ПРЕДЫСТОРИЯ ЗАПАДНОЙ ТРАДИЦИИ ПРАВА; НАРОДНОЕ ПРАВО 1 страница

Историк остро ощущает опасность разговора о "корнях". С какого бы момента в прошлом мы ни начали, всегда найдется момент более ранний, и этот факт, пожалуй, может свидетельствовать в пользу непрерывности всей истории человеческого рода. Вспомним знаменитые слова Мейтленда, кото­рыми открывается книга Поллока и Мейтленда "История английского права": "Такова целостность всей истории, что всякий, кто пытается рассказать ку­сочек ее, должен почувствовать, как первая же его фраза рвет бесшовную паутину. Самое старое высказывание английского права содержит греческие слова, такие слова, как bishop, priest и deacon. Если мы ищем корни римского права, то нам надо изучать Вавилон... Придется установить срок давности, но он должен быть произвольным. Паутину придется разорвать".

Несмотря на это предостережение, я готов спорить, что швы есть, есть вещи новые, и выбор места, с которого начать, не обязательно произ­волен. Говоря более конкретно, основная цель этой книги — показать, что было время, когда то, что известно ныне как система права, то есть ярко очерченный, единый, сознательно систематизированный свод законов, у на­родов Западной Европы не существовало, и что в конце XI — начале XII в. и впоследствии правовые системы и в римско-католической церкви, и в раз­ных королевствах, городах, других светских владениях на Западе создавались впервые.

Термин "правовая система" используется здесь для обозначения не­сколько более узкого и конкретного понятия, чем право в целом или так называемый "правовой порядок". Правовой порядок существовал в каждом западном обществе и до XI, и в XII в., в том смысле, что имелись законно созданные власти, применявшие закон. Да и не было в истории народов За­падной Европы такого времени, когда они были бы лишены правового по­рядка: самые ранние памятники письменности — это сборники законов, а Тацит в I — П вв. н.э. описывает германские общие собрания, выступавшие в роли судов. Также и церковь с самых давних времен объявляла законы и

устанавливала процедуры для решения дел. Однако же правовые правила и процедуры, применявшиеся в различных правовых порядках на Западе до XI — начала XII в., преимущественно не были дифференцированы от обще­ственного обычая и политических и религиозных институтов. Никто не пы­тался организовать господствующие законы и правовые учреждения в опре­деленную структуру. Очень малая часть права была записана. Не было ни профессионального судопроизводства, ни профессионального класса юристов, ни профессиональной юридической литературы. Право не систематизирова­лось сознательно. Его еще не извлекли из целостной общественной матрицы, частью которой оно было. Не существовало независимого, единого, развива­ющегося организма правовых принципов и процедур, ясно отличимых от дру­гих процессов общественной организации и сознательно излагаемых корпусом специально обученных лиц.

В конце XI — начале XII в. все это изменилось "с изумительной бы­стротой", как выразился Мейтленд. Во всех странах Запада создавались профес­сиональные суды, законодательство, юридическая профессия, юридическая лите­ратура, наука права. Первичный импульс этим процессам дали утверждение гла­венства папы над всей западной церковью и независимость церкви от светского контроля. Это была революция, и объявлена она была в 1075 г. папой Григори­ем VII. Партия папы и партия императора вели кровавые войны почти полсотни лет и лишь без малого через столетие, в 1170 г., мученическая смерть Томаса Бекета способствовала достижению окончательного компромисса в Англии.

В последующие века народное право Европы, кажется, почти исчезло. Были созданы новые сложные правовые системы, сначала для церкви, а затем и для светской политической власти: каноническое право, городское право, королевское право, торговое право, феодальное и манориальное право. По­степенно в период с XVI по XX в. великие революции (Реформация в Гер­мании, Английская революция, Американская революция, Французская ре­волюция, Русская революция) одна за другой изменяли западную традицию права, оставляя все дальше позади ее германское прошлое.

Тем не менее западные концепции права и, что важнее, западное отношение к праву нельзя постигнуть, если не взглянуть на них и с точки зрения того, из чего они взялись и против чего они выступали. В особенности теперь, в конце XX в., когда Запад менее чем когда-либо уверен в своей традиции права, важно вспомнить, взамен чего появилась эта традиция. Ведь если мы ищем новые пути преодоления или дополнения западной "законно­сти", то их следует рассматривать в свете германской альтернативы, которая, хотя и была однажды отвергнута, все-таки продолжает оставаться в нашей исторической памяти.

Более того, хотя юристы новой эры осудили "иррациональные" черты старых обычаев и подвергли их коренному пересмотру, народное право не было сразу отвергнуто, а те части, которые были отвергнуты, не сразу были отброшены. Новая юриспруденция не была создана из ничего. Это была со­знательная реакция против прошлого (часто во имя еще более древнего про­шлого), но также и воссоздание предшествующих институтов и идей.

Более того, германское народное право обеспечивало необходимый фундамент для новой традиции права, которая его заменила. Возможно, самое яркое свидетельство в пользу этой парадоксальной истины можно

найти в новых юридических процессах в церкви. В конце XI и начале XII в. церковь на Западе впервые стала юридическим лицом, независимым от им­ператоров, королей и феодалов. Произошло отделение церкви от светских вла­стей и отделение церковного права от других способов церковного контроля. Была установлена иерархия церковных судов, вершиной которой стала пап­ская курия. Все это было новым, как и появление внутри церкви профессии юриста, юридической науки, юридических трактатов и свода созданных за­конодателями и судьями законов. И все это было бы невозможно, если бы раньше, между V и XI вв., не сформировалась в Европе некая общность, populus christianus. В то время Европа состояла из множества племенных, местных и феодальных единиц, которые, однако, стали разделять общую религиозную веру и общую военную верность императору (а вне импе­рии — королям). Считалось, что император или король — священный представитель веры среди всех народов империи или королевства. Его на­зывали Христовым викарием (папа в то время не претендовал на этот ти­тул, а назывался викарием Св. Петра). Эта общность веры и верности была не только необходимым предварительным условием позднейшего по­явления новой отдельной юридической единицы — церкви во главе с па­пой, она была и необходимым основанием этой новой юридической еди­ницы, так как без нее не было бы соответствующей общественной реаль­ности, которую нужно было юридически определять.

Сходным образом народное право германцев, носившее в основе своей характер племенной, местный и феодальный (или прафеодальный), основанное на кровной мести и божьем суде (с судебными испытаниями, клятвой, другими процедурами — все они подверглись атаке в конце XI — начале XII в.), было необходимым фундаментом тех светских правовых систем, которые сменили его. Необходимым фундаментом вновь явился об­щинный характер общества, поддерживаемый старинным народным правом. Новое право, в противовес старому, носило характер ученый, сложный, систематизированный, но оно не могло бы возникнуть и существовать без основы в стройных, тесных сообществах германцев, которые придавали большое значение взаимозависимости, товариществу, взаимной ответствен­ности и другим общинным ценностям.

Племенное право

Самые ранние известные правовые порядки у народов севера и запада Европы носили в основном племенной характер. Каждое племя или "ветвь" (Stamm) имели собственное право: франки, алеманны, фризы, вестготы, ост­готы, бургунды, лангобарды, восточные саксы, вандалы, свевы и другие на­роды, объединившиеся во Франкском государстве, охватывавшем большую часть территории, которая потом стала Германией, Францией и Северной Италией; англы, западные саксы, юты, кельты, бриты и другие народы, ко­торые составили позднее Англию; датчане, норвежцы и другие скандинавы как Скандинавии, так и позднее Нормандии, Сицилии и других областей; и множество других, от пиктов и скотов до мадьяр и славян. В период с VI по X в. правовые порядки всех этих народов были очень схожи. С одной стороны, основной правовой единицей внутри племени были двор, дом, сооб-

щество товарищества и доверия, основанное частью на родстве, а частью на присяге во взаимной защите и службе. Нарушение мира двора чужаком влек­ло возмездие в виде кровной мести либо между дворами или кланами про­исходили переговоры для предупреждения или улаживания кровной мести. С другой стороны, имелись территориальные правовые единицы, в типичном случае состоявшие из дворов, сгруппированных в деревню; деревни группи­ровались в более крупные единицы, часто называвшиеся сотнями или окру­гами, а сотни и округа группировались в весьма слабо организованные гер­цогства или королевства. В местных территориальных общинах главным ин­струментом управления и закона служило общее собрание старейшин дворов, moot (мот, тинг). Кроме связей родства и местных территориальных общин существовали и разнообразные феодальные связи, сеньории, часто состоявшие из дворов, "поручивших себя покровительству" могущественных людей.

Во главе племен и местных и феодальных общин стояли королевские и церковные власти. С течением времени более крупные территориальные и религиозные единицы, представленные этими высшими властями, приобретали все более важное значение. Короли продолжали называться королями наро­дов — Rex Francorum ("Король франков"), Rex Anglorum ("Король анг­лов") — до XII в., но сходные термины также относились и к неясно опре­деленным политическим территориям, например Франции (Francia) и Англии (Anglia). Так же и церковь, хотя и была подвластна императорам и королям внутри их владений, признавалась более широкой духовной общностью, ко­торая, будучи полностью лишенной организационного единства, тем не менее перекрывала все светские границы. Несмотря на это, до второй половины XI в. королевские и церковные власти не пытались коренным образом изме­нить по существу племенной, местный и феодальный характер правовых по­рядков Европы. Это выглядит не так странно, если понять, что экономика Европы в то время была также почти всецело местная и состояла в основном из земледелия и скотоводства и отчасти охоты, плотность населения была мала, практически не было городов с населением больше чем в несколько тысяч жителей, коммерция играла совсем небольшую роль, а связь и транс­порт были в зачатке. С экономической и геополитической точек зрения стран­ным представляется как раз не слабость центрального королевского и цер­ковного закона, а сила центральной королевской и церковной властей.

Именно центральная королевская власть, вдохновленная церковны­ми советниками, ответственна за издание сборников записей ("кодексов", как их стали потом называть) племенных и местных законов. Из этих сборников мы и знаем почти все, что известно о народном праве этого периода.

С окончательным распадом Западной Римской империи в V в. те об­рывки римского права, что оставались в германских королевствах, еще умень­шились и во многих местах практически исчезли. Однако в других местах, а именно среди ряда народов Северной Италии, в Испании, на юге Франции сохранились и память о римском праве, и часть его терминологии и правил. Конечно, это было упрощенное, популяризированное и испорченное римское право. Нынешние ученые называют его "римским вульгарным правом", чтобы отличить от более утонченного римского права классического и послеклас-сического периодов. Римское вульгарное право описывают как "право, пита-

ющее отвращение к строгим понятиям, не способное и не склонное соблюдать стандарты классической юриспруденции в отношении художественной разра­ботки или логического построения. Даже самые прогрессивные "римские" компиляции того времени, например Вестготская правда VII в., состояли лишь из разрозненных положений, широко сгруппированных по предметам, но ли­шенных и концептуального единства, и способности к органичной эволюции. Быть может, основное историческое значение этих разбросанных осколков римского права состоит в том, что они помогли выжить представлению о том, что право должно играть роль в упорядочении политических и общественных отношений. Так же и церковь сохранила много остатков римского права на­равне с библейским, в результате, например, после своего обращения в хри­стианство вождь германского племени часто обнародовал свод законов, со­стоящий преимущественно из обычаев его родного племени.

Самая ранняя из дошедших до нас leges barbarorum (варварских правд), как называют их историки для различения от leges Romanae, — Са­лическая правда (Lex Salica), изданная меровингским королем Хлодвигом вскоре после его обращения в христианство в 496 г. Она начинается с пе­речисления денежных штрафов, которые ответчик должен уплатить истцу за неявку в местный суд по вызову истца. Перечисляются также денежные штра­фы, которые обидчики платят пострадавшим за нанесенный им ущерб, вклю­чая убийство, нападение, кражу. Это типичные положения первобытного пра­ва. Одна из их главных целей — побудить стороны представить свой спор на рассмотрение общего собрания (сотенного суда), вместо того чтобы решать его вендеттой, или же в ином случае — обеспечить основу для переговоров между домом жертвы и домом обидчика. Однако часто они и того не делали. Обиженная сторона, по выражению одного англосаксонского закона, могла "откупиться от копья или носить его". Выяснение отношений путем ведения боевых действий было обусловлено тем, что чрезвычайно трудно было при­влечь обвиненного в преступлении к суду, заставить выступить свидетелей по делу или выполнить решение суда.

Самая ранняя из англосаксонских правд — Законы Этельберта, опубликованные около 600 г. Этельберт, правитель Кента, женился на хри­стианке и согласно традиции был обращен в христианство эмиссаром папы Григория монахом Августином в 597 г. Законы Этельберта примечательны на редкость подробными тарифами на разные увечья: столько-то за потерю ноги, столько-то за глаз, столько-то — если пострадавший раб, столько-то — если свободный, а столько-то — если он священник. Четыре пере­дних зуба оценивались по шесть шиллингов, соседние зубы по четыре, все остальные по одному; различались в цене и пальцы — большие, ука­зательные, средние, безымянные, мизинцы и соответствующие ногти; за каждый была установлена особая плата, bot (бот). Такие же различия про­водились в отношении ушей, в зависимости от того, лишились ли они слу­ха, были отрезаны, проколоты или порезаны. Учитывались различные по­вреждения костей: оголенные кости, поврежденные кости, сломанные ко­сти, пробитый череп, вывихнутое плечо, сломанный подбородок, сломанная ключица, сломанная рука, сломанное бедро, сломанное ребро. В области ушибов различались синяки вне одежды, синяки под одеждой и ушибы, которые не превращались в синяки.

9-499

Если действия ответчика приводили к смерти, то плата, которую надо было отдать сородичам погибшего, называлась wer, или wergeld (вира, вер-гельд). Большое место в варварских правдах (включая франкские и англо­саксонские) было отведено установлению разных размеров вергельда для лю­дей разных классов.

Несколько более сложными по сравнению с Законами Этельберта бы­ли Лангобардские законы, так называемый эдикт Ротари, записанный при лангобардском короле Ротари в 643 г., через 75 лет после переселения лан­гобардов из нынешних Югославии и Венгрии в нынешнюю Северную Италию. Из 363 статей эдикта почти 140 описывают штрафы. За убийство свободного мужчины или свободной женщины свободным человеком взималось 1200 шил­лингов (solidi), в то время как за убийство домашнего слуги всего 50 солиди, а раба — 20. Убийство свободного человека несвободным "возмещалось" смер­тью последнего. Разные цены были установлены за такие проступки, как удар по голове, отрезание волос, пробитие черепа в разных определенных местах, вырывание глаз, отрезание носа, перелом носа, удар по уху, перелом рук (с различением между простыми и сложными переломами), отрезание рук, от­резание пальцев рук и ног. Мизинец свободного человека стоил 16 солиди, полусвободного — 4, раба — только 2.

Институт фиксированных денежных санкций, уплачиваемых сороди­чами преступника сородичам жертвы, был яркой чертой права всех народов Европы до XII в., да и всех индоевропейских народов на определенной стадии их развития, включая население Индии, Греции и Рима. Он до сих пор является важной частью права многих первобытных обществ⁸.

Во многих отношениях это очень разумная система. Угроза тяжкого финансового бремени для преступника и всего его рода, пожалуй, служит бо­лее эффективным сдерживающим средством, чем угроза смертной казни или телесного увечья (мер, сменивших денежные санкции в Европе в XII— XIII вв.), по меньшей мере так же действенна, как нынешнее наказание тю­ремным заключением, и уж несомненно дешевле для общества. Более того, в понимании правосудия, основанного на идее воздаяния, при такой системе не только страдает преступник, но к тому же (по контрасту с нынешней "циви­лизованной" пенологией) восстанавливается целостность жертвы.

Однако эта система не может быть объяснена чисто утилитарно, по крайней мере в отношении германских народов Европы. Она была частью це­лостной идеологии, целостного мировоззрения, и это мировоззрение помогает нам объяснить не только разумные, но и не очень разумные черты этой сис­темы, например, почему устанавливалась такая разная плата за убийство лю­дей разного класса, почему во многих случаях плата так огромна, почему со­родичи отвечают за преступника независимо от их вины, почему тарифы на увечья постоянны независимо от того, во что реально обошлось это жертве.

В функциональном аспекте институт денежных штрафов за преступ­ление, выплачиваемых сородичами преступника сородичам жертвы, надо рас­сматривать преимущественно не с точки зрения его эффективности как сред­ства предупреждения или наказания преступления, а с точки зрения его спо­собности предотвратить междоусобицы, точнее, облегчить переговоры и дости­жение соглашения между враждующими дворами. В идеологическом смысле и институт кровной мести, и денежные штрафы как его замену в германском об­ществе (композицию) следует объяснять высокой ценностью чести как сред-

ства завоевания славы (lof, "хвала") в мире, где правили боги войны и враж­дебная, непостоянная судьба (wyrd, вирд). Для германца соблюсти честь оз­начало "расквитаться": только поквитавшись с врагом, он мог победить тем­ные силы, окружавшие его жизнь. Постоянные размеры выплат служили стандартом для расплаты.

Lof, честь приобреталась, когда человек захватывал то, что другие защищали, и лишался ее, когда другим удавалось захватить то, что он берег. Таким образом, выплата бота была в первую очередь наказанием и лишь во вторую — возмещением. Это была дань, налагаемая одним двором или родом на другой. Величайшему испытанию подвергалась lof, когда речь шла об убийстве, ибо мертвые не могут восстановить утраченную честь. Этот долг лежал всецело на сородичах, первым порывом которых было отомстить. Ког­да-то за обиду требовали жизнь или часть тела самого обидчика (в Библии — "око за око, зуб за зуб"), а если обида была нанесена не человеком, а, ска­жем, зверем или деревом, требовали отдать его (так называемая ноксальная выдача, то есть выдача жертве предмета, животного или человека, причинив­шего обиду). Принятие фиксированной платы было делом почти таким же достойным, как и взятие ее силой, но не меняло главного смысла этой меры — искупление чести дома и рода.

Бот и вира, были, таким образом, связаны с mund — защитой дома, двора, простиравшейся на лиц и группы, связанные с ним, и frith — миром дома. Королевские mund и frith были, как и у всех, только лучше. Например, Законы Этельберта устанавливают, что mundbyrd короля, то есть плата за нарушение мира королевской mund, равняется пятидесяти шиллингам, а mundbyrd керла (обыкновенного человека) — всего шести. Mund считалась нарушенной и следовало платить бот или виру, например, в том случае, если чужой переспал со служанкой дома или убил кого-нибудь на его территории. Близко связаны с ботом и вирой и mund и frith три других германских пра­вовых института: поручительство (borh), залог (wed) и заложничество. Со­родич мог выступить поручителем за человека, который согласился уплатить виру, но не мог заплатить сразу все, или же должник мог оставить в залог ценную вещь, наконец, должник мог отправить заложника во вражеский стан, чтобы он жил и работал там до полной уплаты долга. Все эти юридические средства отражали как солидарность дома, так и замену мести данью в борьбе между кланами и дворами.

Кроме улаживания споров с помощью кровной мести или переговоров между домами и кланами, германские народы с самых ранних времен соби­рались на фолькмот (народное собрание), чтобы рассматривать и разрешать споры. Однако в большинстве случаев юрисдикция зависела от согласия сто­рон. Даже если они соглашались предстать перед собранием, то могли не оставаться до его конца, а если они и присутствовали, то фолькмот обычно не мог заставить стороны подчиниться его решению. Таким образом, фоль­кмот, для того чтобы могла существовать такая процедура, опирался на до­статочное взаимное доверие сторон (которое он и помогал создавать). Точно так же и процедура переговоров между домами и кланами, опиравшаяся на поручительство, залог и заложников, должна была исходить из некоего до­статочного уровня доверия и помогать создавать его. Однако ясно, что и суд на народном собрании, и переговоры между кланами проходили в обстановке

9*

острой вражды. "Стороны встретились с непроницаемой враждебностью, пол­ные решимости не делать уступок, ничего не простить и ничего не забыть".

Полярные отношения между отмщением (кровной местью) и прими­рением (улаживанием кровной мести путем композиций) в обычном праве германских народов являются примером острой диалектики недоверия и до­верия, существующей во многих современных родовых обществах. Клод Ле-ви-Стросс писал, что "наблюдателей часто поражает невозможность для ди­карей иметь нейтральные отношения, точнее говоря, не иметь никаких от­ношений. У нас имеется ощущение, иллюзорное при этом, что отсутствие определенного родства порождает в нашем сознании такое состояние. Но предположение, что такова ситуация в первобытной мысли, не выдерживает критики. Всякая семейная связь означает определенную группу прав и обя­занностей, в то время как отсутствие семейной связи... означает вражду". Леви-Стросс цитирует следующий отрывок из Марселя Мосса: "В продолже­ние значительного периода, в большом количестве обществ, люди встречались в любопытном состоянии духа, с преувеличенным страхом и с такой же пре­увеличенной щедростью, которые выглядят глупостью исключительно лишь в наших глазах... Либо полное доверие, либо полное недоверие. Человек кла­дет оружие, отказывается от магии и отдает все, начиная от случайного го­степриимства и кончая своей дочерью или всем добром".

В германском племенном обществе синдром "доверие-недоверие" был тес­но связан с всепроникающей верой в непостоянную судьбу, вирд, а эта вера в свою очередь прежде всего отражалась в применении божьего суда как главного метода доказывания. Главными видами испытания были испытание огнем и ис­пытание водой, первое — для знатных людей, а второе — для обыкновенных. По происхождению — это обращение к богам огня и воды. Подвергаемые ис­пытанию огнем должны были с завязанными глазами или босиком пройти по раскаленным плужным лемехам или нести в руках раскаленное железо, и если ожоги хорошо заживали, то испытуемых оправдывали. Испытание водой прово­дилось либо в холодной, либо в горячей воде. При испытании холодной водой испытуемый признавался виновным, если его тело всплывало на поверхность про­тивно законам природы, что показывало, что вода его не принимает. При ис­пытании горячей водой испытуемый признавался невиновным, если при погру­жении его голых рук и ног в кипяток он оставался невредим. Более поздний способ испытания, применявшийся в основном духовенством, состоял в том, что испытуемый съедал кусочек хлеба или сыра, при этом произносились следующие слова: "Господи, затвори желудок этого человека, чтобы он не мог проглотить ни кусочка, если он поклялся ложно". Если человек не мог проглотить или удер­жать в желудке данный хлеб или сыр, он считался виновным. Эти примитивные детекторы лжи работали неплохо. Во всяком случае, в XIII в. испытания были отменены не без значительного сопротивления.

Испытание было типичным примером, по выражению Питера Брауна, "смешения священного и профанного", "размывания границы между объек­тивным и субъективным в человеческом опыте". Испытание полагалось на священный и драматический обряд, который должен был определить приговор Бога; и все же обряд этот был "милосердно медлителен" и "оставлял место для маневра и развития ситуации". Исход испытания обычно истолковывался на основе консенсуса всей общины. Таким образом небольшие группы, где

все знали друг друга, могли решать проблемы насилия, обмана и колдовства способом, который соответствовал как вере в сверхъестественное, так и прак­тическим потребностям общины.

Система божьего суда путем испытания сочеталась с судом под ри­туальной присягой ("компургация"), а кое-где и заменялась им. Вначале при­носились предприсяги. Например, сторона, претендующая на бот за кражу скота, присягала: "Именем Господа, перед которым эта реликвия свята, так и я обвиняю с полным правом, без мошенничества и обмана, без всякого вероломства, что был у меня украден скот (указывалось, какой именно), на который я имею права и который теперь у ответчика".

Противная сторона тогда клятвенно отрицала это обвинение. Напри­мер: "Именем Господа присягаю, я не был ни при замысле, ни при деле, ни советчиком, ни исполнителем, когда незаконно был уведен скот [жалобщи­ка]". Или: "Как есть у меня скот, так весь он из моего имущества, он по праву мой собственный, и я его вырастил"

Эти клятвы открывали тяжбу. Фолькмот решал, какой из сторон дать право присяги на доказательство. В назначенный день обе стороны предста­вали перед судом, и сторона, которой разрешили присягнуть, клялась по ус­тановленной формуле. Однако для завершения присяги нужны были "по­мощники в клятве", компургаторы, то есть лица, под присягой подтверждав­шие правильность утверждений поклявшегося; они тоже клялись по соответ­ствующим формулам. Число компургаторов зависело от их виры и рода пре­ступления. Например, компургаторы могли поклясться: "Именем Господа присягаем, что эта клятва, которой поклялся [жалобщик или ответчик], чиста и неложна"¹⁶.

Все предприсяги, отрицания, окончательные клятвы и скрепляющие клятвы для достижения успеха следовало повторить безупречно, "без сучка, без задоринки". Все клятвы составлялись в поэтической форме, с богатой ал­литерацией. Например, присяга, используемая в тяжбах о владении землей, звучала так: "Я владею ей [землей] как он владел, который владел ей как продажной, так и я буду владеть и никогда не уступлю ни полянки ни пашни, ни травы ни дерна, ни борозды ни пяди, ни огорода ни пастбища, ни луга ни болота, ни неудобий ни хорошего места, ни низинки ни холмика, ни ла­дони ни подошвы, ни суши ни воды". [К сожалению, не представляется воз­можным воспроизвести в переводе аллитерацию, характерную для древнеан­глийского оригинала. — Примеч. пер.].

Формализованность доказательства и его драматизированный характер объяснялись тем, что право было почти целиком устным. "Пока закон не писан, — утверждает Мейтленд, — его необходимо драматизировать и ра­зыгрывать. Фигура правосудия должна накинуть красочные одежды, а иначе ее не заметят". Замечание Мейтленда перекликается с высказыванием не­мецкого историка и языковеда XIX в. Якоба Гримма, который говорит о "чув­ственном элементе" в германском обычном праве, контрастирующем с более абстрактными и концептуальными элементами, присущими более "зрелым" правовым системам. Выражение правовых правил в поэтических образах по­могало им отпечататься в памяти людей. Расхожими фразами были "не зван, не ждан, а своими глазами видал, своими ушами слыхал", "ложь или фальшь", "дом и двор", "право и правда", "отсюда или оттуда". Право содержалось в

массе поговорок и пословиц. Самый ранний ирландский закон был выражен в поэтической форме.

Драматические и поэтические качества германского права связыва­лись с пластичностью его содержания. "Люди были особенно склонны выра­жать условия, относящиеся к времени и пространству, столь наивно и не­точно, что в определенных случаях это оставляло место случаю. Часто объ­является, что то-то и то-то является правилом на столько, сколько пройдет или пролетит петух, прыгнет кошка, пролетит брошенный камень или молот, или сколько можно захватить серпом. Закон сохранит силу до тех пор, пока ветер дует с облаков и стоит мир... или будет получено земли столько, сколько можно объехать за определенное время на лошади или осле, вспахать плугом, покрыть шкурами. Эта "наивная и неточная" манера выражения была хорошо приспособлена к нуждам народов, которые еще не приобрели научного миро­воззрения с его дуализмом субъекта-объекта. Для народов Европы в германскую эпоху жизнь была значительно менее компартментализована, чем потом, она в значительно большей степени требовала полной отдачи, поэтому поэтическая и символическая речь, которая тесно связана с цельной сущностью и с бессозна­тельным, была более уместна, чем прозаический и буквальный язык, в особен­ности в торжественных случаях, требовавших участия закона.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: