. — Следовательно и «именовать» является также действием, раз «говорить»

было некиим действием относительно вещей.

Г -Да.

С. — А действия показались нам существующими безотносительно к нам и

имеющими свою собственную природу?

Г. — Так и есть.

С. — Следовательно и именовать следует так, как от природы свойственно

данной вещи именовать и быть именуемой, и тем, чем свойственно, а не как

мы пожелаем, раз надо привести все это в согласие со сказанным раньше, и

именно таким образом мы могли бы добиться успеха и действительно

именовать, и никоим образом иначе.

Г. — Да, мне кажется.

С. — Ну а то, что следовало резать, следовало, говорим мы, резать

чем-нибудь?

Г -Да.

С. — И то, что следовало ткать, следовало чем-нибудь ткать? И что

следовало буравить, следовало чем-нибудь буравить?

Г. — Разумеется.

С. — И то, что следовало именовать, следовало чем-нибудь именовать?

388 Г. — Так и есть.

С. — А что было то, что следовало буравить?

Г. — Бурав.

С. — А чем ткать?

Г. — Ткацкий челнок.

С. — А чем именовать?

Г. — Имя.

С. — Верно. Следовательно и имя является некиим орудием.

Г. — Разумеется.

С. — Итак, если бы я спросил: что за орудие ткацкий челнок? Не то ли,

которым мы ткем?

Г. -Да.

С. — А когда мы ткем, что мы делаем? Не разбираем ли мы спутанные уток и

основу?

Г. -Да.

С. — Следовательно, также ты сможешь сказать и о бураве и обо

всем прочем? -

Г.— Разумеется. С. — А можешь ли ты сказать также и об имени? Называя

именем, которое является орудием, что мы делаем? Г. — Не могу сказать.

С. — Не учим ли мы чему-нибудь друг друга и не разбираем ли, каковы вещи?

Г. — Разумеется.

С. — Значит, имя есть некое орудие поучения и разбора-сущности, подобно

тому как ткацкий челнок является орудием разбора для ткани.

Г. - Да.

С. — Но не есть ли ткацкий челнок нечто относящееся к ткани?

Г. — Почему же нет?

С. — Значит, специалист по тканью будет прекрасно пользоваться ткацким

челноком — прекрасно, т. е. по-ткацки, — а специалист по обучению будет

прекрасно пользоваться именем — прекрасно, т. е. по-учительски.

Л - Да.

С. — А чьим произведением будет прекрасно пользоваться ткач, когда он

пользуется ткацким челноком?

Г. — Произведением столяра.

С. — А всякий ли столяр, или тот, кто владеет искусством?

Г. — Тот, кто владеет искусством.

С. — А чьим произведением будет прекрасно пользоваться сверлильщик, когда

он пользуется буравом?

Г. — Произведением кузнеца.

С. — Всякий ли кузнец, или тот, кто владеет искусством?

Г. — Тот, кто владеет искусством.

С. — Пусть так. А чьим произведением будет пользоваться занимающийся

обучением, когда он пользуется именем?

Г. — Этого я тоже не могу сказать.

С. — И этого ты не можешь сказать: кто передает нам имена, которыми мы

пользуемся?

Г. — В самом деле, нет.

С. — Не кажется ли тебе, что тем, кто передал нам их, является закон?

Г. — По-видимому.

С. — Значит, занимающийся обучением, когда он пользуется именем, будет

пользоваться произведением законодателя?

Г. — Да, мне кажется.

С. — А законодателем кажется тебе всякий муж или тот, кто владеет

искусством?

Г. — Тот, кто владеет искусством.

С. — Значит, Гермоген, устанавливать имена — дело не всякого мужа, но

некоего творца имен. Это и есть по-видимому законодатель, 389 который реже

всех других мастеров встречается среди людей.

Г. — По-видимому.

С. — Подумай-ка, на что глядит законодатель, устанавливая имена; рассмотри

это на основании установленною раньше. На что

глядит столяр, делая ткацкий челнок? Не на то ли, чем тканье является по

своей природе?

Г. — Разумеется.

С. — Что? Если у него сломается челнок, пока он его делает, будет ли он

опять делать другой, глядя на сломанный, или на тот образ, который он имел

в виду, когда делал и тот челнок, который он сломал?

Г. — Последнее, мне кажется.

С. — Следовательно, этот именно образ мы вполне справедливо могли бы

назвать тем, что есть ткацкий челнок сам в себе?

Г. — Мне кажется.

С. — Следовательно, когда понадобится делать ткацкий челнок для плаща,

тонкого или толстого, льняного или шерстяного, или для какого бы то ни

было, надо, чтобы все они имели образ челнока, и не следует ли в то же

время в каждое изделие вложить наилучшую свойственную ему природу для того

или иного рода работы?

Г.- Да.

С. — И таким же точно образом с другими орудиями. Найдя свойственное по

природе орудие для каждой работы, надо вложить его в тот материал, из

которого делается орудие, — не такое, какое каждый сам захочет, а такое,

какое свойственно по природе. Надо уметь, по-видимому, в каждом отдельном

случае влагать в железо подходящий по природе бурав.

Г. — Разумеется.

С. — И в каждом отдельном случае подходящий по природе ткацкий челнок — в

дерево.

Г, — Так и есть.

С. — Ведь, по-видимому, от природы для каждого вида ткани был особый

челнок и прочее таким же образом.

Г. -Да.

С. — Итак, дорогой мой, не следует ли и тому законодателю уметь

свойственное от природы каждой вещи имя влагать в звуки и слоги и, глядя

на то самое, что является именем, создавать и устанавливать все имена,

если он хочет быть настоящим установителем имен? Если же не каждый

законодатель влагает в те же слоги, то из-за этого не надо испытывать

сомнение: ведь и не всякий кузнец влагает в одно и то же железо, делая для

одних и тех же целей одно и то же 390 орудие; до тех пор пока он

воспроизводит один и тот же образ, хотя бы на другом железе, орудие

оказывается хорошим, делают ли его здесь или у варваров. Не так ли?

Г. — Разумеется.

С. — Следовательно, таким же образом ты будешь считать и законодателя,

здешнего или варварского, пока он будет воспроизводить образ имени,

подходящий для каждой вещи, в каких бы то ни было

слогах, отнюдь не худшим законодателем, будь он здесь или где-нибудь в

другом месте?

Г. — Разумеется.

С. — Так кто же тот, кто распознает, подходящий ли образ ткацкого челнока

вложен в какое бы то ни было дерево; сделавший его столяр или тот, кто

будет им пользоваться, ткач?

Г. — Более вероятно, Сократ, что тот, кто будет пользоваться.

С. — А кто тот, кто будет пользоваться произведением мастера лир? Не тот

ли, кто сумел бы наилучшим образом руководить изготовлением инструмента, а

когда он будет изготовлен, знал бы, хорошо он изготовлен или нет?

Г. — Разумеется.

С. — Кто именно?

Г. — Кифарист.

С. — А кто будет пользоваться произведением корабельного мастера?

Г. — Кормчий.

С. — А кто мог бы наилучшим образом руководить произведением

законодателя и судить об уже изготовленном и здесь и у варваров^

Не тот ли, кто будет им пользоваться?

Г.-Да.

С. — Не будет ли им тот, кто умеет ставить вопросы?

Г. — Разумеется.

С. — И он же будет уметь давать и ответы?

Г -Да.

С. — А того, кто умеет ставить вопросы и давать ответы, зовешь ли ты

диалектиком, или как-нибудь иначе?

Г. — Нет, но именно так.

С. — Значит, дело столяра — делать руль под руководством кормчего, для

того чтобы руль был прекрасен.

Г. — Несомненно.

С. — А дело законодателя — имя, пользуясь руководством мужа-диалектика,

для того чтобы имена были установлены прекрасным образом?

Г. — Так и есть.

С. — Видимо, Гермоген, установление имен не ничтожное дело, как ты

думаешь, и не дело ничтожных и первых появившихся людей? И Кратил говорит

истину, утверждая, что имена присущи вещам от природы и что не всякий

является мастером имен, но только тот, кто глядит на имя, от природы

присущее каждой вещи, и может вложить его образ в буквы и слоги.

С. — А обозначается ли то же самое одними слогами или 393 Другими — не в

этом дело; и не в том, что добавлена или отнята буква, пока остается в

силе сущность вещи, обнаруживающая себя в имени.

Г. — Как ты говорить?

С. — В этом нет ничего хитрого. Это вроде того, что мы, как ты знаешь,

говорим имена букв, а не самые буквы алфавита, кроме четырех — б, и, о,

со; а все прочие гласные и согласные мы, как ты знаешь, когда говорим о

них, окружаем другими буквами, делая таким образом имена; до тех пор пока

значение буквы обнаруживает себя, оставаясь вложенным в имя, — называть

тем именем, которое будет обнаруживать нам это, оказывается правильным.

Возьмем букву бэта. Ты видишь, что прибавление з, т и а ничуть не

повредило тому, чтобы целым этим словом была обнаружена природа той буквы

алфавита, которую хотел обозначить законодатель; так прекрасно сумел он

установить имена для букв.

С. — Прежде всего надо отметить себе относительно имен, что мы часто

вставляем буквы, а некоторые изымаем из того слова, которым мы что-нибудь

называем, а также меняем тон. Например, любезный Зевсу (ДифСХоф — для

того, чтобы это из речения стало именем, мы удаляем вторую йоту и вместо

острого среднего слога произносим тяжелый. В других случаях мы, наоборот,

прибавляем буквы и произносим слоги с более тяжелым тоном, как острые.

Г. — Верно говоришь.

С, — То же произошло и с именем человека, как мне кажется. Из речения оно

стало именем с изъятием одной буквы, альфы, и переходом конца слова в

тяжелый тон.

Г. — Как ты говоришь?

С. — Вот так. Это имя — человек (аудрожос;) — означает, что прочие живые

существа не рассуждают и не размышляют по поводу того, что они видят, и не

рассматривают. Человек же и рассматривает (avaSpev) и обдумывает то, что

он видит (бясояе). Отсюда — только человек, единственное из живых существ,

был правильно назван человеком (avftpconoc;) — рассматривающий то, что он

видит (avadpwv, а бложе).

409 Г. — А что такое луна?

С. — Это имя, по-видимому, доставляет неприятности Анаксагору.

Г. — Почему?

С. — Оно, по-видимому, издавна означало то, о чем он недавно говорил: что

луна получает свет от солнца.

Г. — Как именно?

С. — Сияние (aeXac;) и свет (<рй>с;) — ведь одно и то же?

Г. - Да.

С. — И этот спет в луне всегда является новым (veov) и старым (evov), если

только анаксагоровцы говорят истину. Ведь солнце, все время обходя вокруг

луны, передает беспрестанно новый свет, а старый остается от прошлого

месяца.

Г. — Разумеется.

С. — И многие называют ее Селанеей

Г. — Разумеется.

С. — Потому, что она всегда имеет новый и старый свет veov ко! evov aeC).

Из всех имен ее вернее всего следовало бы называть Селаэнонеоаэя

(Ss^aevoveodeia), но она сжато называется Селанея

Г. — А что такое огонь и вода?

С. — Что такое огонь — недоумеваю. Видимо, или муза Евтифрона покинула

меня, или это очень трудный вопрос. Итак, посмотри, какую хитрость я

придумал для всего того, относительно чего я недоумеваю.

Г. — Какую именно?

С. — Я тебе скажу. Ответь мне: можешь ли ты сказать, в соответствии с чем

огонь (лир) называется именно так?

Г. — Клянусь Зевсом, не могу.

С. — Так посмотри, что я подозреваю относительно этого. Я замечаю, что

много имен греки вообще, — и особенно те, которые живут под властью

варваров, — переняли у этих последних.

Г. — Так что же?

С. — Если искать, назначены ли эти имена удачно, на основании; греческого

языка, а не на основании того языка, из которого происходит это имя, то,

как ты сам знаешь, можно впасть в недоумение.

Г. — Наверное.

С. — Смотри, как бы это имя тшр (огонь) не оказалось варварским. 410 Его

нелегко связать с греческим языком, и кроме тою известно, что и фригийцы

называют огонь таким же образом лишь с маленьким отклонением; так же как и

слова вода (ъбсор), собаки (къуес;) и многое другое.

С. — А имя справедливость (eiKCtioovivii) назначено от понимания 412

справедливого (6iKmov> ouveaic;). Само же имя справедливое (6&pound;ка-vov) —

трудное. И, по-видимому, до известного предела достигнуто соглашение, а

дальше идут разногласия. Те, кто считают, что все находится в состоянии

движения, предполагают, что большая часть существующего такова, что она

может только менять место, — но есть нечто пронизывающее все это,

благодаря чему и происходит все происходящее; и это есть нечто очень

быстрое и очень тонкое. Ведь иначе оно не могло бы пройти через все

существующее, если бы не было очень тонким, так что ничто не может быть

ему преградой, и очень быстрым, так что ко всему прочему оно относится,

как к чему-то стоячему. И так как оно управляет всем прочим, проходя через

него (Siaiov), то оно и было правильно названо этим именем — справедливое

(бСкаюу), приняв в себя для благозвучия звук каппы (к).

С. —Сюда относится и рассмотрение того, что значит искусство

Л — Да, разумеется.

С. — Не обозначает ли оно обладание умом (ё^ц vou), если отнять ] т и

вставить о между х и v и между v и г|?

Г- — Очень неудачно, Сократ.

С. — Разве ты не знаешь, любезнейший, что первые установленные имена уже

искажены теми, кто хотел придать им более возвышенный характер, прибавляя

и изымая буквы ради благозвучия и всячески их переворачивая, а также от

приукрашивания и от времени. Например, в слове зеркало (католтроу) разве

не кажется неуместной вставка р? Это, думается, делают те, кто вовсе не

заботятся об] истине, но создают искусственное произношение, так что,

многое вставляя в первые имена, они наконец доводят до того, что ни один

человек не понимает, чтб же значит данное имя. Например и Сфинкса они

вместо Фикс (Ф{&pound;) называют Сфинкс (2(piy&pound;), и многое другое.

Г. — Так и есть, Сократ.

С. — Но если позволять и вставлять в имена и изымать из них чтб кому

захочется, то будет много произвола, и можно будет всякое имя прилагать ко

всякой вещи.

421 Г. — А если кто-нибудь спросил бы тебя, Сократ, об этих именах:

«идущее» (lov) и «текущее» (peov), и «связывающее» (8oCv) — в чем их

правильность?

С. — Чтб бы мы ответили, хочешь ты сказать? Не так ли?

Г. — Да, разумеется.

С. — Мы только что придумали нечто такое, чтобы казалось, что мы сказали

нечто дельное.

Г. — Что именно?

С. — Сказать, что то, чего мы не знаем, происходит от варваров. Возможно,

что кое-что из этого действительно является таковым, а может быть первые

имена не поддаются исследованию вследствие своей древности; ведь из-за

того, что их всячески переворачивали, нет ничего удивительного, если

древнее слово ничем не отличается от варварского.

Г. — В твоих словах нет ничего нелепого.

С. — Итак, я утверждаю нечто правдоподобное. Однако, мне ка-гкется, наше

состязание не допускает отговорок, и необходимо постараться обдумать этот

вопрос. Так вот подумаем, если кто-нибудь все время будет спрашивать о тех

речениях, на основании которых составлено имя, а потом станет выведывать о

тех, на основании которых составлены эти речения, и будет продолжать так,

не переставая, то не кончит ли отвечающий тем, что откажется отвечать?

Г. — Мне кажется, да.

С. — А когда отвечающий, отказавшись отвечать, по праву прек- 422 ратит

свои ответы? Не тогда ли, когда дойдет до тех имен, которые являются как

бы элементами других и речей и имен? Ведь в таком случае неправильно,

чтобы эти имена оказались составленными из других имен. Например, мы

сейчас сказали, что хорошее (ayadov) составлено из удивительного

(ауасттбу) и быстрого (ftoov), а о быстром мы могли бы сказать, что оно

составлено из других, а эти последние еще из других, но если бы мы взяли

имя, которое уже не составлено из каких-нибудь других имен, то мы

справедливо сказали бы, что мы уже дошли до элементов, и для нас нет

необходимости возводить их к другим именам.

Л — Мне кажется, ты говоришь правильно.

С. — А те имена, о которых ты сейчас спрашиваешь, не оказываются ли они

элементами, и не следует ли рассматривать, в чем заключается их

правильность, другим способом?

Г. — Вероятно.

С. — Да, вероятно, Гермоген; ведь оказывается, все прежние восходят к ним.

Если же дело обстоит так, как мне кажется, то опять-таки подумай вместе со

мной, чтобы я не болтал вздора, рассуждая о том, какой должна быть

правильность первых имен.

Г. — Ты только говори, а уже я, насколько у меня хватит сил, буду

рассуждать вместе с тобой.

С. — Что есть одна правильность всякого имени, и первого и последнего, и

что ни одно из них не отличается от других в отношении того, что оно есть

имя, — об этом ты, полагаю, думаешь согласно со мной.

Г. — Разумеется.

С. — Но правильность только что рассмотренных нами имен состояла в том,

чтобы обнаруживать, какова каждая существующая вещь.

Г. — Почему же нет?

С. — Этим свойством должны обладать в одинаковой мере и первые и

последующие имена, раз они будут именами?

Г. — Разумеется.

С. — Но последующие, по-видимому, оказались в состоянии достигнуть этого

благодаря более ранним?

Г. — Видимо.

С. — Пусть так. А первые, под которыми не лежат еще никакие другие, каким

образом они будут делать для нас возможно более ясным все сущее, раз они

будут действительно именами? Ответь-ка мне на следующее: если бы у нас не

было ни голоса, ни языка, а мы желали бы объяснить друг другу вещи, разве

мы не пытались бы, как теперь делают глухонемые, изъяснять их руками,

головой и другими частями тела?

Г. — А как же иначе, Сократ?

423 С. — Думается, если бы мы желали показать высокое и легкое, то мы

подняли бы руки к небу, подражая самой природе вещи, а если нижнее и

тяжелое, то опустили бы руку к земле. И если бы желали показать бегущую

лошадь или какое-нибудь другое животное, то ты знаешь, мы сделали бы наши

тела и внешний вид возможно более похожими на них.

Г. — Мне кажется, неизбежно было бы так, как ты говоришь.

С. — Так, думается, происходило бы показывание чего-нибудь — по-видимому,

наше тело подражало бы тому телу, которое оно хочет показать.

Л-Да.

С. — А раз мы хотим показывать голосом, языком и ртом, то разве

показывание каждой вещи этими средствами получится не тогда, когда с их

помощью будет происходить подражание чему бы то ни было?

Г. — Да, неизбежно так, мне кажется.

С. — Значит, по-видимому, имя есть подражание голосу того, чему имя

подражает, и тот показывает, кто подражает голосом тому, чему он

подражает.

Г. — Да, мне кажется.

С. — Ну, а мне, друг мой, клянусь Зевсом, не кажется, что я удачно

говорил.

Г. — В чем же дело?

С. — Ведь если так, то мы вынуждены были бы согласиться, что те, кто

подражает скоту, петухам и прочим животным, именуют то, чему они

подражают.

Г. — Верно говоришь.

С. — Итак, кажется ли тебе, что это хорошо?

Г. — Нет, не кажется. Но каким подражанием, Сократ, может быть имя?

С. — Прежде всего, как мне кажется, подражание будет именем не в том

случае, когда мы подражаем вещам так, как мы подражаем музыкой, хотя мы и

в этом случае подражаем голосом; затем когда мы подражаем тому именно,

чему подражает музыка, — в этих случаях, мне кажется, мы не будем

именовать. Я хочу сказать следующее: есть у вещей и звучание и внешний

вид, а у многих и цвет?

Г. — Разумеется.

С. — По-видимому, искусство именовать состоит не в том, что кто-нибудь

подражает всему этому, и не в этих подражаниях. Это уже музыка и живопись,

не так ли?

Г. - Да.

С. — А что же это такое? Не кажется ли тебе, что у каждой вещи есть

сущность, подобно тому как есть и цвет и то, о чем мы сейчас говорили?

Прежде всего, у самого цвета и звука, разве нет у того и у другого некоей

сущности, так же как и у всего прочего, что достойно такого названия —

«бытие»?

Г. — Да, мне кажется.

С. — Что же? Если бы кто-нибудь мог подражать этой самой принадлежности

каждой вещи, ее сущности, буквами и слогами, то разве он не показывал бы

этими средствами, что представляет собой каждая вещь? Разве нет?

Г. — Да, разумеется.

С. — А что ты сказал бы о том человеке, который может это

сделать, как ты о тех прежних сказал, что один из них музыкант,

а другой живописец? А об этом — кто он?

Г. — Это и есть, думается мне, Сократ, то, чего мы давно ищем — он был бы

творцом имен.

С. — Если это верно, то, по-видимому, уже следует поразмыслить о тех

именах, о которых ты спросил, — течение (роф, идти (levai) и задержка

(а/еок^). Схватывают ли они своими буквами и слогами их существо так,

чтобы подражать их сущности, или нет? Г. — Да, разумеется.

С. — Посмотри-ка, единственные ли это первые имена, или есть и много

других.

Г. — Думается, есть и другие.

С. — Вероятно. Но какой может быть способ разобрать, откуда начинает

подражать подражающий? Так как подражание сущности происходит посредством

букв и слогов, то не правильнее ли всего, сначала разделить буквы,

подобно тому как занимающиеся ритмами сначала разделяют значение букв

алфавита, затем слогов, а потом уже переходят к рассмотрению ритмов, но

никак не раньше? Г. -Да.

С. — Итак, не следует ли и нам сначала отделить гласные, затем из

остальных, по видам, безгласные и притом беззвучные — ведь так выражаются

знатоки этого дела, — а также те, которые, не будучи гласными, не являются

и беззвучными; и среди самих гласных все те, которые имеют отличный друг

от друга вид? И после того как мы все это разделим, хорошо бы разделить и

все то сущее, чему надо назначить имена, если только есть нечто, к чему

все восходит, подобно тому как это было у букв алфавита, на основании чего

можно узнать самые вещи, и есть ли у них определенные виды, так же точно,

как и у букв алфавита? Хорошо рассмотрев все это, надо уметь соотнести

каждую вещь по сходству, придется ли отнести одно к одному, или многое к

одному, смешав это многое, подобному тому как живописцы, желая отобразить

что-либо, наносят на картину иногда только пурпур, иногда другую краску, а

бывает и так, что смешивают много красок, как, например, когда они

составляют краску телесного цвета, или что-нибудь другое в этом роде,

думается, сообразно тому, как, по их мнению, всякое изображение нуждается

в той или иной краске. Так и мы будем соотносить буквы алфавита с вещами —

и одну к одной, где это нам покажется нужным, и многие,

создавая то именно, что называют слогами, и соединяя между собой

425 слоги, из чего составляются имена и речения; а из имен и речений мы

опять-таки составим уже нечто великое, прекрасное и целое; подобно тому

как там — с помощью живописи — живое существо, здесь — с помощью

ономастики или риторики или каким бы то ни было такое искусство —

предложение. Вернее, не мы — я в своей речи увлекся. Ведь соединили в том

виде, как это составлено, древние; а нам следует, если мы только сумеем

все это искусно исследовать, разделив таким именно образом, рассматривать,

кстати ли назначены первые и последующие имена или нет.

С. — Смешным, думается мне, Гермоген, может показаться, что вещи

становятся ясными, если изображать их посредством букв и слогов; однако

это неизбежно так. Ведь у нас нет ничего лучшего, на чем мы могли бы

проверить истинность первых имен, если только ты не хочешь, чтобы мы,

подобно сочинителям трагедий, которые, находясь в затруднении, прибегают к

машинам, поднимая на воздух богов, — чтобы и мы выпутались, сказав так,

что первые имена установлены богами, и поэтому они правильны. Будет ли это

и у нас наилучшим решением, или другое, что мы переняли первые имена у

каких-нибудь варваров, а варвары ведь древнее нас? Или

426 что вследствие древности первые имена исследовать невозможно, так же

как и варварские имена? Все это было бы выходом из положения, и притом

очень ловким, для того, кто не хочет давать отчета о первых именах, что

они правильно назначены. Впрочем, если так или иначе не знать, в чем

правильность первых имен, то невозможно знать и о правильности

последующих, которые неизбежно объясняются на основании тех, о которых

ничего неизвестно. Очевидно, что тот, кто утверждает, что он искусен в

объяснении имен, должен уметь больше всего дать разъяснение о первых

именах или быть вполне уверенным, что о последующих он будет говорить

только глупости. Или ты думаешь иначе?

Г. — Ни в какой мере не иначе, Сократ.

С. — То, что я заключаю о первых именах, кажется мне дерзким и смешным. Я

тебе это сообщу, если хочешь; если же у тебя будет откуда взять лучшее,

попробуй передать и мне.

Г. — Я так и сделаю. Но говори смело.

С. — Прежде всего мне кажется, что р (ро) является как бы орудием всякого

движения (кСупочс;), о котором мы не сказали, почему оно получило такое

имя; однако ясно, что оно значит стремление (Veai<^ — ведь в древности мы

употребляли не эту (ц), а эй (е). Начало же этого слова от kieiv — это

иноземное слово, означает оно идти. Итак, если отыскать его древнее имя,

подходящее для нашего языка, то оно могло бы быть правильно названо

стремлением (Гестк^), а теперь ют иноземного слова kieiv и от перехода в

эту и вставки v (ни) оно

названо Kivnaiq (движение), а следовало называться К1еит|оц или ешц.

Стояние же означает отрицание хождения, но ради прикрасы названо атаоц. А

буква ро, как я говорю, тому, кто устанавливал имена, показалась

прекрасным орудием движения в смысле уподобления порыву, и он часто

пользуется ею для этого. Во-первых, в самом слове pew (течь) и рог\

(течение) он подражает порыву с помощью этой буквы, затем и в слове троцо;

(дрожь), затем в слове треуду (бежать), также и в таких речениях, как

Kpouetv (стучать), dpaueiv (ломать), epefKeiv (сокрушать), SpUTmw

(крошить), керцст'^у (раздроблять), рцдреТу (кружить) — все это он

воспроизводит главным образом с помощью ро. Он замечал, думается, что язык

при произнесении ро совсем не остается в покое, а приводится в сильное

сотрясение; поэтому, кажется мне, он воспользовался ро для всего этого. А

буквой i (йота) он воспользовался для всего тонкого, что может легче всего

пройти через все. Поэтому идти (tevai) и стремиты:я (icadai) изобра- 427

жаются посредством йоты, подобно тому как посредством ср (фи), у (пси), а

(сигмы) и L, (дзэты), в силу того, что эти буквы имеют характер дуновения,

он подражает всему, что им подобно, называя ими холодное (v|/v>xpov),

кипящее (&pound;&pound;ov), сотрясаться (asicodai), и вообще трясение (аешцб;;). И

всякий раз как он подражает чему-либо вздутому, он везде, оказывается,

главным образом вносит такие буквы. А особенность сжатия при 8 (дельте) и

i (may) и упирания языка он, по-видимому, счел полезным для подражания

оковам (беацо^) и остановке (otdavq). Заметив, что язык больше всего

скользит на А. (ламбде), он в целях уподобления дал имя гладкому (Хеш) и

самому «скользить» (oXicQa.vs.lv), лоснящемуся (Xvrcapov) и склеивающему

(ко^Хйбес^) и всему подобному. А там, где особенность у (гаммы) цепляется

за скользящий язык, он воспроизвел клейкое (y?aaxpov), сладкое (уХики) и

липкое (y?u)ic5oe<;). Заметив же внутреннее звучание при v (ни), он дал

наименование «внутри» (fe'voov и evtoc;), как бы повторяя буквами самое

это дело. А (альфу) же он уделил для большого ((лёуа) и 1] (эту) для длины

(nfJKOc;) потому, что это буквы большие. Нуждаясь в звуке О для круглого

(yoyyxiXov), он его преимущественно влил в это имя. И все прочее

законодатель, по-видимому, приводил таким же образом к буквам и слогам,

когда создавал для каждой вещи знак и имя, а затем уже из букв и слогов

составлял прочее путем подра?кания.

С. — Мне кажется, надо еще раз рассмотреть, что я говорю. Ведь 428

неприятнее всего быть обманутым самим собой. Ведь когда тот, кто намерен

обмануть, ни на миг не отходит от нас, но всегда при нас — разве это не

ужасно? Следует, по-видимому, часто оборачиваться на то, что уже раньше

сказано, и пытаться, согласно изречению знаменитого поэта, смотреть

«одновременно вперед и назад». И сейчас посмотрим, чтб у нас высказано.

Правильность имени, говорим мы,

в том, что оно покажет, какова вещь. Скажем ли мы, что это высказано

основательно?

К. — Мне кажется, очень правильно, Сократ.

С. — Значит, имена говорятся ради изучения..,.. К. — Разумеется.

, С. — Итак, мы скажем, что и это — искусство, и что существуют мастера

его?

К. — Разумеется. С. - Какие?

К. — Те, о которых ты говорил с самого начала, — законодатели.

С. — Скажем ли мы, что и это искусство возникает среди людей, как и

другие, или нет? Я хочу сказать вот что: живописцы бывают одни хуже,

другие лучше?

К. — Разумеется.

С. — Следовательно, лучшие создают свои произведения — изображения живых

существ — прекраснее, а другие хуже? И строители также одни строят дома

прекраснее, другие безобразнее.

К. - Да.

С. — Итак, и законодатели одни создают свои произведения прекраснее,

другие безобразнее?

К. — Нет, мне уже не кажется, что это так.

С. — Значит, тебе не кажется, что одни законы лучше, а другие хуже?

Л". — Отнюдь нет.

С. — И тебе, по-видимому, не кажется также, что одно имя назначено хуже, а

другое лучше? К. — Отнюдь нет.

С. — Значит все имена назначены правильно?

429 К. — Да, поскольку они действительно являются именами.

С. — Что же? То, о чем было недавно говорено — скажем ли мы, что этому вот

Гермогену его имя и не назначено, если он не принадлежит к роду Гермеса,

или имя назначено, но неправильно.

К. — Мне представляется, что оно и не назначено, но кажется назначенным, а

является именем другого, кому принадлежит и природа, свидетельствующая об

этом имени.

С. — Так что тот, кто говорит, что он Гермоген, даже не лжет? Ведь даже не

оказалось бы ложью говорить, что он — Гермоген, если он в действительности

таковым не является. К. — Как ты говоришь?

С. — Не в том ли, что вообще нет возможности говорить ложь, смысл твоей

речи? Ведь, милый Кратил, много лжецов и сейчас есть и прежде было.

К. — Каким же образом, Сократ, кто-либо, говори то, что он говорит, может

сказать то, чего нет? Или не в том заключается говорить ложь, чтобы

говорить то, чего нет?

С. — Речь эта слишком тонка для меня и для моего возраста, друг мой. Все

же скажи мне только следующее: не кажется ли тебе, что говорить ложь

нельзя, но можно высказывать.

К. — Нет, мне кажется, что и высказывать нельзя.

С. — И сказать и приветствовать? Если, например, кто-нибудь, встретившись

с то(бой на чужбине, взяв тебя за руку, сказал бы: «Здравствуй, афишский

иноземец, сын Смикриона Гермоген» — говорил ли бы он эго, или высказал,

или сказал, или приветствовал бы таким образом не тебя, а этого вот

Гермогена? Или никого?

Г. — Мне кажется, Сократ, что он попросту произнес бы это.

С. — Довольно и этого. Произнес ли бы он нечто истинное или 430 ложное?

Или частй> этого истинная, часть же ложная? Ведь и этого было бы

достаточню.

К. — Я сказал бы, что такой человек производит шум попусту, приводя себя в

движение, как если кто-нибудь, ударив в медный сосуд, привел бы его в

движение.

С. — Ну-ка, Крйтил, не сговоримся ли мы? Не скажешь ли ты, что имя — одно,

а то, чему принадлежит имя, — другое?

К. — Да, скажу.

С. — Следовательно, ты признаешь, что имя есть некое подражание вещи?

К. — Совершению верно.

С. — Следовательно и картины ты называешь в другом смысле подражанием

некиям вещам?

К. - Да.

С. — Ну, может быть, я не уразумел того, о чем ты говоришь, а ты, может

статься, говоришь правильно — есть ли возможность соотнести и сопоставить

оба эти подражания — картины и имена — с вещами, чьими подражаниями они

являются, или нет?

К. - Есть.

С. — Сначала обрати внимание вот на что: может ли кто-нибудь отнести

изображение мужчины к мужчине, а женщины к женщине и все прочее таким же

образом?

К. — Да, разумеется.

С. — Следовательно и наоборот — изображение мужчины к женщине, а женщины —

к му?кчине?

К. — И это возможно.

С. — Оба ли эти отнесения правильны, или одно из них?

К. — Одно.

С. — То, думается, которое отнесет в каждом случае подходящее и подобное.

К. — Да, мне кажется.

С. — Чтобы нам с тобой — ведь мы друзья — не вступать в словесный бой,

согласись со мной в том, что я говорю. Ведь такое именно отнесение в обоих

видах подражания — изображениях и име-

нах — я зову правильным, а по отношению к именам не только правильным, но

и истинным; а другое — отдачу и отнесение несходного — неправильным и

вдобавок ложным, когда оно бывает в именах.

К. — Но, Сократ, как бы не оказалось так, что это неправильное отнесение

может иметь место по отношению к изображениям, а к именам — нет, но всегда

неизбежно является правильным.

С. — Как ты говоришь? В чем отличие одного от другого? Разве нельзя,

подойдя к какому-нибудь мужчине, сказать: «Вот твой портрет», — и показать

ему изображение мужчины или женщины, что попадется? Показать, я разумею,

дать возможность воспринять зрением.

К. — Разумеется.

С. — Что же? И опять-таки, подойдя к нему же, сказать: «Вот твое имя», —

ведь и имя есть подражание, как и произведение живописи. 431 Вот что я

хочу сказать: разве нельзя было бы ему сказать: «Вот твое имя», — и после

этого дать возможность воспринять слухом подражание ему, сказав, что он

мужчина, а если попадется, — подражание женскому существу человеческого

рода, сказав, что он — женщина? Не кажется ли тебе, что это может

случиться и иногда случается?

К. — Охотно соглашаюсь с тобой, Сократ, и пусть это будет так.

С. — И прекрасно делаешь, друг, если дело действительно обстоит так. Не

стоит сейчас слишком много сражаться из-за этого. Итак, если и здесь

бывает такое соотнесение, то мы гкелаем называть один случай «говорить

истину», а другой — «лгать». А если так, если есть возможность неправильно

соотносить имена и не воздавать каждому предмету подходящее, но иногда

воздавать неподходящее, — то же самое можно делать и с речениями. Если же

можно так употреблять и речения и имена, то, неизбежно, и предложения;

ведь предложение, как я думаю, является их сочетанием. А ты как говоришь,

Кратил?

К. — Именно так; мне кажется, ты прекрасно говоришь.

С. — Следовательно, если мы сравним первые имена с картинами, то можно,

как и в произведениях живописи, воспроизвести все подходящие цвета и

формы, или не все, но некоторые пропустить, а некоторые и прибавить, и

притом больше или меньше. Или нельзя?

К. — Можно.

С. — Следовательно, кто воспроизвел все, тот создает прекрасные картины и

изображения, а тот, кто прибавляет или убавляет, также будет делать

картины и изображения, но плохие?

К. - Да.

С. — А как тот, кто посредством слогов и букв подражает сущности вещей? Не

таким ли точно образом, если он воспроизведет все подходящее, то

прекрасным будет изображение — это и есть имя, — если же кое-что пропустит

или иногда прибавит, то это хотя и будет изображением, но не прекрасным?

Так что одни имена будут сделаны прекрасно, а другие скверно?

К. — Возможно.

С. — Значит, возможно, что один будет хорошим мастером имен, а другой

плохим? К. - Да.

С. — Его-то имя и было законодатель? К. - Да.

С. — Значит, возможно, клянусь Зевсом, что и здесь будет так, как в других

искусствах: что один законодатель хороший, а другой плохой — раз мы пришли

к соглашению относительно того, о чем говорилось раньше.

К. — Так и есть. Но видишь ли, Сократ, когда мы воспроизводим в именах

посредством искусства письма эти буквы — альфу, бэту и 432 всякую другую

букву алфавита, — если мы при этом отнимем или прибавим, или переставим

что-либо, то имя у нас не оказывается написанным не то что правильно, но

вообще не написанным, но, претерпев что-нибудь подобное, оно тотчас же

становится другим.

С. — Но, Кратил, как бы, рассматривая таким образом, мы не стали на

неправильную точку зрения. К. — Как это?

С. — Пожалуй, все то, что с неизбежностью существует или не существует в

зависимости от числа, действительно претерпевает то, о чем ты говоришь.

Например, самый десяток или какое угодно другое число, если ты отнимешь от

него что-нибудь или прибавишь, тотчас же становится другим. А правильность

какого-нибудь качества и целостного изображения едва ли такова; напротив,

изображению совсем нет надобности воспроизводить все стороны того, что оно

отображает, для того чтобы ему быть изображением. Смотри, дело ли я

говорю? Если бы были две вещи, такие как Кратил и изображение Кратила, и

если бы при этом кто-нибудь из богов изобразил не только твой цвет и вид,

как делают живописцы, но и все то, что внутри, сделал бы таким же, как у

тебя, и воспроизвел те же мягкость и теплоту и вложил в них движение, душу

и разум такие же, как у тебя, — одним словом, все, что есть у тебя, он

поставил бы в другом экземпляре рядом с тобой, — существовали ли бы тогда

Кратил и изображение Кратила, или два Кратила? К. — Мне кажется, Сократ,

что два Кратила. С. — Итак, ты видишь, друг', что следует искать иной

правильности в изображениях и в том, о чем мы сейчас говорили, и не

переставать считать изображениями то, в чем чего-нибудь не хватает или

что-нибудь добавлено. Или ты не замечаешь, как далеко изображение от того,

чтобы обладать всем, чем обладают вещи, изображениями которых они

являются? К. — Да, замечаю.

С. — Забавно, Кратил, пострадали бы от имен те вещи, Именами которых имена

являются, если бы последние во всем уподобились

бы им? Ведь все стало бы двойным, и никто не мог бы сказать ни о том, ни о

другом, которое — сама вещь и которое — имя.

С. — Верно говоришь.

С. — Итак, мой славный, смело признавай, что и имя одно назначено хорошо,

а другое — нет, и не заставляй его иметь все буквы, чтобы быть совершенно

таким же, как то, чьим именем оно является, но позволь вносить в него и

неподходящую букву. Если букву, то и имя в предложение; если же имя, то

пусть вносится и неподходящее к вещам предложение в речь. И тем не менее

вещь именуется и выражается до тех пор, пока на ней есть отпечаток вещи, о

которой

433 идет речь, подобно тому как это происходит с именами букв алфавита,:

если ты помнишь то, о чем мы сейчас говорили с Гермогеном.

К. — Это я помню.

С. — Прекрасно. Когда это соблюдено, хотя бы имя и не заключало в себе все

подходящее, вещь все же будет вырагкена — хорошо, когда имеется все, плохо

— когда немногое. Но, любезный, довольно распространяться, чтобы нам не

платить штрафа, как те, кто в Эгине поздно ночью находятся на дороге, и

пусть действительно не кажется, что мы позже, чем подобает, дошли до дела,

— или ищи другой какой-нибудь правильности имен и не соглашайся, что имя

есть показывание вещи посредством слогов и букв; если же ты одновременно

будешь утверждать и то и другое, то тебе не удастся быть в согласии с

самим собой.

К. — Мне кажется, Сократ, ты говоришь разумно, и я это принимаю.

С. — Так как об этом мы думаем согласно, то рассмотрим далее следующее:

если имя будет хорошо назначено, говорим мы, то ему следует иметь

подходягцие буквы.

/С. - Да.

С. — А подходит к вещам подобное?

К. — Разумеется.

С. — Значит, хорошо назначенные имена назначены именно таким образом; если

же что-нибудь и было назначено нехорошо, то и оно в большей части пожалуй

будет состоять из подходящих и подобных букв, раз это все-таки

изображение, но может иметь и кое-что неподходящее, из-за чего имя и не

будет прекрасным и прекрасно назначенным. Так ли мы утверждаем, или иначе?

К. — Нет нужды, думается, спорить, Сократ. Но мне не нравится, когда

говорят, что есть имя, но оно неправильно назначено.

С. — Не то ли не нравится тебе, что имя есть показывание вещи?

К. — Нет, это нравится.

С. — Или то, что одни имена составлены из более первичных, а другие

являются первыми — не это ли кажется тебе нехорошо сказанным?

К, — Это хорошо.

С. — Но если первые имена должны быть показом чего-то, то знаешь ли ты

лучший способ для них быть показанными, чем сделать их как можно более

близкими к тому, чтб им следует показывать. Или тебе больше нравится тот

способ, о котором говорит Гермоген и многие другие: что имена являются

результатом договора и что они показывают тем, кто договорились и знают

вещи наперед, и что в этом правильность имен — в договоре, и что нет

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: