Мировые злодеи, наверное, в это время полномасштабно отработали шантаж, нагнетая обстановку, провоцируя наших «отличников» на всё, что удасться. 4 страница

от нас будут отказываться правдами и неправдами.

Им плевать, что тебя убивали, но не убили.

Про свои офицерские права на войне там тебя заставят забыть

и принудят жить по своим меркам.

Кто ты такой – ты всего лишь младший офицерик – никто.

Мы – просто советские люди и нужны были тогда, когда надо было кому-то идти умирать. Мы вернёмся, и нас ещё будут попрекать, что остались живы,

а кто-то погиб.

КАТИН: Где это ты научился философствовать, Андрей?

Я тебя знал совсем другим ещё год назад, уверенным и беззаботно весёлым.

ГУМЕНОВ: Шура, ты забыл, кто ты есть. А мне уже жизнь показала моё место. Ты ещё не знаешь женского коварства. Не обидно, если ты виноват.

А когда любишь, а тебе плюют в душу, ломается самое дорогое в наших душах – это вера в человека. Не обижайся, Шура, но ты ничего не смыслишь в женщинах. Кто она для тебя? Никто. Ты её будешь нужен, если вернёшься с деньгами.

КАТИН: Ты не имеешь права так мне говорить о ней. Меня хули

сколько угодно, скажу спасибо, никто, кроме друзей, правду не скажет.

А сейчас ты хамишь, Андрей. Я прошу, замолчи.

КОВАЛЁВ: Может, не надо ребята заводиться.

ПОЗНЯКОВ: Послушай, Андрей, это его дело, а ты пошлишь и ругаешь его жизнь почём зря.

ГУМЕНОВ: Я вот ему хочу рассказать, как бывает. Может, сам поймёт. Помнишь, Шура, мы вместе с тобой лежали в госпитале? Ты болел желтухой,

а я тифом?

КАТИН: Помню, конечно, летом 83-го. Ты потом поехал в отпуск, а меня так и не отпустили, пообещав при случае, а тифом я тоже переболел.

Гуменов встаёт, ходит, садится, снова встаёт, кричит, рассказывает, показывает руками.

ГУМЕНОВ: Так вот, Шура, дорогой. Моя жена актриса в театре.

Мы знаем друг друга с детства. Вместе занимались в школе-студии при местном театре. Потом поступали учиться в театральный институт. Она поступила, а меня не взяли. Мой отец был военным, воевал и был против профессии актёра, считал это не мужским делом.

И я решил поступать в военное общевойсковое училище. После окончания меня отправили служить на Урал.

Через три года, в отпуске, я увидел вдруг её. Она после распределению приехала в наш город, в этот же театр. Мы поженились. Я её очень любил.

У нас родилась дочь. Театр она оставила, приехала ко мне в гарнизон и работала продавцом. Я очень переживал за неё, мы оба были больны театром, но служба есть служба. А потом вмешались подруги, тёща…

Через два года наша семейная жизнь дала трещину. Она уехала к родителям,

в свой театр. Меня по рапорту отправили в Афганистан.

И вот я в отпуске, привёз ей и дочке подарки. А тёща меня видеть не хочет,

мол, покалечил жизнь дочери и сам на волоске,

и денег не привёз, какие-то две тысячи. Жены дома нет – уехала на юг.

Я отдыхаю, гуляю с дочкой, встречаюсь с друзьями, родители мои рады.

На восьмой день вечером зашёл в ресторан. Встретил там однокашника

по училищу. У него родной дядя генерал, и он остался служить при штабе училища. В звании и должности дядя его не обидел, уже майор.

Посидели, выпили. Я о себе сказал кратко, мол, в Афгане, хвастать нечем.

Он меня вдруг спрашивает: «Андрюха! Зачем ты развёлся с женой? Такая баба». Я ему: «Ты давно её видел?»

Он: «Она мне сказала, что вы разведены, и мы с ней отдыхали на юге».

Я выпиваю стакан водки, не закусывая, молчу, жду, что дальше скажет.

А он, видимо, почувствовал что-то, виновато:

«Я тоже хотел в Афган, да место хорошее».

И успокаивает меня, что все там успеем побывать. Я налили себе ещё, выпил и спокойно ему говорю:

«Так вот, я не разведён и приехал к ней в отпуск из Афгана и завтра уеду уже назад».

Он: «Прости, Андрей, я не знал этого».

Ярость захлестнула моё дыхание, поднявшись из-застола, подхожу к нему, беру за лацканы его фирменной военной рубашки и говорю: «Ты, щенок, за пять лет войны «попасть» туда не успел?

Гуменов показывает руками, как он это делал.

Да если даже эта война будет и десять лет, из вашей породы больших начальников там всё равно никто не будет. Вы только на это способны: жить за нашими спинами и совращать наших баб. Сука, гад, пошёл вон». Ударил его один раз несильно, но ему хватило. На этот случай всегда рядом,

по закону всех несчастий, оказался патруль. Я их раскидал и ушёл, да пусть они меня простят за грубость. Лейтенант угрожал пистолетом, пришлось отобрать

и выкинуть в окно.

Гуменов подошёл к Катину.

Теперь ты понимаешь, о чём я. В этой жизни жёна офицера всегда поставлена на грань. И если нет мужа рядом, то с ней может случиться всё, что угодно. Ты строевой офицер: стрельбы, учения, наряды, командировки, но это всё солдатская радость, а если этого нет – торчи в казарме до ночи, жди указаний. Вот ты женат, Господь знает на ком, уже год она тебе не пишет, кроме праздников, почему? А потому, что мы для них не опора в жизни,

и никто из нас не виноват в этом. Рано или поздно она убеждается,

что ты ей муж только на ночь и далеко не в каждую.

На тебя ни в чём нельзя положиться. У тебя случайные выходные,

отпуск по случаю, когда твоему начальнику захочется.

А они с нами не считаются так же, как и с ними, другие большие начальники.

Он жил такой же жизнью и считает, что и ты обязан, а он тебе ничем не обязан. Вот так и мучаются наши жёны с нами, завидуя подругам, у которых уже

и квартира, и обеспеченные дети, машина, дача и везде поспевающие мужья.

А что мы даём взамен?

Нищие деньги на еду. Поэтому наши женщины постоянно на грани и,

если есть возможность прожить эту жизнь лучше, они от нас уходят,

даже с детьми.

А ты дрожишь над её письмами. Ну, пишет, и хорошо, значит, ей это надо.

Это всё мираж, Шура. Она обеспеченный человек.

Всё у неё, наверняка, есть, и ты ей будешь по жизни обуза. Все женщины по своей сути непостоянны, а тем более артистка. Я свою жену любил больше жизни. Однако она променяла боевого офицера на блатного х…. с генеральскими связями. Кому мы нужны по жизни?

И твоя, как её там, Тамарка – тоже блядь, отдавшаяся тебе в предвкушении

Какого-то «чуда» после Афгана. Ты понял?

Гуменов хлопает рукой по плечу погрустневшего Катина. Катин вскакивает

из-за стола.

КАТИН: Да ты что говоришь! Как ты смеешь? Ты, хамьё.

Я прибью тебя сейчас за эти слова.

Катин отталкивает Гуменова, и тот опрокидывает стол.

ГУМЕНОВ: Да я тебя сейчас… Ты козёл, понял? Влюблённый козёл

с рогами, они скоро вырастут и отпадут от головы вместе с твоей дуростью.

Их наставят, если сами не выростут. Она же продаст тебя при первом удобном случае.

КАТИН: Что ты сказал, хам?

Ковалёв бросается к Катину, но поздно. Тот мгновенно бриблизился и ладонью

бьёт наотмашь в щёку Гуменова с правой руки, тот летит от него и падает навзничь. Гуменов поднимается на локтях.

ГУМЕНОВ: Такое я никому не прощал. Сейчас ты мне ответишь по всем правилам офицерской чести.

Позняков поднимает Гуменова.

ПОЗНЯКОВ: Ты не прав, Андрей, ты его оскорбил, ты же его знаешь. Он может убить одними руками.

КОВАЛЁВ: Успокойся, Шура, ты тоже не прав, он сказал, не подумав.

(Катину)

КАТИН: Ты пришёл меня оскорбить. Я по простоте открылся,

а ты плюёшь в душу, гад, дурак.

ГУМЕНОВ: Сейчас ты мне ответишь по-другому за этот удар. Дневальный!

Вбегает солдат.

ГУМЕНОВ: Ты меня знаешь?

СОЛДАТ: Да кто вас не знает. Вы командир батальона, капитан Гуменов.

ГУМЕНОВ: Сходишь в мой батальон. Передай лейтенанту Иванову: прибыть с двумя пистолетами ПБС ко мне сюда немедленно.

КОВАЛЁВ: Что за ерунда? Солдат, иди, он пошутил.

КАТИН: Нет, он не шутит, и я не шучу. Кравцов, выполняй приказ.

КОВАЛЁВ: Да вы что, ребята, в самом деле? Это же позор на всю бригаду.

ПОЗНЯКОВ: Шура? Ну, его мы знаем, погорячился, а ты что?

ГУМЕНОВ: Катин, мерять расстояние. Сейчас тебе будет возможность вспомнить своё раннее детство.

КАТИН: За сколько шагов?

Гуменов отходит от палатки и чертит ногой на песке две линии, меряет шагами расстояние между рубежами открытия огня. Ковалёв и Позняков наблюдают.

ГУМЕНОВ: Раз, два, три… двадцать. Барьер. Теперь ещё двадцать.

В свою сторону меряй сам.

КАТИН: Раз, два, три… двадцать.

Появляется лейтенант с пистолетами. Докладывает Гуменову.

ЛЕЙТЕНАНТ: Товарищ капитан, ваше приказание выполнено.

ГУМЕНОВ: Заряжены?

ЛЕЙТЕНАНТ: Да.

Подаёт их Гуменову.

КОВАЛЁВ: Значит так, вы оба мне больше не товарищи, я не хочу видеть этого позора.

Уходит.

ПОЗНЯКОВ: Послушай, лейтенант, я тебя прошу как офицер офицера,

унеси пистолеты обратно. Шура, не валяй дурака, не надо, а?

Идёт к Катину.

ЛЕЙТЕНАНТ: Не имею права, я выполняю приказ комбата.

КАТИН: Нет, Миша, чтобы потом каждый мне тыкал пальцем, пусть он лучше мою «дублёнку» продырявит.

Появляется Ковалёв, подходит к Гуменову.

КОВАЛЁВ: Гуменов берёт пистолеты, начинает выбрасывать лишние патроны.

ГУМЕНОВ: И чтобы никто не сказал, что «дуэль не состоялась или перенесена».Сейчас всё произойдёт, всё тихо, без шума и без пламени.

Я оставляю по одному патрону. Вы, Катин, заряжайте свой пистолет. Можете не сомневаться, наш честный Ковалёв, звук от выстрела слышен не более 50 метров, противошумное устройство гениально продумано товарищем Стечкиным.

КОВАЛЁВ: Я проклинаю тот день, когда увидел этого идиота. Ладно, хватит, пошутили и всё.

Идёт к Гуменову.

Отдай пистолет, или я размозжу твою башку.

ГУМЕНОВ: Назад! Стоять, офицер, сейчас ты увидишь, кто есть на самом деле наш приятель Катин. Я ему покажу, как поднимать руку на товарища, сказавшего правду в лицо. Я сказал, назад! Или я не отвечаю за себя. Товарищи офицеры, к барьеру!

Катин и Гуменов расходятся за крайние линии позиции.

КАТИН: Я готов.

ГУМЕНОВ: Моё условие. Левая рука – за спиной. Сейчас по моей команде опускаем пистолеты и начинаем, по желанию, сходиться. Можно

стрелять в этой позиции.

Подходят ещё офицеры, спрашивают: «Что случилось? Что они делают?

Убьют друг друга!!!».

ГУМЕНОВ: Считаю до десяти. На счёт десять – огонь. Раз, два, три… десять.

Тишина. Все стоят, затаив дыхание. Целятся 15 – 20 секунд друг в друга, вытянув руки с пистолетаим. Стреляют почти одновременно выше своих голов

в воздух. Идут оба навстречу с решительными лицами. Гуменов бросает пистолет в Катина, тот отбивает его рукой и свой бросает на землю. Подходят друг к другу. Гуменов замахивается рукой на Катина и обнимает его. Стоят, обнявшись.

КАТИН: Ты обманул меня. Зачем этот цирк?

ГУМЕНОВ: Шура. Я бы не стал этого делать. Тебя у меня на глазах убивали и не убили в марте. Прости, я неправ.

Все расходятся. Ковалёв и Позняков, облегчёно вздохнув, садятся и молча закуривают.

ГУМЕНОВ: Это срыв. Я потерял любимого человека. Мне очень тяжело. Иногда я думаю, лучше быть убитым. Однако, мой ангел – хранитель презирает смерть…

КАТИН: Я стрелял в воздух на автомате….

Отказаться стрелять вообще не смог, стыдно…

Я люблю её, понимаешь ты или нет? Прости…

Лейтенант поднял с песка брошеные пистолеты. Затем, спросил у Гуменова жестом, движением руки разрешения уходить. Тот кивнул головой: иди, спасибо. Офицеры снова присели за стол.

ГУМЕНОВ: На этой операции в «зелёнке» произошло вот что.

На третий день, после рекогносцировки, я с двумя ротными шёл вдоль дувала,

И когда он закончился, мы столкнулись лицом к лицу с парнями в джинсовых костюмах с М-16 наперевес. Они начали стрелять сразу, с пояса, веером, мы упали. Я стрелял, падая, одной длиной очередью, пришил левого, белобрысого. Мои ротные стреляли лёжа с руки, поверх камней. Расстояние 50 метров, в упор. В трёх местах у меня дырки в хэбэ (показывает дырки). Сейчас нервы ни к чёрту, сдают. Мы не «фраера», упали сразу – это нас и спасло. Простите меня, ребята.

Я потерял семью, всё надо начинать с нуля.

КОВАЛЁВ: Как ты мог. Шура – заменщик и скоро ему в Союз. А нам «здеся» ещё по полгода.

ПОЗНЯКОВ: Ну, всё, забыли. Ничего не было. Хватит об этом.

Завтра опять сопровождение. Встречаемся здесь вечером. Попили, что называется, чайку, поговорили. До завтра.

Встаёт, уходит и все поднимаются, расходятся. Катин остаётся с фотографией

в руке. Насвистывает мелодию песни «Вечная любовь» из кинофильма

«Тегеран-43».

Афганское марево. Над городом.

ЯВЛЕНИЕ 21

Большая палатка с завёрнутым пологом. Вдали острые вершины гор. Катин сидит на снарядном ящике и читает письма с сигаретой в руке, нервно курит. Его куртка хэбэ расстёгнута, на груди блестит офицерский личный жетон, надетый через шею на тонкой верёвочке. Вокруг ходят солдаты, таскают «туда-сюда» автоматы, каски, ящики. Слышен какой-то шум, где-то пролетает вертолёт, проезжает машина.

КАТИН: Письмо № 1.

Разворачивает и читает.

ГОЛОС ТАМАРЫ: Здравствуй, Шура. Здравствуй, мой хороший, добрый, нежный, милый Шура. Как приятно и как грустно писать эти слова.

Сейчас 21.00. Ты почти час находишься в воздухе, летишь к Минску. Я-то думала, с этим городом у меня всё закончено, не тут-то было! А получишь ты это письмо уже в Кандагаре. Впервые написала это название. Прости глупую, слабую женщину, не сведущую в политике. Впервые я услышала это название от тебя, раньше я и понятия не имела, что есть такой город, зато теперь знаю. Интересно,

письма к вам идут долго? Скоро ты позвонишь мне из Минска. Как здорово.

И опять-же – как грустно, что не из гостиницы «Советская». Сейчас разговаривала с папой, рассказывала ему про тебя и поймала себя на том, что говорю твоими интонациями, твоими фразами. По-моему, даже походка у меня стала похожа на твою – чуть развалочку, не быстро. Только не пригибаясь.

А ты уже, будь так любезен, пригибайся. Поскольку трое суток я практически отсутствовала, сейчас телефон буквально разрывается от звонков. Звонят какие-то совершенно ненужные мне люди, говорят какую-то ерундистику, волнуются по поводу всякой «чепуховины» и с трепетом душевным сообщают мне всякую дребедень. Мне смешно. Я хохочу в трубку и прошу позвонить завтра. А и вовсе хорошо – совсем бы мне не звонили. Глупые, странные люди. Мне нужен только твой звонок. И твой голос. О чём они говорят. Вот ужас, да? Уже одиннадцатый час, скоро ты позвонишь. Я уверена, что позвонишь. Как странно, Шура, я, наверное, никогда не привыкну к этой «бешеной» цивилизации. Я успела всего лишь доехать до дома, залезть под душ и написать страничку письма, а ты

уже за это время окажешься в другом городе. Я сейчас только сообразила, что послезавтра приезжает муж. Нужно будет пережить этот страшный момент. Прости, Шура, может тебе не очень приятно читать об этом, но это важно для меня. Миша никогда меня ни в чём ни обидел, никогда не делал мне больно, никогда не думал обо мне плохо. Но я ни о чём не жалею, ты не думай.

И повторить всё заново – я бы вела себя точно так же. Ну, вот ты и позвонил. Шура, мой хороший, напрасно ты так истолковал мои слова в аэропорту.

Неужели ты думаешь, что я всерьёз сказала: «Зачем ты тут приехал

на мою голову?». Это прекрасно, что «припёрся» на мою разнесчастную, это великолепно, что ты притащился сюда, в этот город «Над вольной Невой», это замечательно, что Господь тебя сюда занёс.

Заносил бы он тебя сюда почаще, мой любимый, или лучше бы притащился

бы сюда на мою голову чуть пораньше. Шура, ты не думай, я верю тебе, верю каждому твоему слову. Да и как не верить, достаточно вспомнить твой взгляд. Это я, скорее, себе не верю. Вернее, в себя.

Я клянусь, мне никто никогда не говорил таких слов, таких искренних и чистых. Хотя в любви объяснялись часто (не буду так уж прибедняться).

Шура, я чувствую к тебе такую нежность!!!

Её хватило бы на многих, но это всё тебе одному. Впрочем, как настоящий мужчина, ты, наверное, всем делишься с друзьями. Так пусть немного моей нежности достанется и тем мальчикам, которые там, рядом с тобой, хоть они об этом и не узнают. Ведь вы все зависимы друг от друга, от взаимной поддержки и помощи. А то, если вся моя нежность достанется тебе одному, то ты начнёшь от её тяжести пригибаться ещё больше.

И тогда через полгода я буду выше тебя на целую голову. Шучу. Ты конкретно ни о ком из своих друзей в подробностях не рассказывал. Но у меня, всё равно,

такое впечатление, что я там побывала. Вернее, не побывала, а почувствовала всё то ваше настроение, что ли. Шура, ты сказал, что письма не все доходят. Тогда я буду письма пронумеровывать. Это письмо № 1. ну, ладно, мой хороший. Хватит на сегодня. Сейчас лягу спать и загадаю, чтобы ты мне приснился. Не слишком

ли я оказалась болтливой? Да, вот ещё, всё хотела тебе сказать ещё в Питере, что ты за свой «длинный» отпуск уже отвык от законов и повадок той жизни, аккуратно, пожалуйста…

Очень прошу. Я тебя целую и благодарю за всё, что ты для меня сделал.

Твоя Тамара.

КАТИН: Ах, ты, милая моя…

Вытирает слезу, сворачивает письмо, вкладывает в конверт, вынимает другое, читает.

Письмо № 2.

ГОЛОС ТАМАРЫ: Милый мой, родной мой, хороший мой. Спасибо тебе, что ты есть.

Спасибо, что судьба свела нас так – вдруг. Спасибо, что ты вернул меня к жизни. Да, да, не удивляйся. Не только я тебя (как ты уверяешь), но и ты меня. Моё существование до встречи с тобой было не столько гадким, насколько удобным и лёгким (за последние два года), что это, действительно, стало уже существованием, а не жизнью.

Я этого не понимала тогда и была всем вполне довольна и вполне счастлива.

А теперь я всегда, как бы не сложились наши отношения, буду делить жизнь на «до» встречи с тобой и «после». Я имею в виду, конечно, встречу сейчас, в Ленинграде, 22 сентября 1984 года, а не тогда в Минске.

Пожалуйста, Шура, выполни одну единственную просьбу – больше никогда ни о чём тебя просить не буду. Во что бы то ни стало, выберись из этой жуткой «заварушки». Я не представляю, как я смогу этих полгода, целых полгода!!! Есть, пить, ходить по улице, осознавая каждую минуту и каждую секунду, что ты там. Там. Ощущаю это «там» каждым миллиметром кожи и каждой извилиной (если они, конечно, вообще у меня имеются) своего сознания. Впрочем, нет.

Не совсем, то я написала, что хотела. Знаешь, что неправильно во всём сказано? Слова «во что бы то ни стало» - грамматически это верно, можешь не сомневаться, это пишется так.

Это не верно, по сути. Ты мужчина, и сам знаешь, когда можно пойти на компромисс, а когда нельзя. Нельзя именно потому, что ты мужчина. И всё же – раз уж вырвалась такая фраза –наверное, она выдала мою слабую или даже подлую женскую сущность. Но что написано пером, не вырубишь топором. Но ты, Шура, я думаю, должен понять меня. Мне страшно за тебя. Кроме того,

что я буду молиться за тебя, мой дорогой политработник и член партии, я ничего не могу сделать, чтобы помочь тебе и защитить тебя. Но молитвы часто помогают. Ты только не усмехайся, Шура, читая эти строки. У нас в папиной комнате висит икона, очень старинная, ещё от бабушки – Святой Николай Угодник. Папин святой, я ведь по отчеству Николаевна – значит и мой святой тоже. И, ты знаешь, всегда помогало, хотя, конечно, совпадение.

Меня в полтора года крестили в том самом Никольском соборе, мимо которого мы проходили в ту ночь и слышали звон часов на колокольне. У меня есть золотой крестик. Крёстные мои, правда, уже умерли. У нас в семье все крестились в православной церкви.

Мой двоюродный брат, кстати, год назад тоже крестил сына Серёжу. И я – Серёжина крёстная мать – то есть мать «во Христе», самый близкий после родителей человек, духовно, пожалуй, ещё больше близкий (так предполагается церковью). Мои именины, т.е. День Ангела, 7 декабря. Можешь меня поздравить. Я думаю, мне ты не откажешь. Шура! Если кто-то это письмо прочитает, тебя выгонят

из армии и вся карьера рухнет. Скажут: «С кем он переписывается, этот политработник?» Шучу. Между прочим, мой дед (по отцу) имел высокий духовный сан и занимал крепкую должность в церковной системе города. Примерно как генерал в системе военной. У нас есть старая афиша, в 20-е годы в бывшем Дворянском собрании (ныне большой зал прославленной Ленинградской филармонии) проходили диспуты и вот один из них – о религии – А.В. Луначарский – мой дед. Но в тридцать седьмом он «пропал без вести», а потом был объявлен врагом народа. Представь, каково было моему отцу воевать, будучи сыном врага народа. А бабка моя – Тамара Николаевна (меня в честь её назвали) преподавала языки в Духовной академии.

Там до сих пор висят её фотографии. Ну ладно. Ишь, расписалась! Так вот, Шура, с чего я начала? Я боюсь за тебя, именно потому, что «вернулся к жизни» и начал её ценить снова.

А с другой стороны – как её же не ценить, проклятую? И тогда слова «во что бы то ни стало» имеют силу. Боже, что я пишу, Шура?

Прости мне этот бред. У меня мысли путаются, я столько всякого хочу сказать тебе и от столького предостеречь, но какое я имею право соваться в эту твою «ту» жизнь? Я смею лезть в эти мужские дела. Всё равно мне никогда не понять всего, да и к тому же, я думаю, в минуту опасности решает всё за тебя твоё подсознание и, если можно так выразиться, просто инстинкт. Я не права? Прости,

Шура, глупую бабу за этот бред, можешь ничего не отвечать мне. Я сама не знаю, что пишу. Туману напустила, словно облудиха. Во всяком случае, мне очень страшно за тебя. Насчёт того, что я всё рассказала девчонкам, ты не переживай. Манечка – испытанный много раз друг. Ты не знаешь, я пришла к ним сегодня и просто физически не смогла бы ничего скрыть. На физиономии всё написано.

Манечка, кстати, сама обо всём догадалась. Я лишь подтвердила её догадки.

Как у тебя с женой? Прости, я на ревность не имею права, но кто из нас должен говорить на эту тему первым? Ты?!

Целую, жду твоего письма, только твоего, от моего любимого коммуниста.

Твоя Тамара.

Катин встаёт, перекладывает письма, говорит сам себе.

КАТИН: Ладно, это на завтра, уже поздно, всё равно ночью света нет, темнеет быстро, как только «духовское» солнце коснётся своим краем

дальней горы. Лучше вот это, последнее. Письмо № 6, ещё успею

прочесть, а может и № 5? Итак, письмо № 5.

ГОЛОС ТАМАРЫ: Милый мой, хороший! Жду не дождусь твоих фотографий из Волгограда и писем из мест более отдалённых. Где же они? Где-то летят, бегут, спешат? Ты пиши мне хоть понемногу, почаще, если можешь, конечно. Ладно, Шура? Мне иногда кажется, что с твоим отъездом оторвали оторвали от меня какой-то кусок, какую-то важную часть меня. Только удивительно, как я раньше, то жила без этой «части». Я ведь жила и, вроде, неплохо даже. Просто страшно.

Я всё ещё всеми мыслями в тех днях, проведенных с тобой. Помню, что утром,

в день твоего отъезда, я подумала: «Не так уж у нас мало времени – полдня». Потом эти полдня растянулись на целый день.

Потом ты улетел, таки, но впереди был ещё звонок из Минска, из Волгограда,

из Ташкента – последний звонок, и всё – нить оборвалась. Ты так далеко теперь, Боже мой. Впрочем, само расстояние может и не такое огромное, но оно воспринимается, как непреодолимое. То есть ты для меня сейчас, как на Луне.

И жизнь наша настолько сейчас несхожа. Мне трудно, несмотря на твои рассказы,

представить, как ты там. Хотя внутренне (если сравнить о чём как мы думаем: ты в свободные минуты, а я всё время), может, и схоже.

Вчера мы с Манечкой ходили в театр. Рядом с моим домом, на улице Рубинштейна есть Малый драматический театр, он долгое время был в жутком простое, никто вообще про него не знал.

Очень скромное здание, актёры, в основном, совсем молодые.

С прошлого сезона там главный режиссёр Лев Додин. Единственный, на мой взгляд, стоящий режиссёр в Ленинграде. В театр сразу стало не попасть. Так вот, спектакль, который мы смотрели, представь себе - «Му-му»! Изщ этой повести получился совершенно взрослый спектакль. Не о том, как погубили бедную собачку и не о страданиях бедного немого дворника, а о трагедии русского характера, в самом широком смысле. Спектакль – блеск! Кстати, на сцене живая собачка и очень похожа на мою. Тебе это интересно?

Я пишу и думаю:

«До того ли тебе сейчас, не кажется ли тебе оттуда бредом вся наша жизнь?»

А знаешь, почему Герасим назвал свою собачку Му-му? Потому что всю жизнь мечтал иметь корову. Это я случайно услышала от одного из юных зрителей спектакля. Сейчас мы с Маней идём в Эрмитаж в золотые кладовые. А потом ещё походим по залам, пока не устанем. Вот такая у нас программа. Шура, милый

мой. Я уже написала тебе, Бог знает сколько писем – это пятое. А от тебя пока ничего нет. Я не в претензии. Очень хочется скорее, хоть как-то восстановить

ту ниточку, которая оборвалась после твоего последнего звонка.

Целую тебя, мой родной.

Твоя Тамара.

Катин нервно следит за солнцем, которое касается горы.

КАТИН: Ну вот, шестое, хоть немного успею почитать.

ГОЛОС ТАМАРЫ: Родной мой, Шура! Сижу сейчас дома одна-одинёшенька, совершенно озверевшая от всяческих хозяйственно-бытовых проблем,

так стало грустно, думаю, чем бы заняться? И вдруг, счастливая мысль, а почему бы не написать ещё одно письмо тебе и, сразу стало так весело, ужасно. Здравствуй, моя радость! Живу только ожиданием концертов. Насколько позволяет судить моя интуиция, вернее, даже не интуиция, а некое биоэмоциональное поле, способное принимать телепатемы, думаешь ты обо мне довольно часто, и достаточно интенсивно. Вчера я была на спектакле и была

просто потрясена, давно не испытывала подобных чувств в театральном зале. «Счастье моё» - инсценированная повесть некого А. Червинского (раньше я про него и не слыхивала). Написана она недавно в модном стиле «ретро»,

о 40-х годах, послевоенное время.

Но, по-моему, не сильно хороша повесть, сколько сам спектакль.

Обязательно сходим, рассказывать бесполезно, это надо видеть и чувствовать. Мне вчера приснился сон: я приезжаю к тебе в Афган на автомобиле. «Абстрактный» Афган явился мне как узенькая булыжная улочка с тёмными домами, очень ярко освещённая солнцем.

И по ней снуют тётки в чёрных одеждах с маленькими телевизорами в руках.

Какие-то люди со страшными выражениями лиц, одетые в чёрные халаты

и чалмы, отбирают у них телевизоры, на экране которых,

поёт Миша Боярский «Городские цветы».

Я ужасно возмутилась этому безобразию. Я хочу выйти из машины или подъехать к тебе, мне сказали, что ты в конце улицы, но она такая узкая и машина по ней не проедет. А из машины выйти боюсь – существует некая опасность. Потом я вышла из машины и пошла. А «духи» оказались прозрачными, потом не помню, что было, но я тебя не нашла и была ужасно обижена, что ты

не плюнул на этих «духов» и не прибежал ко мне. Так я проснулась с ощущением страха и обиды, хотя, конечно, сон смешной. Мне показалось, вещий.

Накануне, по ТВ «Времени», показывали Кабул и затем Боярского,

вот я и смешала во сне всё вместе с тобой. Недавно заглох мотор на узеньком перекрёстке в моей машине, какой-то идиот, сзади как начал гудеть! Это жутко на нервы действует. Я растерялась, стала суетиться и, как назло, не завести. Расстроилась чуть ли не до слёз, а потом думаю, какого чёрта? Вышла из машины и предложила помочь ему нажимать на гудок, пока он попробует завести мою машину. Но он оказался без чувства юмора, пробормотал что-то, не очень приличное, развернулся и уехал, а, вообще-то, ты не волнуйся, я, как ты говоришь: «аккуратненько…»

Сегодня всю ночь читал в «Юности» новую повесть Б. Васильева «Завтра была война». Рыдала, как ненормальная, аж, задыхаться под конец начала. Пора нервишки подлечить. Теперь, наверняка, все театры начнут рвать на части эту повесть. Надо что-то ставить к 40-летию Победы. Шура, сегодня мы с братом подсчитали, что в 2000 году ему будет ровно «полтинник», а мне сорок три. Я ещё буду ничего себе, да? Представляешь, что это будет за Новый Год? Новый век и новое поколение, новое тысячелетие. Ты тоже будешь ещё молоденький. Интересно, какие мы будем? И что, вообще, будет? Таниной дочке Инне будет двадцать семь, т.е. столько, сколько нам сейчас с Манечкой. Как мы ей будем завидовать. Хотя, сейчас нам уже кажется, что мы не молоденькие. Столько бумаги исписала, а ни разу не поцеловала. Бессовестная.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: