Воскресенье, 12 сентября

Рано утром 12-го густые беловатые тучи окутали вершину Гран-Сассо, тем не менее было возможно наблюдать полеты нескольких самолетов. Я чувствовал, что сегодня решится моя судьба. К полудню солнце прорвалось сквозь тучи и все небо, казалось, засияло в чистоте сентябрьского дня.

Было ровно 2 часа дня, когда я, сидя у открытого окна, увидел, что в сотне метров от здания сел планер. Четыре или пять человек в хаки вышли из него, быстро собрали два пулемета и затем двинулись вперед. Несколько секунд спустя другие планеры сели в непосредственной близости, и люди из них повторили тот же самый маневр. Мне и в голову не приходило, что это могут быть англичане. Для них не было никакой необходимости затевать такое рискованное предприятие, чтобы переправить меня в Салерно. Была объявлена тревога. Все карабинеры и полиция выбежали из ворот «Рефьюдж» с оружием в руках и приготовились отразить нападение. В это время лейтенант Файола вбежал в мою комнату и строго потребовал: «Закройте окна и сидите тихо».

Вместо этого я остался у окна и увидел, что подошла еще более многочисленная группа немцев, которая захватила фуникулер, поднялись и сейчас решительно двигалась плотной группой от станционной площади к гостинице. Во главе этой группы находился Скорцени. Карабинеры уже держали свои винтовки наготове, когда в группе Скорцени я заметил итальянского офицера, и, когда они подошли поближе, я узнал генерала Солети, командующего полицейскими силами метрополии[143].

Затем, в тишине, за несколько секунд до команды открыть огонь, я закричал: «Что вы делаете? Разве вы не видите? Здесь итальянский генерал. Не стреляйте! Все в порядке».

Увидев приближающегося итальянского генерала с группой немцев, солдаты опустили винтовки.

Как потом выяснилось, вот что произошло. Этим утром генерал Солети был увезен отрядом Скорцени без всяких объяснений. У него отобрали револьвер и повезли в неизвестном направлении. Когда, в момент нападения на гостиницу, он осознал, что происходит, он пришел в восторг и заявил, что счастлив способствовать освобождению дуче и надеется своим присутствием предотвратить кровопролитие.

Он сказал мне, что было бы неразумно немедленно возвращаться в Рим, туда, где царит «атмосфера гражданской войны», и сообщил кое-какие подробности о бегстве короля и правительства. Капитан Скорцени поблагодарил его, и, когда Солети попросил вернуть свой револьвер, его просьба была удовлетворена, так же как и его следующая просьба сопровождать меня, куда бы я ни последовал.

Гуэли не принимал участия в этой необычайно стремительной череде событий. Он появился только в последний момент. Люди Скорцени, захватив пулеметные точки у ворот в «Рефуге», поднялись ко мне в комнату. Скорцени, весь потный и возбужденный, попросил внимания и сказал: «Фюрер все время с момента вашего захвата обдумывал план вашего освобождения и поручил эту задачу мне. С необычайной трудностью я день за днем следил за превратностями вашей судьбы и передвижениями. Сегодня, освобождая вас, я необычайно счастлив, что возложенная на меня задача увенчалась полным успехом».

Я ответил: «Я с самого начала был уверен, что фюрер сумеет на деле доказать мне свое дружеское расположение. Я благодарю его и благодарю вас, капитан Скорцени, так же как и ваших товарищей, рисковавших вместе с вами».

Затем разговор перешел на общие темы[144], а я в это время стал собирать свои бумаги и вещи.

На первом этаже карабинеры и полиция братались с немцами, которые получили легкие травмы во время приземления. В 3 часа дня все было готово к отъезду. Уезжая, я тепло поблагодарил людей из группы Скорцени, и они все, вместе с итальянцами, отправились на небольшое, плато внизу, где нас ждал «Аист»[145].

Аист» взлетает

Вперед вышел пилот, очень молодой человек по имени Герлах, летчик-ас. Прежде чем забраться в самолет, я повернулся и помахал рукой группе моих охранников, которые выглядели слегка ошарашенными. Многие из них были искренне тронуты. У некоторых на глазах даже были слезы.

Площадка, с которой предстояло взлететь «Аисту», была очень маленькой, поэтому его оттащили немного назад, чтобы выиграть несколько дополнительных метров. В конце плато была весьма глубокая впадина. Пилот занял свое место, позади него – Скорцени, потом я. Было три часа дня. «Аист» двинулся. Он немного покачивался. Самолет быстро прошел каменистую площадку и в метре от пропасти, мощно взревев двигателем, взлетел. Внизу еще кричали, махали руками, а затем высоко в воздухе наступила полная тишина. Через несколько минут мы пролетели над Л'Акуилой, и час спустя «Аист» плавно приземлился в аэропорту в Пратика ди Маре[146]. Там нас уже ждал большой трехмоторный самолет. Я поднялся в него. Нашим местом назначения была Вена, куда мы прибыли поздно ночью. В аэропорту нас ожидала небольшая группа людей. Оттуда мы отправились ночевать в отель «Континенталь». На следующий день, около полудня, мы вновь отправились в полет, теперь в Мюнхен, в Баварию.

Встреча в штабе фюрера на следующее утро была неофициальной и теплой.

Мое освобождение, осуществленное немецким специальным отрядом, вызвало огромную волну энтузиазма в Германии. Можно сказать, что это событие отмечали в каждом доме. Радиостанции постоянно повторяющимися объявлениями готовили слушателей к экстраординарным новостям, и слушатели не были разочарованы, когда около десяти утра поступило это сообщение. Все сочли событие выдающимся.

Сотни телеграмм, писем и стихотворений обрушились на меня со всего Рейха. Но в Италии это событие не нашло подобного отклика. В стране царили хаос и разрушения, мародерство и деградация. Там эта новость была расценена как не очень приятный сюрприз и была встречена с раздражением и затаенной враждой. И сообщение начали опровергать; поползли слухи, что все это было «уткой», что я уже скончался или был передан англичанам и что речь в Мюнхене произносил двойник. Эти слухи циркулировали в течение нескольких последующих месяцев: желаемое выдавалось за действительное.

«Заговоренный»

Хотя меня видели сотни людей, слухи упорно не затихали. Это упорство нуждается в объяснении: причина была не только в том, что вражеское радио постоянно сообщало о моем непрерывно ухудшающемся здоровье, о попытках покушения на меня, о перелете в Германию, уже совершенном или еще только готовящемся. Этот феномен имеет также и другое объяснение, он связан с основными элементами психологии некоторых итальянцев: той их части, которая, вероятно, наделена больше чувствами, чем умом.

С одной точки зрения, я являюсь как будто «заговоренным» – человеком, которого трудно убить. Действительно, много раз я находился на грани смерти. В госпитале в Рончи в марте 1917 года, когда все мое тело было изрешечено шрапнельными пулями, думали, что я умру или, в лучшем случае, мне ампутируют правую ногу[147]. Ничего подобного. После войны, во время возвращения с фашистского конгресса, проходившего во Флоренции в 1920 году, когда мощный взрыв разнес в щепки железнодорожный переезд за Фаэнцей, я получил лишь легкую контузию, так как мой «противоударный череп» отлично нейтрализовал удар.

Авиакатастрофа на аэродроме Аркоре также была довольно любопытным случаем. Я заметил тогда, что скорость, с которой падала машина, была такой же, с которой промелькнула мысль: «Мы разобьемся». Это не шутка – упасть камнем с высоты семидесяти метров, даже имея прочное шасси, как у незабываемого «Авиатика». Удар при столкновении с землей был таким мощным, что раздался хруст и стон фюзеляжа и крыльев. Со всех сторон к самолету бежали люди. Пилот-инструктор, этот ветеран и энтузиаст летного дела Чезаре Ределли, получил небольшие травмы; что касается меня, я лишь сильно ударился коленом, в то время как моя «панцирная голова» отделалась лишь легкой царапиной на переносице.

Полет из Остии в Салерно, который состоялся в день знаменитой речи в Эболи (публикацию которой на некоторое время задержали) в июне 1935 года, был изумителен[148]. Был сильный шторм. Перед самым нашим прибытием молния ударила в самолет и сожгла радиостанцию. Следует признать, что не каждому смертному удастся получить удар молнии на высоте более трех километров над уровнем моря и остаться невредимым.

Нет необходимости упоминать мои многочисленные дуэли, которые никогда не выходили за рамки невинных шалостей, даже если в качестве оружия использовалась рапира.

Менее безобидными и невероятно скучными были попытки покушения на меня, которые предпринимались в 1925 и 1926 годах, – пара бомб, револьверные выстрелы; эти попытки осуществлялись как мужчинами, так и женщинами, итальянцами и англичанами, а также ряд других попыток, о происхождении которых ничего не известно[149]. Ничего особенного.

Теперь мы перейдем – как бы это назвать? – от внешних повреждений к физическому, или органическому, аспекту. Вот уже в течение 20 лет, начиная с 15 февраля 1925 года, если быть точным, я был «награжден» восхитительной язвой двенадцатиперстной кишки, точная и подробная история которой может быть обнаружена (вместе с другими 70 000 историй болезни) в архивах профессора Фругони. Увидеть ее на рентгеновских снимках, сделанных в первый раз деканом факультета медицины в Риме Аристидом Бузи, способным и порядочным человеком (ныне покойным), было делом очень понятного и очень личного любопытства.

Из того, что я рассказал, можно увидеть, что меня, похоже, очень трудно убить, по крайней мере так было до сих пор.

Как же тогда мы можем объяснить, что общественное мнение, расплывчатое и аморфное по своей сути, могло посчитать меня мертвым?

Я существую, если можно так сказать, в различных воплощениях. Убить меня трудно даже политически. В 1914 году, когда меня исключили из итальянской социалистической партии на памятной ассамблее в Театро дель Пополо, все, или почти все, члены партии считали меня покойником, разгромленным плебисцитом, проведенным среди стада, плебисцитом, к которому, как обычно, добавился «нравственный вопрос»[150].

Когда окончилась война, по Италии прокатилась волна большевизма. На выборах 1919 года я имел честь оказаться в одном списке с Артуро Тоскани (который был одним из первых фашистов), в то время я набрал только 4000 голосов против миллионов, полученных моими противниками. Красный флаг развевался триумфально и грозно. Упоенные победой, они устроили мне шутливые похороны, и за гробом, в котором находилось мое изображение, следовала многоголосая толпа, прошедшая мимо моего дома № 38 по форо Буонапарте.

Я восстал из этого гроба в 1921–1922 годах. Как и в ноябре 1919-го, что-то подобное попытались осуществить в июле 1943 года – окончательно и навсегда. А теперь моя политическая и физическая смерть должны были произойти в одно и то же время с хорошо просчитанной одновременностью. Но он, тот, кто с необозримых высот управляет изменяющейся судьбой человека, решил по-другому. Есть Муссолини, который олицетворяет Муссолини вчерашнего, так же как вчерашний олицетворял сегодняшнего, и этот Муссолини, хотя и не живет больше в Палаццо Венеция, а переехал на Вилла делле Орсолине, снова встал к штурвалу со своей обычной решимостью. И таким образом, вопреки мнению всех неверящих, я могу заявить: пока я работаю, я живу.

Греческий философ Фалес благодарил богов за то, что те создали его человеком, а не зверем, мужчиной, а не женщиной, греком, а не варваром. Я благодарю богов за то, что избежал фарса многоголосого суда на Медисон-сквер в Нью-Йорке – суда, которому я предпочел бы обычное повешение в лондонском Тауэре, – и за то, что мне была дана возможность вместе с цветом нашей нации пережить пятый акт страшной драмы, которая сейчас разыгрывается в нашей многострадальной стране.

Глава XVI

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: