МОРСКОЕ ВЕДОМСТВО В 1850–1860-е ГОДЫ 4 страница

Со свойственной либеральной бюрократии верой в способности самодержавия встать во главе прогресса Головнин отрицал необходимость серьезных перемен в политическом строе России. «...Благонамеренные люди в России желают улучшений только административных, но отнюдь не политических»[110], – писал он Константину Николаевичу в 1858 г., критикуя герценовские издания. Когда на рубеже 50–60-х годов набрало силу конституционное движение в дворянских кругах и зародилось течение правительственного конституционализма в среде высшей бюрократии[111], Головнин резко осудил эти конституционные притязания некоторых сановников. «Я не верю ни в какие конституции, если они не в нравах народа и не выработались исторически, а у нас ни народ, ни войско не поймут ограничения власти государя в пользу ненавистных баричей»[112], – писал (39) он своему патрону по поводу проекта П.А. Валуева. Создание центральных представительных учреждений он считал делом преждевременным и опасным. «Если б к нашему несчастию желания Долгорукова осуществились, – комментировал Головнин материалы «Будущности», – у нас явились бы только наружные, внешние формы конституционного правления, а не дух его, не внутренний смысл его, явилось бы правление олигархическое и вслед за тем сильная реакция и военный деспотизм, как спасение против анархии и олигархов»[113]. Но спустя несколько лет, когда правительство перешло к реакции, он счел, что время для конституционных преобразований уже наступило. В марте 1869 г., оказавшись не у дел после каракозовского выстрела, он пишет записку «Разница в направлении государственной деятельности в первой и во второй половине нынешнего царствования», где среди прочего предлагает «присоединить к Государственному совету представителей земских собраний с полною публичностью прений, правом членов делать вопросы министрам и с тем, чтоб без согласия этого собрания не издавались и не изменялись законы и не утверждался государственный бюджет»[114].

Если суммировать все вышесказанное и попытаться определить стержневую идею политической доктрины Головнина, то, по-видимому, нужно будет признать справедливость того определения, которое дал Головнину А.Ф. Кони, причислив его к бюрократам-западникам. Идея европеизации России пронизывает все его проекты, записки, письма. Он не связывал свой идеал с какой-либо конкретной державой. Он симпатизировал и могущественной империи Наполеона III, и маленькой демократической Швейцарии, почтительно относился к английским политическим традициям и порядкам, но не скрывал при этом своего презрительного отношения к немецким государствам, особенно к мелким германским княжествам. Думается все же, что политический идеал в образе Французской империи был для него наиболее привлекательным, благодаря удачному сочетанию «свободных» учреждений и сильной монархической власти. Все свои надежды Головнин возлагал на добрую волю и твердую руку самодержца. Его план базировался на той идее, что, окружив трон своими единомышленниками, явив свету пример либерального управления хотя бы одним ведомством, убедив монарха в пользе подобных преобразований, можно будет направить всю страну по тому пути, которым шли европейские государства. Одно время могло показаться, что замыслы его близки к осуществлению. В 1861 г. он возглавил Министерство народного просвещения и почти одновременно с ним министрами стали «константиновец» М.Х. Рейтерн и либеральные Д.А. Милютин и Д.Н. Замятнин. В правительстве деятельно готовились земская, судебная и другие реформы. Сам Головнин надеялся, что «ему удастся поставить учебное дело на такую высоту, на какой оно никогда... не стояло»[115] и (40) тем самым доказать пользу либеральных мер в управлении. Но, став министром, Головнин оказался вынужденным лавировать между общественным мнением и верховной властью и в то же время педантично проводить преобразования, соответствовавшие его собственной программе. Однако, как справедливо замечал П.А. Валуев, «его методический, кабинетный, самодовольный ум не может приладиться к эпохе быстрых движений и переворотов. Он все рассчитывает на годы там, где силою вещей вопросы предрешаются в неделю»[116]. В итоге, несмотря на целый ряд положительных мер и реформ, проведенных в его министерстве, он не заслужил общественного авторитета. Его критиковали и справа, и слева, и даже либерал Б.Н. Чичерин писал о Головнине, что «министр он был никуда не годный»[117], а К.Д. Кавелин называл его «государственным плутом»[118]. Не смог он угодить и верховной власти, и с переходом самодержавия к открытой реакции в 1866 г. Головнин вынужден был покинуть министерское кресло.

* * *

В 1857 г. в политике Морского министерства обнаружился поворот от решения ведомственной задачи возрождения флота к постановке более масштабной проблемы общегосударственных реформ. Этот поворот проявился, во-первых, в активном участии главы морского ведомства генерал-адмирала в деятельности различных комитетов, создававшихся для подготовки реформ и решения важнейших вопросов внутренней политики. Во всех этих учреждениях великий князь занимал последовательно либеральные позиции: в Главном комитете по крестьянскому делу, который он возглавил на заключительном этапе, разработки реформы, он отстаивал идею освобождения крестьян с землей; в комитете о раскольниках зарекомендовал себя сторонником политики веротерпимости; в Финансовом комитете – настаивал на отмене винных откупов, а в Совете министров вносил, хотя и безуспешно, проекты об отмене чинов и об обязательном ежегодном представлении министерских отчетов в Государственный совет.

Во-вторых, в реформаторской деятельности Морского министерства на первый план выдвинулись преобразования, которые могли сыграть роль «эмбрионов» общегосударственных реформ. Это реорганизация административной структуры морского ведомства на началах децентрализации, преобразование морских учебных заведений с отделением общего образования от специального и реформа военно-морского суда с введением в судопроизводство начал гласности, публичности и состязательности. При этом Морское министерство отнюдь не спешило с завершением всех этих реформ, а нарочито медлило, подолгу обсуждая и основные принципы готовящихся преобразований, и предварительные их проекты. Процесс подготовки реформ (41) приобретал более важное значение, нежели их конечная цель. В соответствии с новыми задачами менялся и характер «Морского сборника». Вместо того чтобы доставлять морякам «полную по возможности библиотеку сведений, которые могут быть им полезны по специальному их назначению», а также знакомить «публику всех сословий с флотом и с моряками», возбуждая «к ним сочувствие и уважение»[119], «Морской сборник» становился орудием пропаганды морских реформ. Из ведомственного журнала Морского министерства он превращался в официоз либеральной бюрократии.

Переосмысление Морским министерством целей и задач своей деятельности хорошо прослеживается по его отношению к собственному бюджету. Начиная с 1857 г. Морское министерство разрывается между стремлением иметь больше денег для строительства флота и желанием дать другим ведомствам пример экономии государственных средств. Головнин настойчиво убеждал генерал-адмирала, что «в числе многих причин неустройства... финансов» было «стремление каждого управления добыть в свою пользу сколь можно более денег из Государственного Казначейства, нисколько не заботясь о средствах оного»[120]. Ему вторил его лицейский товарищ М.X. Рейтерн, специально командированный Морским министерством за границу для изучения финансовой части. В записке о положении финансов в России, написанной по просьбе Константина Николаевича, он писал, что большой флот – непозволительная роскошь при современном экономическом состоянии России и что «развитие военных сил, несоразмерное с финансами, ослабевает государство даже в военном отношении»[121]. Резать морской бюджет при начале восстановления флота было для Константина Николаевича «весьма утомительной и трудной, но необходимой работой»[122]. «Я пишу под грустным впечатлением всего, что вижу, – обращался он в 1857 г. по возвращении из Франции к главнокомандующему на Кавказе кн. А.И. Барятинскому, – и при горьком сознании, что я теперь не что иное, как генерал-адмирал без флота, и который только что видел своими глазами гигантские флоты и морские способы вчерашних врагов своих». Тем не менее он призывал Барятинского вслед за Морским министерством отказаться от чрезмерных расходов на военные нужды, памятуя о том, что проблема финансового дефицита «становится тем важнее, что теперь явились с новою силой и требуют скорейшего разрешения другие важные жизненные вопросы внутренней администрации»[123]. Сам великий князь, «представив по морскому ведомству, – как писал Головнин, – самую умеренную денежную смету на 1858 год в то время, когда ему предстояло создавать флот, показал всем ведомствам пример, которому, к сожалению, никто не последовал»[124]. Однако роль примерного эконома, которая к тому же не имела успеха, не очень прельщала генерал-адмирала. Поэтому, добровольно кромсая одной рукой свои сметы, он другой рукой вносил (42) представления в Государственный совет на дополнительные ассигнования, жалуясь при этом на растущее отставание русского флота от флотов Англии и Франции. Причину этого отставания он видел в «недостаточности получаемых... морским ведомством денежных средств сравнительно с бюджетами помянутых двух государств, которые возрастают в огромной прогрессии»[125]. Однако требования образцового министерства исполнялись редко, тем более что сам генерал-адмирал, «жертвуя частною пользою своего ведомства общему благу, не только не настаивал на своих требованиях»[126], но легко соглашался на сокращение сметы.

Щедрость по отношению к другим ведомствам Морское министерство проявляло не только в финансах, но и в силах личных. Собрав в середине 50-х годов в здании Адмиралтейства цвет столичной бюрократии, морское начальство спустя несколько лет уступило в другие ведомства почти всех своих деятелей: в Министерство народного просвещения ушли А.В. Головнин, Д.А. Толстой, Б.П. Мансуров, а в Министерство финансов – М.X. Рейтерн и Д.А. Оболенский.

Перестройка деятельности Морского министерства на выполнение головнинской программы давалась генерал-адмиралу, нелегко. И трудность эта заключалась не только в том, что великому князю приходилось ради политических перспектив жертвовать насущными потребностями флота. В конце концов громкая слава государственного деятеля более удовлетворяла честолюбивого великого князя, нежели скромные лавры флотоводца. Но, вступая на поприще политической деятельности, Константин Николаевич терял ту независимость, какой он пользовался, находясь во главе Морского министерства. Там он был окружен своими единомышленниками или теми, кого он мог считать за единомышленников, в офицерской среде он пользовался уважением благодаря своей энергии и вниманию к флоту. В высших же сферах Константин Николаевич сразу обнаружил себя в окружении сановников, мало или вовсе не сочувствующих его взглядам и действиям. Своими резкими суждениями, нежеланием идти на компромиссы, вспыльчивостью и горячностью, он еще более возбуждал против себя недовольство и ставил себя в изолированное положение в правительстве. Вспоминая об участии великого князя в подготовке крестьянской реформы, И.А. Шестаков писал: «Он... был, конечно, первым помощником государя в этом важном деле, но встречавшиеся препятствия устранялись им с такими военными замашками, в борьбе с ними он был так неосторожен, что вооружил против себя все, могшее так или иначе подходить к государю и передавать ему отголоски общего мнения»[127].

В отношениях со старшим братом Константин Николаевич действительно испытал некоторое охлаждение. Осенью 1858 г., когда приближался самый сложный период в разработке крестьянской реформы, великий князь внезапно решил уехать за (43) границу, на Средиземное море, где в это время находилась эскадра Балтийского флота. Формальным предлогом для отъезда были настояния доктора Гауровица, который заметил некоторое переутомление у своего пациента. Через А.Ф. Орлова, председателя Главного комитета по крестьянскому делу, мнение Гауровица о здоровье Константина Николаевича было доведено до Александра II, и тот с легким сердцем «отпустил его на юг поребячиться с эскадрою»[128].

Головнин был встревожен решением своего патрона не па шутку. Здание, которое он возводил с огромным терпением и методичностью, рушилось в одночасье. В разговоре с императором он пытался доказать, что отъезд генерал-адмирала скажется неблагоприятно прежде всего на делах самого Морского министерства, что великий князь недостаточно опытен, чтоб командовать эскадрою, что поход на только что построенном корабле сопряжен с большим риском. Однако Александр II опровергал доводы Головнина, принимая на себя вину за то, что Константин Николаевич оказался вовлеченным в дела, посторонние морскому ведомству. «Он был слишком пылок в них, – объяснял свое решение император, – и говорил лишнее перед людьми, перед которыми не следовало бы говорить, и я часто замечал ему это»[129].

Заграничная поездка генерал-адмирала длилась с октября 1858 по июнь 1859 г. Возвратившись в Петербург, он вновь окунулся в атмосферу борьбы между различными группировками бюрократии в крестьянском и других государственных вопросах. Успехи окрыляли генерал-адмирала, особенно когда Морское министерство ставили в пример другим ведомствам и таким образом укреплялись надежды на возбуждение в высших правительственных кругах вопросов, поднятых в морском ведомстве. Но столь же тяжело воспринимались им и отступления от намеченного плана реформ, противодействие со стороны консервативной части бюрократии. Вспышки кипучей энергии сменялись периодами апатии, когда самой желанной целью становилось положение самостоятельного и независимого деятеля. «...В моем морском деле, для которого я воспитан, которое я люблю, которое мне сердце радует, – идиллически изливал он свои мечты Головнину летом 1861 г., жалуясь при этом на неприятности в Главном комитете об устройстве сельского состояния – в нем понятно работать, им приятно заниматься, потому что результаты вознаграждают труд, это есть поприще благодарное»[130]. Но тот золотой период, когда можно было заниматься только флотом и завоевывать при этом славу преобразователя и незаурядного государственного деятеля, безвозвратно миновал. Поэтому назначение в 1862 г. наместником Царства Польского было воспринято великим князем с оптимизмом. Независимое положение при управлении огромным краем империи, возможность проявить либеральную мудрость на виду не только всей России, но и Европы, уверенность в том, (44) что он сумеет обворожить поляков, – с этими надеждами уезжал в Варшаву Константин Николаевич. Морское министерство оставалось в руках его заместителя – управляющего министерством Н.К. Краббе.

* * *

Н.К. Краббе стал управляющим министерством в 1860 г. и оставался в этой должности до самой своей смерти, которая последовала в 1876 г. Его управление министерством отличалось от управления его предшественников – адмиралов Ф.П. Врангеля и Н.Ф. Метлина – не только длительностью[‡], но и более самостоятельным положением. Фактически Краббе держал бразды правления всем морским ведомством не только во время пребывания великого князя в Польше, но и по его возвращении в Петербург.

60-е годы были временем завершения морских реформ. В это десятилетие были проведены и преобразования в управлении морским ведомством, и реформы морского образования, был издан устав военно-морского суда, отменены телесные наказания во флоте. К этому же времени относится и становление отечественного броненосного судостроения. Все то, что было задумано и начато Константином Николаевичем и Головниным, заканчивал именно Краббе. (45)

По своим деловым качествам Краббе на посту управляющего Морским министерством вполне устраивал генерал-адмирала. «Великий князь верил и любил Н.К. Краббе, и тот этого заслуживал по своему практическому уму, смекалке и тонкому знанию по достоинствам каждого офицера во флоте»[131], – писал о нем адмирал П.А. Бурачек.

Краббе был дельным и опытным администратором. Несмотря на свои демократические манеры, вседневную доступность и ухарскую простоту в обращении, он был бюрократом до мозга костей. Он точно улавливал желания и намерения начальства и исполнял их с чиновничьей педантичностью. Не пытаясь вникнуть в смысл совершаемых им преобразований, а может быть, и прикидываясь непонимающим[§], Краббе не шел далее формального исполнения предначертаний высшего начальства. Инициатива, за редким исключением, была чужда его деятельности.

Краббе был неглупым человеком, но это был ум не столько государственный, сколько придворный. «Я не отказываю Краббе в природном уме, – писал о нем Шестаков, – но ум этот обстоятельствами жизни был направлен исключительно на придворную ловкость и связанные с нею отрицательные достоинства: хитрость, находчивость угадывать нравящиеся мелочи и незастенчивость в неправде и т.п.». За всю службу сделавший не более 6 морских кампаний (5 из них в чине мичмана и 1 – в чине лейтенанта), всего лишь раз командовавший судном – азовской вооруженной лодкой, он сумел дослужиться до адмиральского чина, последовательно продвигаясь по адъютантским и административным должностям. В 1839 г. 24-летним лейтенантом он был назначен адъютантом к начальнику Главного морского штаба св. кн. А.С. Меншикову и прослужил при Меншикове 16 лет, «исполняя тайные по преимуществу поручения любившего таинственность светлейшего»[132]. Это, однако, не помешало Краббе стать впоследствии одним из сподвижников генерал-адмирала, отнюдь не чувствовавшего большого расположения к Меншикову и его окружению. В 1854 г. Краббе занял должность вице-директора, а через год – директора инспекторского департамента и, наконец, в 1860 г. стал управляющим Морским министерством.

«Топорный, малообразованный», «грубый до цинизма», шутник, сквернослов[133], Краббе «умел быть приятным в придворных сферах и с редким искусством быстро подмечал особенности и слабые струны лиц ему нужных и в особенности тех особ, у которых он имел доклады, – вспоминал П. Бурачек. – (46) Сохранилось воспоминание, что император Александр II, утомленный работами и докладами, оживал при появлении Н.К. Краббе с делами»[134]. «Он прикрывал свою хитрость изворотливость постоянным юмором и паясничанием, – замечал Д.А. Милютин. – Никто не говорил с ним серьезно, а между тем он умел забрать в свои руки все морское ведомство, сделаться правой рукой генерал-адмирала Константина Николаевича, и пользовался расположением всех членов императорской фамилии»[135]. Краббе слыл в обществе отменным краснобаем «с неиссякаемым источником юмористических и пикантных анекдотов»[136] и «отличался циническою легкостью насмешек и шуток, которыми он постоянно сопровождал разговор по какому бы то ни было предмету»[137].

Как государственный деятель Краббе не представлял собой никакой величины. «...Его едва ли можно и считать в числе министров, – отзывался о нем Д.А. Милютин, – принятая им на себя шутовская роль и эротические его разговоры ставят его вне всякого участия в серьезных делах государственных»[138]. Своих политических взглядов у Краббе, по-видимому, не было, и «константиновцем» он был только по должности. «Его политические убеждения (если они у него есть) неизвестны, но, надо полагать, – предсказывал П.В. Долгоруков, – что, обязанный карьерой и министерским портфелем великому князю Константину, он пойдет по политической стезе, проложенной его высочеством»[139]. Так оно в действительности и случилось: Краббе послушно исполнял волю великого князя по Морскому министерству, поддерживая его в Государственном совете и в Комитете министров, но политически себя ничем не проявлял.

В офицерской среде к нему, как к адмиралу-чиновнику, относились неприязненно. Он знал об этом и с помощью добровольных фискалов зорко следил из Адмиралтейства за настроениями в Кронштадте. В материалах секретной переписки Краббе сохранились его требования конфиденциальных сведений о кронштадтской жизни и доносы отдельных офицеров[140]. Лиц беспокойных и открыто его порицавших он стремился удалить подальше от Петербурга, а то и вовсе из морского ведомства.

Все эти годы генерал-адмирал сохранял за собой роль главы всего флота и морского ведомства, но роль эта была уже едва ли более чем номинальной. Он лишь покровительствовал флоту, а не управлял им. Его мало интересовали дела собственного ведомства к немалому огорчению моряков. Офицера, прибывшего с берегов Дальнего Востока в Варшаву к генерал-адмиралу с донесением от начальника эскадры, поразило «равнодушие, которое он показал ко всему морскому, к известиям с эскадры Тихого океана... Как будто какая-то занавесь покрывала теперь в его глазах все это, столь близкое ему еще так недавно»[141]. Те же разочарования испытал в Варшаве и Шестаков: «...При первой встрече с великим князем я убедился, (47) что флот вовсе не занимал его, – вспоминал он в своих мемуарах. – Он ограничился беглыми, ничего не значившими вопросами и не нашел времени для несколько серьезной беседы с адмиралом, около трех лет командовавшим главною внешнею нашею станциею (т.е. средиземноморской эскадрой – А.Ш.)»[142].

Возвращение в Петербург мало что изменило в отношении генерал-адмирала к флоту. Председательство в Государственном совете и в Главном комитете об устройстве сельского состояния предоставило гораздо более широкое поприще для его государственной деятельности. К тому же своих просвещенных помощников он рассеял по другим ведомствам, морские реформы свою инициативную роль выполнили, и для морского ведомства наступила, по ироническому определению Шестакова, «эра разумного спокойствия»[143]. Все нити морского управления оказались в руках Краббе, и он неспешно довел морские реформы до конца, не ожидая от них особых практических, а тем более политических результатов.

* * *

Итак, деятельность Морского министерства в 1850–1860-е годы представляет собой интересный опыт самостоятельных действий либеральной бюрократии в рамках одного ведомства. В этой деятельности можно достаточно отчетливо выделить три периода.

Первый период (1853–1856) характеризуется энергичными попытками министерства с помощью либеральных мер преодолеть бюрократическую рутину николаевского правительственного механизма и радикально усилить боевую мощь флота. Именно в этот период Морское министерство своим здравомыслием, смелостью и нешаблонностью действий снискало авторитет как в глазах моряков, так и в широких общественных кругах. Реформы для флота – такой практический взгляд на задачи управления был понятен всем и не мог не вызывать сочувствия как в общественных, так и в бюрократических сферах.

1857–1861 гг. стали периодом, когда Морское министерство действует в рамках разработанной в самом же министерстве программы широких общегосударственных преобразований. Признание тесной зависимости военной силы государства от его экономического потенциала, от эффективности административной структуры приводит либеральную бюрократию к мысли о бесплодности попыток решать ведомственные задачи в отрыве от проблем развития государства в целом. Но при этом допускается возможность частными реформами в одном ведомстве инициировать общегосударственные преобразования, и, таким образом, морские реформы уже ориентируются не на (48) практические нужды флота, а на решение политических задач либеральной бюрократии.

Третий период, охватывающий 60-е годы, характеризуется тем, что либеральная бюрократия покидает Морское министерство: исчерпав политические возможности морских реформ, она пускает их завершение на самотек. «Ослабленное» Морское министерство оказывается не в силах вернуться к первоначальному образу действий и, находя в реформах не более практического смысла, чем в частных административных распоряжениях, довершает их по инерции.

Таким образом, в 60-е годы, когда в стране проводятся крупные реформы, Морское министерство выходит из круга общественного внимания и превращается в заурядное ведомство со своими ведомственными проблемами, методы решения которых не отличаются от методов других министерств. Но опыт реформ не проходит бесследно, и многочисленные преобразования не могли не оказать своего воздействия на развитие флота. (49)

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: