Часть 2. Глава 11. Люблю 4 страница

Маша так и не дожила до весны, как она хотела. Не дожила даже до своего шестнадцатилетия. Она умерла 4 ноября.
Мне до сих пор тяжело вспоминать то время, и до сих пор мы с Дианой никогда не говорим об этом. Однако Маша всё равно появляется в наших разговорах, в наших снах и мыслях.
Она умерла, так и не приходя в сознание, и когда врач сообщила об этом, Машина мама упала в обморок, а отец тихо заплакал. Не плакала только Диана, и это пугало меня. После той истерики в ванной она не плакала больше ни разу, словно утратила вдруг эту способность, словно окаменела.
Я была с ней всё время, почти не отходила. Я потеряла подругу, но вся моя боль, неверие, шок были несравнимы с тем, что испытывали Диана и её родители. Я помогала им как только могла, и с похоронами, и с поминками, загоняя свою боль как можно дальше, не позволяя ей пускать корни и мучить меня ночами. Потому что ночами со мной рядом мучилась Диана, и мне нужно было найти силы и найти слова для неё.
Мне было всего шестнадцать, когда я осознала вдруг, что близкие люди умирают, и что это случается навсегда. А Диане был всего двадцать один. И тогда я поняла, что в этой жизни нет ничего страшнее, чем погребальный венок, на чёрной ленте которого написано: «Любимой дочке от мамы, папы и сестры».
И я смотрела на этот венок у изголовья гроба, и мне казалось, что я смотрю в глаза самой смерти. Холодной и безразличной к страданиям живых.
А рядом был венок поменьше от одноклассников. На похороны пришёл не весь наш класс, и не все учителя, и не все те, кто пришёл, плакали. Была и Лена. Я стояла рядом с Дианой и держала её за руку, когда она подошла. И мы немного «поговорили» впервые за долгое время.
- Я не могу поверить, - шептала Лена.
- Да, - ответила я.
- Мне так жаль. Так жаль…
- Да, - снова сказала я.
И на этом наш разговор закончился. Мне хотелось тогда кричать ей в лицо: «Да ни хрена тебе не жаль! Ты даже в больницу к ней не приходила! Даже не могла позвонить и спросить, жива ли она! И не надо изображать, что тебе жаль! Тебе же плевать, и всегда было плевать на всех, кроме себя!».
Конечно, я ничего такого не сказала. Просто с того дня Лена окончательно перестала существовать для меня.
А после похорон началась бесконечная полоса серых однообразных дней, наполненных ночными кошмарами Дианы и подготовкой к поминкам, уборкой и очередной готовкой. Это было время, когда Диана начала бояться спать одна. И не только. Она боялась всего. Темноты, оставаться дома в одиночестве, шорохов, громких и резких звуков, зеркал и всех отражающих поверхностей.
Мои родители разрешали ей ночевать у меня, и мы спали в моей комнате в одной кровати, хоть и было немного тесно. Мама предлагала разложить для Дианы кресло, но, видя её перепуганный, отчаянный взгляд, я говорила, что нам и так неплохо. Мама только пожимала плечами. Она жалела Диану, хоть и не могла понять всю глубину её боли, потому что за всю жизнь моя мама никогда не теряла близких людей.
Мы спали при свете настольной лампы, которую я поворачивала к стене, чтобы не светила слишком ярко. Диана сворачивалась клубочком и обнимала мою руку, а я рассказывала ей что-нибудь до тех пор, пока она не засыпала. Диана боялась тишины и просила меня всё время говорить. И я несла совершенную околесицу, которая только приходила на ум, про своё детство, поездку на море, про то, как меня ужалила медуза, про запах солёной воды и тёплый песок под ногами, про рассветы и закаты, про весну и зиму, про книги и музыку.
Однажды мне показалось, что она уже уснула, и я замолчала. Тогда я жутко не высыпалась, потому что бывали дни, когда мы не спали до самого рассвета. Я очень уставала. А Диана наоборот. Казалось, она могла не спать вообще.
Я уже проваливалась в спасительное забытьё, когда приоткрыла вдруг глаза и заметила нависшую над собой тёмную фигуру. Вздрогнув, я сразу проснулась и обнаружила, что Диана сидит на кровати, подобрав под себя ноги, и дрожит так, словно в комнате минусовая температура.
- Что такое? – я поднялась и положила руку ей на плечо.
Диана молчала и продолжала дрожать. Я испугалась.
- Тебе плохо? – я крепко обняла её за плечи, в надежде унять эту ужасную дрожь.
- Я всё время вижу её лицо, - сказала Диана, сглотнув. – Я закрываю глаза и вижу, какой она лежала в гробу.
Мурашки ледяного страха пробежали у меня по спине.
- Я… подумала, может, если я не буду закрывать глаза, я не буду видеть её, - шептала Диана сбивчиво.
- Так нельзя! Ты же свалишься от усталости! – воскликнула я, чуть не плача от своей беспомощности. – Ну, давай, ложись!
- Нет! Нет… - она стала отмахиваться от меня и забилась к стене. И так просидела до самого утра.
Сама я окончательно выбилась из сил и была уже на грани истерики.
Утром после той ночи Диана пожаловалась на боль в сердце. Я запретила ей пить кофе, но понимала, что мои запреты ничего не значат для неё. Диана всегда думала, что сама лучше знает, что ей нужно, и никого не слушала.
Тогда же у неё начали дрожать руки, как у паралитика. Я всё пыталась уложить её отдохнуть, но она кричала, что боится спать, кричала, чтобы я оставила её в покое.
Мы начали ругаться. И однажды Диана просто схватила свои вещи, покидала их в сумку и ушла. Я не стала останавливать её, не пыталась позвонить, чтобы помириться, и вообще уже ничего не хотела делать. Ну, разве что спать. Я устала с ней бороться.
Три дня от Дианы не было никаких вестей, и на четвёртый день я начала волноваться, плюнула на свою гордость, которая в данной ситуации была совершенно неуместна, и позвонила, решив сама сделать первый шаг к примирению.
Диана не отвечала, и вечером я собралась с силами и приехала к ней домой. Я злилась, я не понимала, что Диана о себе возомнила, в конце концов! Тогда же я начала понимать, что Диана тоже эгоистка, как и многие. Я считала раньше, что она из тех, кто больше думает о других, ведь она так заботилась обо мне. И я уже готова была поверить, что заботилась она в каких-то своих, корыстных целях.
Я запуталась.
Дверь мне открыл отец Дианы. Я так и замерла с поднятой рукой и сразу забыла, зачем пришла. Под его тяжёлым, испытующим взглядом я не могла даже дышать.
- Проходи, - сказал Виктор Николаевич, уступая мне дорогу.
Я переступила через порог, остановилась. Было очень тихо. И холодно.
Отец Дианы закрыл за мной дверь.
- Я ждал тебя, - сказал он.
- Меня? – я опешила.
- Да. Перед уходом Лариса сказала, что ты можешь прийти и велела мне сидеть дома. Она была права.
Я ничего не понимала. Откуда мама Дианы знала, что я приду? Что происходит?
Тугой комок страха свернулся в животе. Я слышала, как на кухне равномерно тикают часы.
- Где Диана? – задала я, наконец, главный вопрос.
Виктор Николаевич вздохнул.
- Может, выпьешь чаю? – спросил он.
Но я не хотела чаю.
- Где Диана?! – повторила я громче.
- Она в больнице, Аня.
- Что… В больнице? – я прислонилась к стене, потому что поняла вдруг, что не могу стоять.
- Не бойся. Ничего серьёзного, - сказал он и стал сразу каким-то уставшим. – Но она здорово напугала нас.
- Но что случилось?!
- Может, всё-таки присядешь? – он указал на кухонную табуретку. – Можешь не разуваться, если не хочешь…
Теперь я уже была не против посидеть, сняла сапожки и со вздохом прошла на кухню. Мне показалось тогда, что я постарела лет на пятьдесят.
Виктор Николаевич сел напротив меня, на всякий случай ещё раз предложил чай, а когда я отказалась, проговорил:
- Вчера она упала в обморок. Мы вызвали скорую, и врачи забрали её. Они сказали, что это нервное истощение. У Дианы сильное нервное перенапряжение, и сейчас ей нужно как можно больше отдыхать. Она будет принимать лекарства, и скоро всё пройдёт.
Я слушала его, широко раскрыв глаза. Конечно, я понимала, что Диана на грани нервного срыва, но даже не думала, что всё настолько серьёзно.
- Я поеду к ней, - заявила я. – Прямо сейчас…
- Подожди, - оборвал он меня спокойно, и я подумала, что сейчас он скажет самое главное. - Диана просила передать, что никого не хочет видеть и просила никого к себе не пускать.
И я поняла, что под этим «никого» Диана подразумевала в первую очередь меня. И я не заплакала в тот момент только потому, что рядом сидел взрослый и суровый мужчина, который как будто что-то знал обо мне, и которому я не хотела показывать свои слёзы.
- Но, если хочешь, я всё равно отвезу тебя к ней, - продолжал он. – Несмотря на её слова, я думаю, с тобой ей будет лучше, чем одной. Она очень дорожит тобой, Аня. Постарайся понять её и потерпи.
И эти слова настолько потрясли меня, что я смогла только кивнуть с открытым ртом. Если раньше я только боялась этого человека, то теперь прониклась к нему неожиданным уважением.
И мы поехали. Виктор Николаевич не только подбросил меня до больницы, но и остановился по дороге у цветочного ларька, предложив мне деньги на розы. Я поблагодарила его, удивившись про себя этому предложению, и сказала, что деньги у меня есть.
Вообще-то, денег у меня было не так уж и много, а потому я купила всего одну красную розу, завернутую в прозрачную фольгу с серебристой каймой. И подумала вдруг с какой-то пронзительной пустотой в голове, что так и не решила, что буду говорить.
Холодный ветер подул в лицо, а лепестки розы затрепетали.

3

Отец Дианы проводил меня до самых дверей палаты, а потом ушёл, сказав, что вечером всё равно ещё приедет с женой. Я стояла и сжимала розу дрожащими руками, сминая фольгу и слушая стихающие тяжёлые шаги Виктора Николаевича по коридору.
А потом я решилась.
Диана сидела на кровати в своём голубом свитере со снежинками и без всякого интереса листала толстую книгу с обтрёпанными жёлтыми страницами. В палате было холодно.
Увидев меня, она уронила книгу на колени. Страницы замялись.
Сама Диана была бледной, испуганной, больной. Далёкой и чужой.
«Да что же ты с собой делаешь? Что ты с нами делаешь?», - хотела спросить я, но сдержалась.
- Это тебе, - сказала я, положив розу на постель рядом с ней.
Диана смотрела на цветок какое-то время, а потом просто опустила голову, словно желая спрятаться от моего взгляда. Она продолжала мучительное молчание.
- Почему ты не отвечала на мои звонки? – спросила я, чувствуя лишь подступавшее раздражение.
- Просто хотела побыть одна, - ответила Диана тихим хриплым голосом.
- Хорошенькое же ты выбрала для этого местечко!
- Тебе отец сказал?
Я растерялась, не зная, можно ли выдавать Виктора Николаевича. Но Диана, казалось, и не ждала моего ответа.
- Аня… - она вздохнула. – Тебе не стоило приходить.
- Но почему?! – спросила я с нескрываемым отчаянием и показалась вдруг сама себе невероятно жалкой. До смерти напуганной. Напуганной её холодностью и безразличием.
В тот момент мне казалось, что всё у нас прямо здесь и закончится.
- Пожалуйста, уходи, - сказала Диана.
Я смотрела на её дрожащие руки и изредка вздрагивающие плечи.
- Ты не хочешь даже просто поговорить? – я ненавидела свой вдруг севший голос, но не могла заставить себя говорить твёрдо и с достоинством, как хотела.
- Лучше уйди, - сказала Диана, повысив тон.
Да что же это?
Губы мои дрожали. Совсем как у маленького ребёнка, думала я, продолжая люто ненавидеть свою слабость.
Но я была уверена, что если продолжу, Диана сорвётся на крик. А я сразу начинала плакать, когда она кричала на меня.
Какая же я глупая, жалкая. Просто дура.
Нет. Наши миры так и не стали друг другу ближе, как я посмела когда-то надеяться. И сейчас, она возможно ещё дальше от меня, чем была в начале. Я смотрю на неё и не понимаю, просто не понимаю, что творится в её голове.
Неужели мы ошиблись? Неужели я ошиблась?
Я вышла из палаты, спустилась на негнущихся ногах на нижний этаж, села на кушетку и заплакала. Я плакала долго, горько, сильно. Хорошо, что в больницах никто не обращает на это внимание, потому что там положено плакать.
Впервые я плакала не только от обиды и боли, но и от злости, от раздражения, от глухой отвратительной ненависти к себе, неспособной понять. Почему она так со мной? Ну что я сделала? Я старалась как могла, из последних сил поддерживая её, оберегая, любя. А в ответ получаю холодное «уйди».
Так неужели всё это зря? Все наши прогулки, объятия, шёпот, признания, её лукавые игривые улыбки, её подарки, и все наши мечты и даже секс. Для неё это ничего не значило?
И в который раз я вспоминала страшные Машины слова, убивающие во мне последние, крохотные ростки хрупкой надежды. В который раз я вспоминала Машу, рисующую передо мной образ легкомысленной и эгоистичной Дианы, которая бросала так же легко, как и привязывала к себе.
И прокрутив всё это в голове, я вдруг перестала плакать. Я встала и поехала домой, умылась, выпила крепкого чая, закрылась в своей комнате и села за стол. Я сидела так очень долго, и то решение, к которому я пришла, стоило мне нечеловеческих усилий.
Передо мной снова был выбор, чёткий и ясно разграниченный. Легче всего было поверить Маше, и мне хотелось этого. Я могла бы принять это, принять её слова, смириться, что она была права, а я оказалась наивной девочкой, не понимающей, в какое болото сунулась. Я могла бы бросить всё, отпустить Диану, со всеми её страхами, со всеми её комплексами и бзиками, которые мне не под силу было не то что излечить, но и просто понять. Я знала, что переживу это. И какая-то часть меня отчаянно хотела этого, хотела дышать свободно и не хотела больше этих глупых слёз.
Но была и другая часть, другая дверь. Просто была Диана, которую я любила. Была Диана, которой я верила, которая прижимала меня к себе и в исступлении всё просила повторять, что я никогда не брошу её. Была Диана, которая лишь один раз, но всё же сказала обжигающим кожу шёпотом, что любит меня. Была Диана, которая укрывала засыпающую меня одеялом и смотрела на меня с дрожащими на ресницах слезами. Диана, мятущаяся между своим чувством ко мне и страхом испортить мне жизнь. Странная, так и не понятая мной Диана, такая сильная и такая слабая, далёкая и близкая, моя любимая. Любимая.
- Я обещала, что никогда не брошу тебя, - сказала я в гулкую пустоту комнаты.
А на следующее утро я отправила Диане в больницу букет кроваво-красных роз.
Я решила.

4

Прошла неделя. Я больше не плакала, не звонила. Я просто посылала ей цветы. А когда закончились деньги (увы, мои карманные средства были не безграничны), я взяла себя в руки и снова поехала к ней.
Мне казалось, что я всё сделала правильно. Во всяком случае, сделала всё от меня зависящее. А потому мне было как-то ненормально спокойно. Ничто не тяготило меня, когда я шла по пустынной аллее, решив пешком прогуляться до больницы. Ничто не дёргало, не тянуло сердце, не ныло в груди. И даже нескончаемая боль после Машиной смерти как будто немного отпустила.
Я подняла голову к небу и подумала вдруг, что есть где-то Бог, который предоставляет человеку право выбора. И я подумала, что это хорошо и это правильно. Что так всё и должно быть.
Я просто почувствовала себя взрослее.
В её палате пахло моими розами. Нежный и лёгкий, едва уловимый аромат.
Два букета стояли на прикроватной тумбочке, а один, уже начавший вянуть, – на полу.
Диана снова сидела со своей толстой книгой (и, похоже, так нисколько и не продвинулась в прочтении), и мне показалось, что сегодня она выглядит лучше. Как будто она тоже отчего-то успокоилась.
Она увидела меня, и на щеках её проступил розоватый румянец какого-то виноватого смущения.
- Привет, - сказала я, подходя ближе и останавливаясь перед её кроватью.
- Привет, - сказала Диана и закрыла книгу, загнув уголок страницы. Позднее я ещё много раз буду ругать её за эту дурацкую привычку.
- Как ты тут?
- Лучше. Немного, - она быстро подняла на меня взгляд, тут же опустила и добавила: - Спасибо. Розы очень красивые.
Я присела на край кровати, и кажется, Диана не была против.
- Рада, что понравились, - сказала я, не сводя с неё глаз.
- Извини, - Диана вздохнула. – За то, что накричала тогда на тебя, за то, что не отвечала на звонки. Сейчас меня регулярно кормят таблетками, и я уже не такая буйная, - она усмехнулась, и столько скрытой боли было в этой усмешке, что я вдруг сразу всё поняла.
Просто, как вспышка. Я поняла её.
- Здесь нет твоей вины, - сказала я.
- Что? – Диана снова подняла на меня свой испуганный взгляд.
- Здесь нет твоей вины, - повторила я твёрдо, точно так же, как когда-то мне говорила Диана. – Ты ни в чём не виновата. Ты не виновата в Машиной смерти.
- Что ты… - Диана хотела перебить меня, но голос её ослабел и дрогнул. Она смотрела на меня, широко раскрыв глаза, и в глазах этих была адова бездна вины и греха, на который Диана себя сознательно обрекала.
- Ты не сделала ничего плохого, - продолжала я. – Мы не сделали ничего плохого. Мы ни в чём не согрешили.
- Но мы же… - Диана снова сделала слабую попытку возразить, но я не позволила ей.
Я коснулась её руки, сжала её.
- Я люблю тебя, разве это грех? – прошептала я.
- Но мы же… Пока моя сестра умирала, мы…
- Это нормально. Ничего плохого в этом нет. Мы ведь просто любили, - говорила я. Никогда бы не могла подумать, что однажды мне придётся убеждать Диану в этом. Как же глубоко вросло это в неё. Как тяжело.
- Нет… это было неправильно, - Диана вдруг всхлипнула, вздрогнула всем телом. – Маша говорила, что это страшный грех… Говорила, что Бог никогда не простит меня. Она никогда не простит меня…
И она заплакала. Снова рвала мне сердце.
- Иди сюда… Иди сюда, милая, - я привлекла её к себе, крепко обнимая.
Диана вцепилась в меня и плакала навзрыд, а я думала, что прямо сейчас и здесь уж точно умру. Что больше не выдержать мне этого.
Но я выдержала.
- Ты ни в чём не виновата, милая, - шептала я. – Бог не наказывает тебя. Бог вообще не наказывает. Он любит. И Маша тебя любила… Она очень любила тебя, просто никогда не показывала этого. Она никому не показывала себя настоящую, но она любила тебя больше всех на свете, я это точно знаю…
- Правда? – она судорожно вдохнула, подавляя тяжёлое рыдание.
- Конечно правда.
- И я правда ни в чём не виновата?
- Правда. Ты ни в чём не виновата. Да ты и сама это знаешь. Сердцем ты знаешь.
- Аня… Я правда люблю тебя…
- Я знаю. Знаю. И я люблю. И ничего плохого в этом нет.
- Да… Да, я знаю… Всегда знала, что нет. Но… Но как же хорошо, что ты мне сказала это.
- И ты веришь мне?
- Верю. И всегда верила.
- И ты веришь даже, что я никогда не брошу тебя? Никогда не предам?
- Теперь верю… Теперь точно, - она всхлипнула, успокаиваясь.
- Всё ясно. Значит, тебе просто надо дарить больше цветов.
Она усмехнулась, и я тоже заулыбалась, впервые за долгое время.
- Они замечательные. Спасибо, милая. Твои розы меня спасали всё это время.
- Я рада, - прошептала я, и тоненькая слезинка вдруг скатилась по моей щеке и исчезла где-то в волосах Дианы. – Но теперь пришла я, и буду сама тебя спасать. И если потребуется, я залезу даже в твои сны и разгоню всех монстров, что пугают тебя.
И Диана смеялась, продолжая плакать. И я смеялась и тоже плакала. И, наверное, мы были немного похожи на сумасшедших в тот момент.
Но в тот момент наши миры, наконец, пересеклись и сплелись воедино.
Я просто чувствовала её.
А через пару дней Диану выписали из больницы.

Глава 15. Черное

Я по-прежнему люблю наблюдать. Это то, что осталось со мной. Это то, что было со мной с самого начала. Я люблю людей, люблю их совершенную красоту, люблю их такими, какими они были созданы. Люблю и мужчин, и женщин. Но в силу кое-каких причин, женщин всё-таки больше.
И думаю, что это хорошо. Любовь к людям не угасла, не увяла во мне. Её невозможно отнять и подарить. Она просто всегда была со мной.
Иногда Аня подтрунивает надо мной, что вроде я могу обольстить любого в своих корыстных целях, а именно – сфотографировать. И, конечно, я говорю, что это не правда и притворяюсь обиженной, но в каком-то смысле она права. Я люблю людей, но не пытаюсь заполучить какую-то их часть на плёнку. Я просто хочу оставить память.
И все стены нашего зала завешаны моими работами. Какие-то из них часто меняются, какие-то – висят уже много лет. Фотографии приходят и уходят точно так же, как и люди. Здесь есть фотографии моих друзей, больше новых, чем старых. Из «старичков» остался только Максим, и это не удивительно, ведь он у меня монолитная скала. Все институтские подружки схлынули, а он остался и висит теперь над диваном вместе со своей хорошенькой женой Катюшей.
Максим познакомился с ней на четвёртом курсе, а в конце пятого они уже поженились. Признаюсь, сначала я даже немного ревновала, ведь раньше всё его внимание было обращено только на меня. Я боялась, что он тоже исчезнет, а потому вела себя немного эгоистично, и сейчас мне очень стыдно за это.
Но и Максим тоже хорош. Он долго отказывался знакомить меня со своей невестой, объясняя это примерно так: «Вот ещё! Я познакомлю, а ты у меня её уведёшь!». Сейчас я смеюсь, вспоминая то время и наши бесконечные шуточные перепалки, и мы часто видимся с Максимом и Катей. Я люблю смотреть на эту их совместную фотографию, где они вечно будут улыбаться и вечно будут счастливы. Они оба такие хорошие и так любят друг друга, а заодно и нас с Аней, что у меня на душе становится теплее лишь при одном воспоминании о них. А потому они на моей стене надолго. И я счастлива.
А не так давно на противоположной стене появилась фотография Оли и Наташи. Наверное, невозможно быть лесбиянками и не общаться с себе подобными. И эти молодые девочки очень быстро стали нашими подругами. Им обеим всего по двадцать, они влюблены, веселы и заразительны в этом безудержном веселье. Жить вместе они только начали, но в будущее смотрят с оптимизмом, и это хорошо. Оптимизм им понадобится.
Мы с Аней любим их и надеемся, что эта фотография повисит у нас подольше. Мне не хочется, чтобы они исчезли из нашей жизни. Мне хочется задержать, в который раз попытаться остановить мгновение. Потому что, по каким-то причинам, из нашей жизни уходит куда больше людей, чем остаётся.
Аня говорит, что так и должно быть, что это нормально. Но меня это всё равно пугает.
А несколько дней назад, когда я за чашкой кофе пересчитывала всех ушедших и оставшихся, мои ленивые мысли прервала Аня, вернувшаяся из магазина.
- Иди сюда скорей! – крикнула она ещё с порога.
Я отложила стопку фотографий, накрыв сверху конвертом, чтобы не заляпать, и поставила чашку рядом.
- Да где ж ты провалилась?! Быстрее! – кричала Аня.
- Ну что стряслось? – пробурчала я, выходя в коридор.
А стряслось вот что: у Ани на руках сидел пушистый белый котёнок с огромными синими глазищами, и, прижав уши, трясся всем телом. Увидев меня, котёнок пискнул и дёрнул хвостом.
- Что это?! – я обомлела, глядя на крохотное чудо.
- Котёнок, не видишь что ли! Давай помоги мне, что стоишь столбом?!
Я заметила, что на руке у Ани висит тяжёлый пакет и поспешила его забрать. Котёнок пищал. Именно пищал, даже не мяукал.
- Ты где его взяла? – спросила я, хлопая глазами и ставя пакет и Анину сумочку на пол.
- В подъезде, - Аня вздохнула. – Какие-то выродки подбросили. Обалдеть! Когда я шла в магазин, его ещё не было!
- Ух ты батюшки… - я заулыбалась и взяла малыша на руки, пока Аня раздевалась. – До чего же ты славный!
Так мы и провозились с ним весь вечер, сюсюкая, грея молоко и завязывая бантики. А когда котёнок наелся, наигрался, успокоился и заснул, я обняла Аню одной рукой, и она с усталым вздохом положила голову мне на плечо.
- И что делать будем? – спросила я.
- Понятия не имею, - она начала играть с манжетой моей рубашки. – Можно объявление в газету дать. Или на работе спросить у кого-нибудь…
- А помнишь, как раньше? – я улыбнулась. – Как мы пристраивали тех котят, которые родились в подвале моего старого дома?
Аня тихонько усмехнулась.
- Помню. Мы носились с ними, как с собственными детишками! Помнишь, как мы обзванивали всех соседей и предлагали котят? И как нам открыла злая старушенция, и как она ругалась?
Я тоже рассмеялась.
- Помню! Она жутко перепугала нас. Я даже думала, она запустит в нас сковородкой, которую держала в руках!
И мы посмеялись ещё немного, вспоминая, а потом Аня спросила:
- А может… оставим себе?
Я знала, что она спросит, и ждала этого.
- Может быть, - я обняла её крепче. – Почему бы и нет, в конце концов? Давай ещё завтра об этом подумаем, хорошо?
- Угу. Давай.
- Я тебя с ним сфотографирую завтра. Ты не против?
- А у меня есть выбор?
- Нет.
- Садистка.
- Ещё какая, - я улыбнулась, зная, что Аня довольна, что она ждала и хотела, чтобы я сфотографировала её.
И мы легли спать, и я уже не думала о тех, кто ушёл и тех, кто остался. В ту ночь мне казалось, что жизнь моя полна. И я была счастлива лишь тем, что у нас есть это завтра.

2

Мне снятся разные сны. Красивые и безобразные, светлые и мрачные, серые. Мне снится настоящее и прошлое. Но прошлое почему-то чаще.
Мне снятся пустые комнаты и пустые улицы, пустые лестницы и безлюдные площади под высоким небом. В моих самых страшных кошмарах никогда нет людей.
Я помню, как примерно через год после Машиной смерти, она приснилась мне лежащей на кровати в моей комнате, сложив руки, как когда лежала в гробу. Я вхожу в комнату и вижу, что она лежит, но как это часто бывает во сне, не могу даже шевельнуться от сковывающего страха. А Маша вдруг резко встаёт подобно игрушечному Ванька-встаньке и молча смотрит на меня, и глаза у неё совсем чёрные, а надето на ней старое жёлтое платье с рукавами-фонариками, которое она носила ещё в семь лет.
После этого я прибежала к Ане, умоляя пустить меня переночевать, и ещё долго я не могла спать в своей кровати и даже заходить в собственную комнату боялась. Если честно, я просто не представляю, как Аня сама не спятила в моей компании.
Первый год после смерти было особенно тяжело, а потом стало отпускать. Я думаю, лечит нас не время, а повседневность. Она затягивает, отвлекает, создаёт впечатление беспрерывного течения жизни. У меня был пятый курс и выпускная квалификационная, а у Ани – одиннадцатый класс и подготовка к поступлению в вуз. Нам не хватало времени даже на встречи друг с другом, не то что на всякие мысли о смерти.
Я заметила, что родителям тоже стало легче. У матери это проявлялось в том, что она снова начала следить за собой, как раньше и придумывать себе новые стрижки каждые три месяца. А у отца просто как будто немного потеплел взгляд, и он стал больше возиться со своей любимой техникой и меньше смотреть телевизор.
И я снова чувствовала жизнь, снова любила её. Иногда я со слезами прижимала Аню к себе, благодаря всех Святых за то, что она со мной.
Я жила и любила, а от Маши остались только сны. Со временем их остаётся всё меньше, и до недавнего момента мне казалось, они пропали и вовсе. Быть может, поэтому меня так и перепугал этот последний сон, где у меня сломался фотоаппарат.
И всякий раз, когда я просыпаюсь, мне хочется кричать: «Ну что?! Что тебе нужно?! Оставь меня в покое!». Но иногда мне хочется увидеть её и просто поговорить. Увидеть её живой и попросить наконец прощение, высказать всё то, что долгие годы лежит на сердце камнем и не даёт вздохнуть. Или хочется сказать что-нибудь вроде: «Вот видишь, ты была не права! Мы любим друг друга и до сих пор вместе! Я не бросила её, и Аня не бросила меня!».
Вот только сказать уже некому.
А иногда очень хочется вообще ничего не говорить и просто прижать её к себе, почувствовать, что она живая и тёплая, здоровая, невредимая, и хоть на минуту поверить, что ничего этого не было.
Мне просто хочется, чтобы она знала. Что я очень люблю её. Что все те злые слова были просто от обиды, оттого что я любила.
Знает ли она?
Когда мне уже начало казаться, что я окончательно смогла пережить всё это, очередная потеря надолго выбила почву из под ног. Умерла моя бабушка. Машина смерть сильно подкосила её здоровье, и всё же мы надеялись, что она поживёт подольше, ведь до конца своих дней моя бабушка оставалась оптимисткой.
И снова Аня была со мной. За три года она успела познакомиться с бабушкой и тоже полюбить её. Мы приходили к бабушке вдвоём, и она поила нас чаем с блинчиками с клубникой и сгущёнкой и рассказывала весёлые случаи из своей молодости. А в последнее время она вдруг начала сильно скучать по дедушке и часто вспоминать его.
Конечно, когда умирает старенькая и больная женщина, это не так шокирует, как скоропостижная гибель пятнадцатилетней девочки. Но мне было больно. Мне казалось, что сердце моё не выдержит очередных страданий, но Аня обнимала меня, гладила по голове и шептала, что всё пройдёт, что скоро будет легче. И действительно, становилось легче. Боль стихала, и Аня всегда была рядом, и её руки внушали уверенность. И я могла жить дальше.
Бабушка завещала свою квартиру мне одной. Не то чтобы я обрадовалась этому (в те дни радоваться у меня получалось с трудом), но эта мысль почему-то грела меня. Как будто у меня появился вдруг какой-то тыл, место, где я всегда смогу укрыться.
А через пару месяцев я решила, что время пришло. Я долго тянула и порядком устала за все эти годы, а потому я выбрала вечер, когда оба родителя были в относительно спокойном настроении, усадила их перед собой и сообщила, что я лесбиянка.
Мамина реакция нисколько меня не удивила. На меня обрушилось море визгов-писков, ругани и обвинений в том, что я решила и её тоже в гроб загнать. А вот отец меня поразил. Он вынес всё стоически, со словами:
- Я всегда знал, - и сказал он это так, словно и сам был доволен, что угадал.
- Правда? И как же ты догадался? – заинтересовалась я.
Он вздохнул, а мать, обидевшись, что он не вторит её истерике, вышла из комнаты и хлопнула дверью.
- В юности у меня была подруга, очень похожая на тебя, - сказал отец, откинувшись на спинку дивана. – Она мне нравилась, но я никак не мог добиться её расположения. И она дружила с другой девочкой и проводила с ней всё своё свободное время, отказывая влюблённым в неё мальчикам. А когда выяснилось, что у них за дружба такая, на мою подругу посыпались насмешки всех озлобленных и решивших отомстить ухажёров, вплоть до того, что ей пришлось перевестись в другой институт. И я тоже перестал общаться с ней, так что не знаю, как сложилась её судьба, и жива ли она вообще. Но её манеры, привычки, характер, её образ мыслей запомнились мне, и уже много лет я вижу всё это в тебе.
- Вот как… - я тоже вздохнула, удивлённая этой историей. Стало вдруг грустно и тяжело. – Ты, наверное, и про Аню догадывался?
- Да… - он с усталым видом прикрыл на секунду глаза. – Вы вдруг так неожиданно, быстро и близко сдружились. И если раньше ты всё время проводила с той женщиной, с Викой, то теперь только с Аней. И даже твой Максим на роль потенциального парня для тебя тоже как-то не тянул.
- Что есть, то есть, - я вдруг смутилась. – И… что ты теперь думаешь обо мне?
- Что я думаю? Не знаю… Но всё-таки, когда я только догадывался об этом, мне было легче. Потому что всегда была надежда, что я могу ошибаться.
И снова я почувствовала себя виноватой. Виноватой за то, какая я есть. Я поняла вдруг, что причинила ему сильную боль, и на сердце тёмной склизкой массой расползалось чувство отвращения к себе самой. Как будто вернулась Маша и снова унизила меня до слёз и глухой ненависти к себе.
- Извини, - сказала я.
- Нет, - он покачал головой. – Ты правильно сделала, что рассказала.
И я смотрела на него и думала, как сильно он постарел.
Бабушка часто говорила, что нельзя прожить жизнь так, чтобы всем угодить. В те дни я часто вспоминала её слова, но легче почему-то не становилось. Для близких людей нам всегда хочется быть лучше, чем мы есть на самом деле.
В тот же вечер мама выгнала меня из дома. Она всегда быстро вспыхивала и быстро остывала, а потом не раз жалела, что я ушла. Отец просил подождать хотя бы до утра, но я и сама не хотела там больше оставаться. Как будто подошёл к концу очередной этап моей жизни.
Второпях я бросила в сумку самые необходимые вещи, в число которых входила и фотография Ани с белым котёнком на плече. Именно тогда я и разбила рамочку. За всем остальным я решила приехать утром, когда родители будут на работе. Отец вызывался даже подвезти меня, но я сказала, что не стоит. Его участие причиняло мне куда большую боль, чем мамины крики и обидные слова. Тогда мне было просто стыдно смотреть ему в глаза.
Я помню, как страшно мне было ночевать первую ночь в пустой бабушкиной квартире, но я не стала звать Аню.
Мне казалось, что я вполне заслуживаю того, чтобы остаться наедине со всеми своими страхами, призраками умерших и просто ушедших навсегда.
В ту ночь мне снова снилась Маша.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: