МОРСКОЕ ВЕДОМСТВО В 1850–1860-е ГОДЫ 3 страница

Итак, в течение одного года произошла смена начальников почти всех структурных частей министерства. Большинство новых чиновников пришло со стороны: это Д.А. Оболенский, Д.А. Толстой, Б.П. Мансуров, Д.Н. Набоков, М.X. Рейтерн, Н.М. Голицын. Нет сомнения, что их привел в Морское министерство А.В. Головнин. Многие из них – бывшие лицейские, как и сам Головнин. Но, думается, связывала их с Головниным не только лицейская дружба, но и некоторая общность взглядов. (27) В Морском министерстве все эти чиновники сплотились вокруг Константина Николаевича и получили прозвище «константиновцев». Опираясь на них, генерал-адмирал и развернул спою реформаторскую деятельность.

В первые годы управления морским ведомством великого Князя отличала кипучая энергия. Архивные дела его фонда за 1853–1856 гг. пухнут от многочисленных записок, приказаний, напоминаний. Разумеется, львиную долю времени генерал-адмирала в этот период поглощала война, а именно: обеспечение защиты Кронштадта, а после падения Севастополя – и Николаева от возможного нападения союзников. Но война отнюдь не мешала проведению некоторых реформ и даже послужила пробой некоторых начинаний.

В течение всего этого времени к генерал-адмиралу стекались многочисленные записки офицеров флота о желаемых преобразованиях. Сам он требовал от директоров департаментов представления критических отчетов о состоянии их управлений, обзоров устройства аналогичных учреждений за границей и предложений о возможных улучшениях в своем ведомстве. Не довольствуясь самооценкой своих подчиненных, он назначал ревизии отдельных частей управления, имевшие целью не только пресечь злоупотребления, но и осветить состояние административных учреждений Морского министерства.

Чуть ли не ежедневно бывая на флоте, он проявлял немало внимания к морякам, с готовностью отзывался на их просьбы, сам изыскивал способы оказать материальное пособие офицерам и облегчить быт матросов.

Энергия генерал-адмирала ломала сложившуюся в течение десятилетий рутину административной работы. Он поднимал сразу десятки вопросов и заваливал своих подчиненных поручениями и запросами. «Каждую субботу, – свидетельствовал А.В. Головнин, – ему подавалась ведомость о неисполненных поручениях его, и следствием того бывали повторения и напоминания. По временам совершенно неожиданно его высочество назначал внезапные свидетельства сумм департаментов и канцелярий...»[66]

Но рамки николаевской системы жестко определили в эти годы сферу возможных преобразований. Реформы допускались лишь в виде частных улучшений, и надеяться на радикальные перемены при жизни Николая I не приходилось. Когда в 1854 г. был составлен отчет по морскому ведомству за предыдущий год, то Константин Николаевич не решился представить его императору. Этот отчет[67] совсем не походил на меншиковские парадные рапорты и содержал острую критику как состояния самого флота, так и деятельности административного аппарата. В это же время готовили всеподданнейший доклад о состоянии Балтийского флота. Но, как и отчет, этот доклад, по-видимому, не был представлен Николаю I (в архивном деле сохранился только его черновик) [68]. (28)

Смерть отца развязала генерал-адмиралу руки, «имела последствием для него более самостоятельное положение и вызвала его к самобытной деятельности»[69]. Новый император спустя 4 дня после своего вступления на престол уволил А.С. Меншикова от всех должностей и повелел великому князю Константину Николаевичу «по званию генерал-адмирала управлять как флотом, так и Морским министерством»[70] При этом Александр II «вполне предоставил ему распоряжаться морской частью по собственному усмотрению»[71], – свидетельствовал А.В. Головнин.

Для флота наступил период крупных перемен. Обнаружившаяся к этому времени полная несостоятельность морских сил империи требовала решительных мер к тому, чтобы вернуть флоту былое значение, а России – статус третьей морской державы. И то, что в предшествовавшие два года выглядело хаотичным набором распоряжений, стало обретать контуры определенной системы.

Сила возрождающегося флота виделась генерал-адмиралу покоящейся на трех китах: на опытном, профессионально образованном личном составе; на высоком качестве и техническом совершенстве судов и на эффективной, оперативной и дешевой администрации.

Первым и важнейшим элементом триады стало «скорейшей образование опытных матросов и офицеров, ибо без этого всякое другое улучшение было бы недействительно» [72].

Лучшим способом воспитания «истинных моряков» были избраны дальние и кругосветные плавания, совершенствование системы морского образования и просветительская деятельность «Морского сборника».

Задача в области кораблестроения ставилась исходя из того, что Россия не в состоянии сравняться с Англией и Францией по численности морских сил, поэтому ей достаточно было «иметь флот, который качествами своими не уступал бы никакому иностранному и только числом судов мог бы считаться слабее»[73]. При этом корабли должны были строиться преимущественно на российских верфях, так как отечественное судостроение, утверждал великий князь, «употребляет наши русские материалы, образовывает своих мастеровых и соделывает нас в морском отношении не зависимыми от иностранцев»[74].

Наконец, переустройство административного управления на новых началах должно было служить залогом успешного решения всех остальных проблем. Этими новыми началами были в первую очередь упрощение структуры управления и уменьшение числа чиновников с тем, чтобы «средства, предоставляемые государственным казначейством Морскому министерству, употреблялись преимущественно на боевые силы флота... и сколь можно менее расходовались на прочие учреждения морского ведомства»[75]. Генерал-адмирал рассчитывал на повышение оперативности и эффективности действий административно (29) аппарата за счет «уничтожения бесполезного письмоводства, отнимающего у начальников и делопроизводителей необходимое время для трудов умственных, которыми только могут развиваться и совершенствоваться порученные им части»[76]. Наконец, гласность и доверие к подчиненным при постоянном контроле за их действиями с помощью регулярных, но внезапных ревизий должны были служить средством пресечения злоупотреблений чиновников и получения истинной информации г. состоянии ведомства. Бюрократизм, формализм, рутина должны были быть искоренены из практики управления морским ведомством.

Следует при этом заметить, что, хотя административные преобразования ставились везде на последнее место, они превратились фактически в центральное звено всех реформ. И дело заключалось не только в том, что они служили рычагом для действий во всех остальных областях морского управления, но и в том, что честолюбивому генерал-адмиралу легче всего было проявить себя не шаблонностью административных распоряжений и приемов. Действительно, популярность ему принесли не кругосветные плавания русских клиперов и не винтовые корабли, сходившие с отечественных стапелей, а смелые и решительные действия на административном поприще.

Подводя итог характеристике генерал-адмирала, можно заметить, что его первые шаги по управлению морским ведомством были проникнуты скорее либеральностью, чем либерализмом. Со свойственной ему верой в личную инициативу он окружал себя помощниками, на которых мог всецело положиться. Доверием к подчиненным, гуманным отношением к офицерам II матросам, неприятием бюрократической рутины он резко выделялся среди николаевских министров. Но его идеалы лежали не в сфере политических принципов, а в области традиций лучших морских школ. Сила лучших флотов мира и авторитет лазаревских порядков на Черном море служили ему путеводным' ориентиром в деле совершенствования морских сил.

* * *

С 1857 г. рамки государственной деятельности Константина Николаевича широко раздвинулись. Проведя зиму 1856/57 г. за границей вместе со своим секретарем А.В. Головиным и совершив при этом дипломатический визит к Наполеону III, он по возвращении в Россию сразу был назначен членом Секретного комитета по крестьянскому делу, комитета о раскольниках, а также принял деятельное участие в работе Совета министров, Финансового, Сибирского и Кавказского комитетов. Идея о необходимости выйти из круга дел морского ведомства и заняться общегосударственными вопросами принадлежала, однако, не самому генерал-адмиралу. «Великого князя убеждали, – вспоминал адмирал Шестаков, – что флот – недостаточное (30) поле для его способностей, что ему следует быть помощником брата в государственном управлении, что нет людей нового порядка, необходимого в России»[77]. Эти мысли внушались Константину Николаевичу его либеральным окружением, главную роль в котором играл А.В. Головнин.

Александр Васильевич Головнин родился в 1821 г. в семье знаменитого мореплавателя В.М. Головнина. Окончив в 1839 г. с Золотой медалью Царскосельский лицей, он служил в IV отделении собственной е. и. в. канцелярии и в Министерстве внутренних дел, пока не поступил в 1848 г. чиновником особых поручений в Главный морской штаб. Переходным мостиком из одного министерства в другое послужила для него, по-видимому, деятельность в Русском географическом обществе, в которое Головнин вступил в 1845 г. сразу став его секретарем. Знакомому благодаря отцовским связям со многими мореплавателями, в том числе с Ф.П. Литке, ему нетрудно было через наставника Константина Николаевича сблизиться с генерал-адмиралом. С ним Головнин вполне мог связать свои честолюбивые планы. Образованный, аккуратный и исполнительный секретарь, вероятно, приглянулся в свою очередь председателю Географического общества, и когда Константин Николаева возглавил Комитет для составления Морского устава, Головнин был назначен в его распоряжение. «Великий князь, не имея при себе другого секретаря и канцелярии, стал постепенно передавать в канцелярию Комитета Морского устава разные другие дела и бумаги, поступавшие к его высочеству, – объяснял свое сближение с генерал-адмиралом сам Головнин, рассказывая с себе в третьем лице, – и вследствие того Головнин обратился из производителя дел этого Комитета вообще в секретаря великого князя и сопровождал его высочество во всех его путешествиях и плаваниях»[78]. С этого времени между (31) Константином Николаевичем и его секретарем завязалась прочная дружба, в которой первому досталось играть роль могущественного Покровителя и исполнителя замыслов второго, а второму – роль негласного ментора и советника первого. (Несмотря на дружбу, нее правила субординации между ними неукоснительно соблюдались, и если Головнин обращался к великому князю неизменно на «Вы» и именовал его «высочеством», то Константин Николаевич запросто тыкал своему другу и называл его Головненком).

В 1854 г. Головнин был официально назначен состоять при особе генерал-адмирала и прослужил при нем до 1859 г., когда стал членом Главного правления училищ при Министерстве народного просвещения. В 1861 г. он возглавил это министерство и в этот период приобрел.наибольшую известность, заслужив (лаву одного из самых либеральных министров. Но всего пять Лет спустя каракозовский выстрел, послуживший правительству сигналом к переходу к реакции, положил конец карьере Головнина. Его сменил его же сослуживец по Морскому министерству гр. Д.А. Толстой, который, однако, повел политику в совершенно «ном направлении. Головнину же пришлось довольствоваться званием члена Государственного совета и, таким образом, вновь перейти под начало вел. кн. Константина Николаевича, председательствовавшего в Совете.

Современники отзывались о Головнине как о человеке умном и образованном, но при этом отмечали педантичный, кабинетный склад его ума. «Он не только теоретик по преимуществу, но всецелый теоретик, – характеризовал его П.А. Валуев. Вне канцелярской сферы он не знает практики и не приобрел опытности»[79]. Головнина отличали начитанность и необыкновенное трудолюбие. «Способен он был работать с утра до ночи без отдыха, – вспоминал Е.М. Феоктистов, его сослуживец по Министерству народного просвещения. – Почти никогда нельзя было застать его без занятий; подчиненным своим не давал он покоя, предлагал им разработать тот или другой вопрос, требуя от них сведений, объяснений и т.д.; видно было, что проекты самые разнообразные сменялись в его голове, как в калейдоскопе, с изумительной быстротой»[80]. Те же качества подмечал в Головнине и П.В. Долгоруков, чьи разоблачительные характеристики в «Будущности» не обошли «константиновцев»: «...Это человек редкого ума, он очень начитан и продолжает с усердием читать, он очень искусный администратор, и высшей степени трудолюбивый и деятельный, отлично знающий цену времени и потому успевающий все делать, к тому же обладающий уменьем заниматься сразу несколькими делами»[81]. Склонный к теоретическим размышлениям и обладавший математической точностью выражений, он был настоящим генератором идей для либеральной бюрократии и в то же время легко схватывал и искусно облекал в ясную форму идеи чужие. «Плодовитый мыслями, но ленивый в изложении их, требовавшем (32) усидчивого труда, великий князь сообщал их наметавшемуся в деловой редакции секретарю, – писал Шестаков, – и через час, много два, получал свою идею в крови и плоти, т.е. на бумаге и в чернилах, готовую для сообщения кому заблагорассудится»[82]. Но роль редактора чужих идей не слишком увлекала Головнина. Ему гораздо более по душе было конструировать собственные теории и программы. Если верить одному из мемуаристов, Головнин относился к генерал-адмиралу лишь как к «гениальному усвоителю чужих мыслей и превосходному орудию для исполнения чужих намерений» [83].

В отношениях с людьми он был несколько холоден, но при этом манеры его «отличались утонченной вежливостью, и вообще держал себя он джентльменом. Я состоял при нем на службе четыре года, – вспоминал Феоктистов, – и ни разу не приходилось мне слышать, чтобы он на кого-нибудь вспылил, высказал сколько-нибудь резко свое неудовольствие»[84].

«Он отличается высочайшей честностью, – подмечал Долгоруков еще одно достоинство Головнина и тут же спешил с его разоблачением. – Тонкий и хитрый, он скрывает при дворе свою тонкость под маской благодушия и полнейшей простоты; глубокий знаток человеческого сердца, никто, как он, не знает к каким сердечным струнам следует обращаться, какие пружины надо нажать; он поразительно умеет влиять на людей, руководить ими, направлять их. Его честолюбие не знает границ и поддерживается энергией, которая при известных условиях ни перед чем не отступит; он хочет власти во всей ее полноте»[85].

В отличие от своего патрона, человека увлекающегося и нетерпеливого, «Головнин имел одно несомненное достоинство... – постоянство цели»[86]. Свои честолюбивые планы он прочно связал с именем Константина Николаевича и рассчитывал не только обеспечить себе карьеру с помощью генерал-адмирала, но и реализовать свои политические замыслы руками августейшего покровителя. Близость и влияние Головнина на великого князя, его расчетливость и неуемная жажда деятельности вызывали у многих раздражение. Для большинства сановников Головнин был выскочкой, который закулисными интригами приобрел высокого покровителя и тем самым расчистил себе путь карьеры. «Хитрым честолюбцем» характеризовал его Корф[87]. Валуев, дополняя корфовскую характеристику, называл Головнина «неугомонным и энциклопедическим Serineur'oм великого князя»[88]. «Умен, вкрадчив, методичен, холоден, эгоистичен, малоприятен»[89] – так характеризовал его Валуев в своем дневнике. Столь же лаконичен в своей дневниковой характеристике Головнина и цензор А.В. Никитенко: «...Сух, холоден, умен, изворотлив»[90]. Справедливости ради надо заметить, что не все сановники разделяли мнения Корфа и Валуева. Совсем по-иному оценивал его А.А. Половцов: «Это был совершенно искренний, вполне честный человек, исполненный наилучших, благородных стремлений, но отнюдь не обладавший тою необыкновенною (33) проницательностью, которая приписывалась ему врагами... Он любил человеческое общение без задних эгоистических целей, и из разговора с ним выносилось доброе человеческое чувство с прибавкою разносторонних сведений, что так редко везде и особливо в Петербурге»[91].

Особую неприязнь к Головнину питали морские офицеры. Для них он был одним из тех бюрократов, которые разрывали живую связь между генерал-адмиралом и его флотом и считали моряков «за рабов, обреченных на повиновение придуманному ими порядку вещей» [92]. И.А. Шестаков возлагал на секретаря генерал-адмирала вину за то, что «поднятое знамя правды и искренности» оказалось в конце концов в руках лживых и льстивых чиновников, а в чистой натуре великого князя «божественная искра [была] залита ядом настойчиво наступавших козней»[93]. Именно с влиянием Головнина связывал Шестаков постепенное удаление Константина Николаевича от дел морского ведомства. «...Мы, военный дом великого князя, – сетовал он –...занимали положение илотов в устроенной Александром Васильевичем афинской правительственной комбинации»[94]. Действительно, находясь постоянно при генерал-адмирале, Головкин сумел навязать Константину Николаевичу свою политическую программу, которая оказалась гораздо масштабнее программы возрождения флота.

Говоря о политических взглядах А.В. Головнина, нужно прежде всего отметить, что они отличались отменной твердостью, близкой к догматизму. В некрологе, посвященном Головнину, А.Ф. Кони высказал мысль о том, «что знаменитое литературное деление на западников и славянофилов незаметно проникло и в сферу наших государственных деятелей последних тридцати-сорока лет – и что между западниками этого рода покойный был одним из самых цельных и искренних»[95].

Действительно, Головнин был последовательным сторонником европеизации экономического и государственного быта России, ее культуры и общественной жизни. «...Хорошие суды с гласностью и адвокатами, хорошая полиция, освобождение от крепостного права, полная веротерпимость, свобода промышленных предприятий, железные дороги, уничтожение безнравственных налогов, каковы, напр., винные откупа, и, наконец, благоразумная свобода печатного слова и весьма умеренная цензура» – такую программу рисовал он своему патрону в начале «эпохи великих реформ»[96].

«Лучшим признаком» народного благосостояния Головнин считал «увеличение народонаселения, образование и употребление производительным образом капиталов и проявление в печати умственной деятельности высшего по образованности класса жителей». По всем этим признакам Россия, по его мнению, находилась в бедственном положении. Побывав в 1860 г. в своем рязанском имении, он писал оттуда Константину Николаевичу: «С 9-й по 10-й ревизию население почти не увеличилось. (34) Число купеческих капиталов не возрастает. Мещане и города положительно беднеют. Во всей губернии нет имения, где бы помещик употребил капитал на введение рациональной системы сельского хозяйства... Многие крестьяне в лучшие урожайные годы питаются милостыней. Умственной деятельности нет никакой, и весьма немного выписывается сюда газет и журналов, а дельных, серьезных книг – никогда». Всю вину за разорение крестьянства, за экономический застой, за культурную отсталость страны Головнин возлагал на государство. «В последние 30 лет правительство чрезвычайно много брало из этой коренной части империи, – обвинял он николаевское самодержавие, – натурою, т.е. рекрутами, прямыми налогами, т.е. подушными, косвенными, т.е. налогом на вино и соль... Взамен же того, что правительство брало с народа, оно делало для него здесь, на месте, чрезвычайно мало». Пример благоустроенного края Головнин находил в самой же империи. В Финляндии, где численность населения немногим превосходит Рязанскую губернию, «есть университет, более 20 газет и журналов, города обстраиваются, край богатеет». Причину ее процветания Головнин видел в том, что весь доход Финляндии в «ней же и для нее расходуется», в то время как «весь доход Рязанской губернии уходит в Петербург»[97].

После 30-летней эпохи поддержания внешнего могущества ценой чрезмерного напряжения народных сил для правительства, считал Головнин, настало время сосредоточиться исключительно на внутренних вопросах государственного управления. «...Дороги, суды, полиции и школы для крепостных крестьян и другое положение губернаторов (имеется в виду децентрализация управления – А.Ш.) вот что в настоящее время всего нужнее для России, и на расходы для этих учреждений следовало бы прежде всего отчислить необходимые суммы из государственного бюджета, – писал он в «Общих заметках о поездке по некоторым губерниям в 1860 г.» – В настоящее время становится ясным, что действительная сила России заключается не в армии, не во флоте, не в искусной дипломатии и не в великолепных зданиях северной столицы, но в богатстве, довольстве, хорошем управлении и надежном спокойствии преимущественно коренных русских губерний, окружающих Москву как центр России. В настоящее время... важнейшими, существеннейшими являются те ведомства, от которых Россия ожидает дорог, разрешения крестьянского вопроса, учреждения других судов и полиции, другой системы взимания государственных доходов, устройства народных школ и вообще учреждений, которые прямо поведут к увеличению благосостояния империи, а с тем вместе и силы ее»[98].

Но проблема народного благосостояния не сводилась Головкиным к распределению государственного бюджета. Более того, необходимость перераспределения финансовых средств он выдвигает на первый план только в конце 50 – начале 60-х годов. (35) Это ему было нужно для того, чтобы убедить своего августейшего покровителя заниматься общегосударственными вопросами, а не ограничиваться ролью «строителя кораблей, когда... нет денег на подобные затеи, составляющие предмет роскоши, а не насущной потребности империи»[99].

Политическая программа Головнина имела более широкие рамки, и центральным ее звеном было переустройство государственного управления. Правда, эту программу он формулирует не от своего лица, а приписывает ее своему патрону. В «Материалах для жизнеописания вел. кн. Константина Николаевича с сентября 1857 по май 1858 г.» он пытается рассеять слухи и толки о политической злонамеренности генерал-адмирала и объяснить мотивы и принципы, с которыми тот выступил на поприще государственного управления. Развернутая формулировка credo либеральной бюрократии требует внимательного рассмотрения.

«Успехи просвещения, которых достигли народы Западной Европы после долговременной исторической жизни и многочисленных переворотов и потрясений, – пишет Головнин –... привели, наконец, к тому, что эти народы пользуются более или менее такими благами гражданского устройства, которых мы или вовсе не находим еще в России или находим изредка и только в зародыше. Весьма понятно, что лица, которые имели случай узнать эти блага, эти результаты цивилизации[†] и которые знают положение России, желают «всеми силами души, чтоб отечество их воспользовалось оными, но чтоб оно достигло их... путем мирных и постепенных законодательных и административных преобразований и улучшений. Это желание, это стремление к лучшему распространилось в России весьма сильно и быстро после войны 1855 и 1856 гг. в молодом поколении, хотя у некоторых оно было весьма светло, ясно и отчетливо, а у других, как всегда бывает в подобных случаях, было каким-то неопределенным стремлением к лучшему»[100]. Зная характеры Головнина и его патрона, нетрудно догадаться, у кого из них это стремление было ясно и отчетливо, а у кого неопределенно.

Сформулировав основания своей программы, Головнин переходит к ее изложению. Она состоит из трех частей, которые условно назовем критической, позитивной и тактической. В критической части сравнивалось политическое устройство западноевропейских стран и России. «В Западной Европе народ более, чем в России, находит правды в судах и более скорое решение дел вследствие лучшего устройства судов, превосходства порядка судопроизводства и узды, положенной на судей общественным мнением вследствие публичности судопроизводства», (36) а в России «судопроизводство медленное и совесть судей продажная», «дело рассматривается и решается под покровом тайны канцелярской, и общественное мнение бессильно».

«В Западной Европе отсутствие крепостного права, разных стеснительных полицейских и других постановлений (например, о чинах и т.п.) дает более простора развитию способностей каждого, и каждому сравнительно легче избрать то занятие, то ремесло, к которому он чувствует себя более способными к которому имеет призвание. От этого отсутствия разных стеснений за границей встречается в государственной службе более способных людей и более процветает торговля, земледелие и промышленность, которыми каждый может свободно заниматься».

Отмечалось также, что «сравнительно с народным богатством и благосостоянием народ в Германии и Англии менее платит на содержание правительства и войск, нежели сколько взимается с него в России». Признавалось и превосходство европейском системы государственного управления, в которой «менее централизации... и местные интересы находят более средств выражаться».

Подводя итог этого нелестного для самодержавия сопоставления государственного устройства, Головнин делал вывод, что «все эти преимущества происходят главнейше от того, что в Европе народ пользуется большей свободой, нежели в России, обсуждать разные административные меры и распоряжения»[101].

Позитивная часть программы содержала в себе пожелание, «чтоб в России само правительство, не дожидаясь переворотов и потрясений, но законодательными и административными мерами совершило следующее:

1) преобразовало к лучшему судебную часть.

2) преобразовало полицию.

3) ввело бы полную веротерпимость.

4) отменило бы крепостное право.

5) отменило множество стеснительных постановлений, которые препятствуют свободному развитию способностей и процветанию земледелия, торговли и промышленности.

6) ввело порядок в финансах, уменьшив расходы, вовсе не нужные для России, отменив винные откупа и введя лучшую и более справедливую систему налогов.

7) уменьшило централизацию, предоставив разным местностям самим заниматься собственными делами.

8) ввело вообще в управление более простоты и менее сложности.

9) и, наконец, для достижения всех этих улучшений допустило одно необходимое условие: более свободы мысли и слова, ибо одно правительство без указания самим народом своих потребностей и недостатков управления не в состоянии удовлетворить этим потребностям и исправить недостатков»[102].

Наконец, в третьей части программы перечислялись средства, (37) которые были в распоряжении вел. кн. Константина Николаевича к тому, чтобы склонить правительство к указанным реформам. Предполагалось, что великий князь будет действовать, во-первых, «личным влиянием при государе, стараясь пользоваться всяким удобным случаем, чтоб убеждать его в необходимости помянутых преобразований»; затем, «убеждая в том же по возможности лиц, которые находятся в главе разных частей государственного управления»; в-третьих, «приготовляя всеми зависящими от него способами способных людей для действия сообразно с помянутою целью в разных частях управления и употребляя свое влияние, чтоб доставить им необходимое для этого положение»; и наконец, вводя в управление морским ведомством «преобразования, согласные с желаемою общею системою государственного управления, которые могли бы служить примером и руководством в других ведомствах»[103].

Указание на два последних способа вполне обнаруживает значение, которое Головнин придавал реформаторской политике морского ведомства. Морское министерство должно было не столько служить возрождению флота после поражения в войне, сколько сыграть роль своеобразного полигона для испытания политических и административных идей, а также средоточия подготовки либеральной бюрократии к правительственной деятельности.

Настойчивость Головнина, убеждавшего генерал-адмирала в приоритете общегосударственных реформ перед узковедомственными, принесла свои плоды, и его программа стала в конце 50-х годов практическим руководством для великого князя, и следовательно, и для Морского министерства. Сам Головнин писал в биографии великого князя, что тот ввел в своем ведомстве «вполне логичную систему действия, систему, которая должна была существовать во всех управлениях и которая определилась только в Морском ведомстве в августе 1857 г.»[104]. Но, прежде чем рассмотреть, как она реализовывалась в деятельности Морского министерства, завершим характеристику ее автора.

Для Головнина реформы были не только движущей силой прогресса, но и панацеей от революционных потрясений. Очертив в своей программе круг необходимых преобразований, он предупреждал, что «если правительство само не занимается этим или сколько-нибудь опаздывает, то последствием бывают революции и кровавые перевороты, в которых оно погибает, и улучшения становятся уделом уже новых поколений, а не тех, которые пострадали для достижения оных»[105]. Предотвращение революции путем реформ – один из наиболее часто повторяемых мотивов в его переписке с Константином Николаевичем. «К нам идет туча, – писал он весной 1862 г. – Мы громоотводы, которые разряжают электричество. Желательно, чтоб действие их было настолько успешно, чтоб туча разразилась не громом и молнией, а вылилась благодатным дождем и оживила бы растительность»[106]. (38) Идея «проведения таких реформ, которые предотвратили бы опасность революционного взрыва», разделялась также либеральными чиновниками из Министерств внутренних дел и вообще явилась программной идеей либеральной бюрократии. В воззрениях идейных лидеров либерально бюрократии двух министерств – А.В. Головнина и Н.А. Милютина – можно обнаружить немало и других общих положений, но было и нечто особенное в рассуждениях Головнина что отличало его от единомышленников «милютинского» круга. Если для Н.А. Милютина было характерно «признание первостепенной роли социально-экономических преобразований по сравнению с политическими»[107], то Головнин отдает приоритет административным реформам. Правда, понятие «административные улучшения» Головнин трактует широко, понимая под этим не только реорганизацию администрации, но и «освобождение крестьян с оседлостью, веротерпимость в отношении к раскольникам, умеренную цензуру, успех железных дорог, употребление людей по способностям, а не по чинам»[108], т.е. проведение реформ силами административного аппарата. И все же именно создание гибкой, оперативной и дешевой системы государственного управления он считал залогом успешного решения всех государственных вопросов, в том числе и социальных. Особенно важную роль в придании этой системе эффективности Головнин отводил установлению связи между администрацией и обществом, которому должны были быть предоставлены права обсуждать и критиковать администрацию («более свободы мысли и слова», «указание самим народом... недостатков управления»). Но при этом, по справедливому замечанию Дж. Киппа, Головнин, как и другие «константиновцы», никогда не подразумевал уравнение общественного мнения с мнением самодержавия[109]. Речь могла идти только об управлении обществом более гибкими методами. Неслучайно использование Головниным в своем лексиконе такого понятия, как «искусственная гласность», которую он считал необходимым создавать при законодательных работах.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: