ПРЕДЫСТОРИЯ ЗАПАДНОЙ ТРАДИЦИИ ПРАВА; НАРОДНОЕ ПРАВО 3 страница

Скоро уложения о наказаниях стали писаться не только для мо­нахов, но и для всех христиан. К XI в. уже десятки таких книг ходили среди духовенства всех народов Европы. Как само монашество, они при­ходили из Ирландии, Уэльса, Шотландии в Англосаксонское и Франкское государства, включая и восточные области империи франков, распростра­нялись в Испании, Ломбардии, в самом Риме, даже в Скандинавии. Это были неофициальные сборники правил, составленные отдельными клири­ками, они не были обязательны для священников, а скорее советовали им, как относиться к признавшим свои грехи. Эти сборники носили весьма различный характер в зависимости от места и века их написания.

Самый ранний источник западных книг покаяний можно найти в практике церкви в первые века христианства. Тогда церковь и на Западе и на Востоке требовала за особо серьезные грехи публичного покаяния. Все кающиеся должны были в определенное время предстать перед епископом, который в ходе торжественной и сложной церемонии приговаривал их в за-

висимости от тяжести проступка к разным срокам поста и запрещения при­нимать таинства. Например, в письмах Василия Великого (IV в.) перечисля­ются разные наказания за разные брачные и половые проступки, такие, как изнасилование, прелюбодеяние, второй брак ("дигамия"), инцест; наказания за такие религиозные преступления, как колдовство, идолопоклонство, оск­вернение могил, а также и за те преступления, которые много позже будут считаться светскими, например разные формы убийства, кража, лжесвидетель­ство, аборт, убийство младенца. Считалось, что таинство покаяния навечно обеспечивает примирение с Господом и ближним. Поэтому покаяние бывало только одно, как бывает одно крещение, в результате покаяние обычно от­кладывалось на конец жизни.

После V в. практика публичного покаяния на Западе сохранилась лишь в отдельных случаях. Под кельтским влиянием она была заменена лич­ным тайным покаянием, которое могло повторяться по желанию, каждый тай­но исповедовался священнику, который тайно налагал на него обязанность совершить определенные покаянные действия. Виды проступков, охватывае­мые западными книгами покаяний, были взяты из более ранних восточных образцов, но добавились и новые. "Светские" преступления тоже были гре­хами; фактически слова "преступление" и "грех" были взаимозаменяемы. Уложения часто проводили различие между главными грехами, которые еще назывались смертными (capitalia crimina) и мелкими грехами (peccata minora). Смертные грехи описывались не как действия, а скорее как образ мыслей или побуждение. Обычно их насчитывали семь: гордость, зависть, нецеломуд­рие, гнев, отчаяние (accidia, иногда называемая tristitia seculi, "мировая скорбь"), чревоугодие, скупость⁴⁵. В случае совершения определенного дей­ствия — скажем, убийства — наказание было разным в зависимости от по­буждения преступника, а также и от ряда других обстоятельств. Конкретная форма покаяния, налагаемого священником, оставлялась на его усмотрение, а он руководствовался уложением.

Книги покаяний не предусматривали никакой судебной процедуры, хотя со временем они стали включать указания относительно тех вопросов, которые должен задавать священник. Процедура же представляла собой ис­поведь. Наказания применялись к тем грехам, в которых человек исповедался священнику. Как правило, исповедь была неофициальной и тайной, а святой долг священника был не разглашать содержание исповеди. Однако некоторые уложения (например, франкские IX и X вв., которые в этом отношении про­тивостояли кельтской традиции) для злостных грехов сохраняли публичное покаяние. Однако, было ли покаяние тайным или публичным, система цер­ковных наказаний основывалась в итоге на согласии отдельного нарушителя покаяться в своих грехах и свершить покаяние. Конечно, кроме согласия са­мого человека система опиралась и на мощное давление общества, которое требовало такого согласия.

Хотя обычно уложения устанавливали наказание за грех в виде оп­ределенного числа дней, месяцев или лет поста, они предоставляли и мно­жество других способов искупления. Эти способы включали молитву, бдение, чтение псалмов и паломничество. Допускались также возмещение убытка жертвам и забота об их родственниках, например, в случае избиения обидчика могли обязать уплатить за лечение жертвы, выполнять работу жертвы и вы-

платить компенсацию. Украденное, а также мошеннически приобретенное или удерживаемое имущество должно было быть возвращено. Также очень давно сложилась практика при необходимости допускать замену одного на­казания другим. Например, если человек был слишком болен, чтобы постить­ся, ему могли разрешить вместо поста прочесть определенное число псалмов. Со временем ввели и смягчение наказаний денежными выплатами, по примеру народного права, а в исключительных случаях плату могли вносить сородичи. Это привело к разнообразным формам покаяния через заместителя, в част­ности, за грешника могли каяться и священники, служа мессы по доверен­ности. Смягчение наказаний долгого поста и молитвы порой принимало экс­центричные формы, например проспать ночь в воде, на ореховой скорлупе, в могиле с мертвым телом или семь раз прочесть псалом, стоя с раскинутыми крестом руками (это называлось "честное крестное бдение").

Современные историки канонического права обвинили подобные при­емы в том, что они свели раскаяние и милость господнюю к "искусственной формальности". Однако важно понять, что система наказаний в германскую эпоху еще не имела того значения, которое она приобрела позже. Во-первых, денежные выплаты за обиду и групповое возмещение были центральными чер­тами народного права германцев. Во-вторых, вплоть до конца XI в. способы покаяния еще не превратились в научную систему норм и процедур. Еще не была установлена абсолютная обязанность исповедоваться перед прича­стием. Таинства в целом еще не были узаконены. Система церковных нака­заний оставляла большой простор для вариаций метода, а то и принципа в различных епархиях, монастырях и даже приходах. А главное, сам священ­ник не имел полномочий отпустить грех, то есть освободить кающегося от последствий совершенного им. Самое большее, он мог молиться, чтобы в ре­зультате покаяния Бог или Св. Петр или другой святой отпустил грех. Только после окончания германской эпохи, то есть в конце XI и в XII в., после того как церковь приобрела права юридического лица, полностью развилось юридическое понятие представительства и были узаконены таинства, для свя­щенника стало возможным произнести: "Ego absolvo te".

Церковные уложения о наказаниях основывались на мысли, что по­каяние — лекарство для души. Например, Книга покаяний Бурхарда Ворм-сского (ок. 1010 г.) начинается такими словами: "Эта книга называется "Ис­правитель" и "Врач", потому что она содержит довольно средств для исправ­ления тел и лечения душ и учит всякого священника, даже необразованного, как ему помочь каждому человеку, будь он посвящен или не посвящен в сан; беден или богат; мальчик, юноша или зрелый муж; дряхл, здоров или болен; всякого возраста; и обоих полов". Идея наказания была подчинена идее исцеления; исцеление мыслилось как установление правильных отноше­ний с Богом, то есть с жизнью в целом, включая и жизнь грядущего мира. Самым суровым наказанием было отлучение, которое означало запрещение участвовать в церковных таинствах, включая причастие, брак, похороны и др. Это должно было — временно — разорвать связь грешника с Богом и церковью, пока он верой и делами не подготовится к примирению. Это была крайняя мера, производившая то же действие, что и объявление вне закона, так как проклятия сыпались не только на голову преступника, но и на того, кто приходил к нему на помощь. По большей же части наказания были более

11-499

изощренны. Бытовала общая теория, извлеченная из медицинских понятий эпохи, что "противное надо лечить противным". "Долг врача — охладить горячее, согреть холодное, осушить влажное и увлажнить сухое". Это нашло выражение, например, в Книге покаяний Колумбана: "Болтливого человека следует приговорить к молчанию, нарушителя спокойствия к ти­шине, чревоугодливого к посту, сонливого к бдительности". За пролитие крови обычно требовали отказаться от оружия, за нецеломудрие — воз­держиваться от супружеских сношений.

Однако дозволялись различные вариации и замены в зависимости от личности преступника. Вот что говорит Книга покаяний, приписываемая Беде Достопочтенному:

"Не всех следует взвешивать на одних и тех же весах, хотя бы про­ступки их и были одинаковы, однако надо различать между богатым и бед­ным; свободным и рабом; дитятей, мальчиком, юношей, молодым человеком и стариком; глупым и умным; мирянином, клириком, монахом; епископом, пресвитером, диаконом, субдиаконом, чтецом, посвященным и не посвящен­ным в сан; состоящим и не состоящим в браке; пилигримом, девой, канониссой или монахиней; слабым, больным, здоровым. Следует делать различие между характерами грехов и людей; воздержанный ли человек или невоздержанный, намеренно или случайно; [совершен ли грех] при всех или тайно; с какой степенью угрызения [виновник] исправляет свою вину, по необходимости или по желанию; место и время [проступков]"⁵².

"Таким способом, — утверждает епископ Мортимер, — казуистика и моральная теология проникали в каноническое право".

Право покаяния, кодифицированное в церковных уложениях о нака­заниях, во многих отношениях резко контрастировало с народным правом, развивавшимся еще с дохристианских времен. Народное право заботилось в основном о контролировании кровной мести; книги покаяний заботились в основном о душе. Народное право основывало свои санкции за нанесенный ущерб прежде всего на характере и степени вреда; книги покаяний основы­вали свои санкции за нанесенный ущерб прежде всего на характере и степени серьезности проступка. Народное право опиралось в основном _ш на честь и судьбу, книги покаяний опирались на понятия раскаяния и прощения. На­родное право было направлено на подавление или предупреждение насиль­ственного конфликта внутри племенной, местной и феодальной общины, кни­ги покаяний — прежде всего на сохранение духовного благополучия общины верующих и подготовку их душ к вечной жизни.

И все же, несмотря на эти контрасты, право покаяния и народное право принадлежали одной культуре. Все главные "светские" преступления — убийст­во, грабеж и т.п. — были в то же время и грехами, которые следовало искупить покаянием, а все главные "церковные" проступки — половые и брачные грехи, колдовство и магия, нарушение монашеских обетов и т.п. — были в то же время и преступлениями, запрещенными народным правом и наказуемыми светскими властями. Да и сами "светские" власти, применявшие народное право, состояли в основном из духовенства. Поэтому нельзя говорить о существовании в этот пе­риод раздельного светского и духовного закона, или о праве светском и церков­ном. Народное право и церковные уложения о наказаниях обрабатывали, так сказать, одну и ту же почву. Разумеется, делали они это по-разному. В источ­никах той эпохи, с VI по начало XI в., эти два способа называются "мирским за-

коном" или "человеческим законом", с одной стороны, и "Божьим зако­ном" — с другой. Однако оба института, которые мы сегодня называем госу­дарством и церковью, одинаково заботились о том и о другом. Хорошую ил­люстрацию этому можно найти в законах короля англосаксов Этельреда: "А тот, кто отныне каким-либо способом нарушит правые законы Бога или че­ловека, пусть искупает свою вину ревностно... через божественное покаяние и через мирское исправление". Таким образом, церковные книги покаяний поддерживались королем и объявлялись применимыми ко всем преступлени­ям — и против Бога, и против людей. Другая иллюстрация — преамбула об­ращения одного из "государственных посланцев" (missi dominici) Карла Ве­ликого, контролировавших действия местной администрации. "Мы посланы сюда, — заявляется в послании, — нашим господином императором Карлом для вашего вечного спасения, и мы требуем, чтобы вы жили добродетельно согласно закону Божьему и справедливо согласно закону мирскому"". Франкские и англосаксонские короли часто издавали законы, по которым нарушители мирского закона подлежали церковным наказаниям.

Народное право обладало лишь слабыми средствами принуждения и нуждалось в поддержке церковного закона для сохранения своей собственной святости, в особенности для сохранения святости клятв, на которых зиждилось народное право. Сверх того церковные уложения о наказаниях подкрепляли опору народного права на композиции и очень способствовали развитию эле­мента "доверие" в синдроме "доверие-недоверие". Книги покаяний восполь­зовались для обозначения покаяния германским словом, обозначавшим ком­пенсацию (по-древнеанглийски "бот"). Бот уплачивался за нанесение обиды Богу. В англосаксонских уложениях о наказаниях и в праве вообще он иногда назывался "годбот", а иногда просто "бот". Однокоренной глагол gebete обоз­начал "раскаяться", "искупить", "загладить". Бот, налагаемый священниками за грехи против Бога, содержал элементы искупления, заглаживания, возме­щения. Предложение достойного бота жертве или ее сородичам являлось та­ким образом предложением мира, которое следовало уважить. Это было также и предложение, которое грешник обязан был сделать, а жертва или ее роди­чи — принять, уже не по народному праву, а по божественному. Ничего удивительного, что бот народного права пропитался понятиями искупления и примирения, взятыми от церковного, покаянного бота.

Еще во второй половине XII в. наставление под названием "Законы Генриха I" (Leges Henrici Pnmi) неоднократно повторяло, что английское право предпочитает тяжбе (judicium) полюбовную договоренность (amor или amicitia). Это было время, когда новые представления о законности поставили под вопрос старые системы народного права. Неизвестный автор наставления, возможно клирик при дворе одного из английских королей, вполне следовал традиции книг покаяний, когда писал: "Все дела... пред­почтительно решать миром и согласием (pax)... Если окружной суд увидит, что люди в споре друг с другом, он должен привести их к полюбовному соглашению [amor] или вынести приговор, который уладит спор... Но если требуется клятва примирения [juramentum pacationis], то пусть обидчик по­клянется... что если бы обвинитель был в таком же положении... он принял бы предложение о возмещении ущерба или отказался от всяких претен­зий... Если кто-либо старается загладить перед пострадавшим свою вину... а потом ради достижения полюбовного соглашения [amicitia] с ним пред-

И*

лагает ему что-нибудь вместе с клятвой о примирении [pacis], похвально, если тот, кому сделано такое предложение, оставит все это дело и не затаит обиды [contumelie] себе... Когда один из них имеет возможность выбрать... полюбовное соглашение... оно имеет такую же силу, как и сам приговор [judicium]... Относительно споров между соседями... они должны встретиться в межевом суде своих земель, и кто первый пожаловался, первый получит правосудие. Если спор надо будет перенести в другое место, пусть они от­правляются в суд своего помещика... и в этом суде либо они сойдутся на полюбовном соглашении [eos amicitia congreget], либо официальный приговор их разделит [sequestret judicium]; в ином же случае пусть они обращаются, если надо, в свой сотенный суд... Ибо таково правило закона, что человек, нечаянно совершивший проступок, должен сознательно загладить его. Однако чем больше мы понимаем, что человеческий род обречен покороно и жалобно сносить жестокости сурового жребия, тем больше следует обидчику милосер­дия и сострадания в руках родственников погибшего.

Более чем за столетие до Leges Henrici Primi закон Этельреда постановил: "Где у тэна есть выбор из двух, любовь или закон", то есть полюбовное улаживание или суд, "и он выбирает любовь, то (соглашение) имеет такую же силу, как суд. Дорис М.Стентон пишет, что значение этого условия, которое повторяется по-латыни в Leges Henrici Primi, со­стоит в том, что судебное решение "может оставить одну из сторон неу­довлетворенной и склонной к худшему". Далее она отмечает, что в записях англосаксонских тяжб X и XI вв. "удивительно, как часто сторона, пол­ностью преуспевшая в прениях, в конце концов приходит к компромиссу, в результате которого противная сторона получает пожизненное право на землю, являвшуюся предметом тяжбы". То, что леди Стентон пишет об англосаксонском праве, подтверждается и в отношении франкского и во­обще европейского права той эпохи. Как сообщает Стивен Уайт, споры в Англии и на континенте в X — XI вв. часто решались официальным ком­промиссом. Символом его был обмен подарками, которые являлись очевид­ными знаками дружбы и взаимного доверия. С.Уайт добавляет, что такие формальные соглашения достигались стараниями посредников, которые иногда назывались "друзья и соседи".

Однако не следует преувеличивать влияние уложений о наказаниях, или церковного права покаяния, на народное право периода VI — X вв. Свой­ственное христианству разделение на закон Божий и закон мирской, несом­ненно, способствовало некоторым наиболее мягким тенденциям мирового пра­ва, в особенности той, которую Макс Глакман называет "мир внутри меж­доусобицы"⁶⁰. Но за эти века христианство не изменило фундамента права германских племен. Оно и не могло этого сделать, хотя бы потому, что цер­ковь как учреждение (вне монастырей) была полностью интегрирована в гер­манское общество. Если смотреть абстрактно, то противоречия между хри­стианским и германским мировоззрением носили невероятно острый характер: caritas против чести, милосердие против судьбы, мирный и гармоничный ес­тественный порядок против естественного порядка, населенного демонически­ми силами, вечное спасение против священных бренных ценностей рода и королевской власти. Но конфликт в области мировоззрения не был перенесен на общество. В отношении общественных институтов христианство в то время

заняло, по существу, пассивную позицию. Даже после того, как при Карле Великом сложилось представление о короле как правителе "христианской им­перии", языческие общественные институты продолжали занимать господст­вующее положение. Королевская власть, по словам Уоллеса-Хедрилла, "пре­вратилась в должность, права и обязанности которой определяются церков­никами... Назвать ли теперь королевскую власть христианской, а не герман­ской? Я думаю, она остается германской; война продолжает занимать в за­падном обществе первое место: это настолько же образ жизни, насколько спо­соб выживания или экспансии". Аналогичным образом в отношении уго­ловного права, права собственности и даже брачно-семейного права родовые связи продолжали господствовать и в итоге поддерживаться с помощью кров­ной мести и композиции. Церковь проповедовала брак по взаимному согласию супругов, но многие родители продолжали женить своих отпрысков еще в детстве. Церковь десакрализовала природу и сделала колдовство и суеверия грехом, но человек германского общества продолжал верить в призраков и духов камней и деревьев, продолжал колдовать, да и сама церковь в конце концов ассимилировала многие языческие суеверия и — в особенности в об­ласти права — облекла их в христианские формулы и обряды.

Если рассматривать народное право с высоты 1100 или 1150 г., то в Северной и Западной Европе 1000 г. оно кажется весьма примитивным. В 1000 г. не было профессиональной юридической науки. Не было класса ученых-юристов, которые выступали бы в роли судей, адвокатов или со­ветников в церковных, королевских, городских, манориальных, торговых и прочих судах. Не было понятия права как организма, совокупности принципов, corpus juris, в котором примирялись бы разнообразные и про­тиворечивые обычаи и законы. Не было учебников права и не было пре­подавателей, чтобы писать глоссы к ним. Не было понятия права как объ­екта изучения, отличного от теологии и философии; да и сами теология и философия еще не стали четкими учеными дисциплинами.

Более того, при взгляде с перспективы XII в. институты законода­тельства и вынесения судебных решений среди народов севера и запада Ев­ропы в 1000 г. имели зачаточный характер. Хотя короли и издавали законы, они делали это от случая к случаю и в основном с целью подтвердить или исправить существующие обычаи. Законодательная власть пап, митрополитов и епископов тоже в значительной степени ограничивалась повторением пра­вил, установленных Писанием, отцами церкви и церковными соборами. Ко­ролевским и церковным властям не ставилась задача систематически разра­батывать корпус статутного права. Так называемые кодексы, были ли это сво­ды Божьего права или мирского права, представляли собой неполные собрания конкретных обычаев или конкретных правил, носивших эллиптический ха­рактер и лишенных определений принципов или понятий. Примерно так же обстояло дело с правосудием: не было профессиональных судов, то есть судов, укомплектованных профессиональными судьями. Отсутствовало и всякое представление о том, что дела следует решать согласно развитой системе об­щих принципов. Разумеется, имелись установившиеся правила и процедуры для наказания преступлений, возмещения ущерба, соблюдения договоров, по­смертного распределения имущества и решения других проблем, связанных с правосудием. Каждый народ Европы имел свой довольно сложный правовой

порядок. Но ни один не имел правовой системы, в смысле сознательно из­ложенной и систематизированной структуры правовых учреждений, ясно от­личающихся от других общественных институтов, и культивируемой лицами, специально обученными для этого.

Не только стиль старинного народного права Европы, но и его содер­жание представляются примитивными в сравнении со стандартами западной тра­диции права в том виде, в каком она сложилась после XI — XII вв. Юристы последующих эпох и не называли это право иначе как варварским. В XII в. и позже устаревшие "магическо-механические" методы доказывания путем судеб­ного испытания, компургации и поединка были наконец осуждены и заменены. Родовая ответственность и "сами себя соблюдавшие" местные и феодальные обы­чаи уступили место более "рациональным" нормам процедурного и материаль­ного права. Церковное право покаяния, представленное в церковных уложениях о наказаниях VI — X вв., также казалось примитивным канонистам XI и XII столетий, и они подвергли его далеко идущим изменениям.

Однако если принять совсем другую и более обширную перспективу и рассматривать древнее народное право не с позиций западной традиции права в ее сложившемся виде, а с позиций правовых понятий и институтов незападных культур, — тогда отрицательные черты старинного народного права значительно меньше бросаются в глаза, чем его положительные качества.

Как и во многих незападных культурах, основное право народов Европы с VI по X в. было не навязанным сверху сводом правил, а скорее неотъемлемой частью коллективного сознания, "коллективной совестью" общины. Сам народ творил закон и суд на своих собраниях; когда короли утвердили свою власть над законом, это было сделано с намерением ру­ководить обычаем и правовым сознанием народа, а отнюдь не переделывать его. Узы рода, сеньории, территориальной общины и были законом. Если кто-то оскорблял эти узы, первым побуждением было искать отмщения, но месть должна была отступить — и обычно отступала — перед пе­реговорами относительно размеров компенсации, за чем следовало при­мирение. Вынесение судебного решения часто было этапом процесса при­мирения. Таким образом, нарушенный мир в конце концов восстанавли­вался средствами дипломатии. За пределами вопроса о правом и виноватом стоял вопрос примирения воюющих сторон. То же самое можно сказать о праве многих так называемых примитивных обществ, существующих ныне в Африке, Азии и Южной Америке. То же относится и ко многим циви­лизациям прошлого и настоящего.

До профессионализации и систематизации права гораздо больше про­стора оставалось для убеждений и мнений людей, для их бессознательных представлений, для процессов мифологического мышления. Из этого возни­кали правовые процедуры, всецело опирающиеся на обряд и символ и в этом смысле очень формальные. Но по той же причине материальное право было пластично и в значительной степени неформально. Права и обязанности не привязывались к букве закона, но вместо этого служили отражением общин­ных ценностей, они были живым законом, который, по выражению Фрица Керна, вырос "из животворных родников подсознания". Керн признавал, что обычное право этой давней эпохи европейской истории часто было "неясным, сбивчивым и непрактичным, неуклюжим по форме", но оно же было и "твор-

ческим, возвышенным, приспособленным к потребностям человека. Эта ха­рактеристика применима и к правовым понятиям и процессам многих совре­менных бесписьменных культур Африки, Азии и Южной Америки, и к слож­ным, письменным, древним цивилизациям Китая, Японии и Индии.

Так, многие черты народного права германцев, которые на западный взгляд являются признаками слабости, выглядят признаками силы в глазах людей незападных культур. Отсутствие движений за правовую реформу, сложной юридической машины, сильной центральной законодательной власти, сильной центральной судебной власти, независимого от религиозных воззре­ний и эмоций свода законов, систематической юридической науки — все это лишь одна сторона медали. А вот другая: ощущение целостности жизни, вза­имосвязи права со всеми сторонами жизни, ощущение того, что правовые уч­реждения и процессы, как и правовые нормы и правовые решения, составляют неотъемлемую часть вселенской гармонии. Право, как искусство, как миф и религия, как сам язык, было для народов Европы на ранних этапах их исто­рии отнюдь не способом применения правил для определения вины и вынесе­ния приговора, не средством разделения людей на основе набора принци­пов, — право было средством удержать людей вместе, оно было инструмен­том примирения. Право воспринималось прежде всего как процесс по­средничества, способ общения, а не как процесс создания норм и при­нятия решений.

В этом отношении народное право германских и других европейских народов имело много общего с некоторыми восточными философиями права. В суфийской традиции Ближнего Востока бытует рассказ о том, как Ходже Наг среддину впервые пришлось выступить в роли мирового судьи. Истец так убе­дительно излагает свое дело, что Насреддин восклицает: "По-моему, ты прав!" Секретарь суда умоляет его сдержаться, ведь еще не выступал ответчик. Слу­шая ответчика, Насреддин опять так увлекается, что восклицает: "По-моему, ты прав". Секретарь суда, не в силах вынести этого, говорит: "Ваша честь, ведь они не могут быть оба правы". "По-моему, ты прав", — отвечает ему на это Насреддин. Оба правы, однако оба не могут быть правы. Ответ нельзя найти, задав вопрос: "Кто прав?" Ответ следует найти, сохранив честь обеих сторон и, таким образом, восстановив между ними правильные отношения.

В традиции народов Азии, живущих под сильным влиянием буддий­ской и конфуцианской философии, общество управляется в первую очередь не путем распределения прав и обязанностей через систему общих норм, а путем поддержания правильных отношений между членами семьи, между семьями внутри сеньории, между семьями и сеньориями в границах определенной ме­стности и под главенством императора. Общественная гармония гораздо важ­нее, чем "дать каждому по заслугам". Да "каждый" и не мыслится отдельно от его общества или от вселенной, "каждый" — это неотъемлемая часть сис­темы общественных отношений, подчиненной Принципу Неба. Поэтому в древних цивилизациях Азии подчеркивались традиционные, коллективные, интуитивные стороны жизни, а стороны интеллектуальные, аналитические, правовые были с ними слиты и им подчинены.

Это было справедливо и в отношении народов Европы до мощного взрыва

конца XI — начала XII в. Мифы, доминировавшие в их мышлении до (и после) введения христианства, не проводили резкой границы между магией и логикой или между судьбой и нормами уголовного права. А христианст­во — религия с Востока — не проводило резкой границы между верой и разумом.

Но можно ли сказать, что право существует в таком обществе, где общественный порядок отражает "восточную" концепцию сплава, гармо­нии всех аспектов жизни общества? Существует ли право, например, у на­родности тив на севере Нигерии, где система социального контроля постро­ена на верности клану и роду, клановых репрессалиях и ритуальных компен­сациях во избежание наказания от сверхъестественных сил, но где нет вы­раженных правительственных учреждений, нет судов и нет слова "закон"?"** Люди племени тив принимают определенные нормы как обязывающие, опре­деленные решения как авторитетные, определенные процедуры объявления этих норм и решений как действительные. Если они не отличают эти проце­дуры, решения и нормы от религии, политики, экономики и семейной жизни и не называют их "правом", значит ли это, что и мы не должны их так на­зывать? Разве нельзя сказать, что среди людей племени тив и в ряде других обществ то, что мы зовем правом, полностью растворено, совершенно пере­плетено с религиозными, политическими, экономическими, семейными и дру­гими общественными институтами и процессами? А.С.Даймонд, который оп­ределяет право как нормы поведения, нарушение которых упорядоченно на­казывается санкциями, налагаемыми обществом через упорядоченные проце­дуры, категорически утверждает, что "у тив нет права". Для Даймонда с его западной ориентацией "право в полном смысле слова" состоит из "правил по­ведения, за соблюдением которых следит государственный орган". Это опре­деление почти исключает право и у германских племен (включая англосаксов и франков). Действительно, по мнению Даймонда, германцы "находятся у начатков права.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: