Это было на самом деле

Как замечательно, что Господь застилает непроглядным туманом и скрывает за завесой все «завтра» нашей жизни, дабы ни один человек не знал, что сулит ему грядущий день или час! Это замечательно и бесконечно милосердно — ибо знай мы обо всех испытаниях, уготованных нам в будущем, у нас не всегда хватало бы духа продолжать путь. Будь я прозревающим будущее провидцем в ту ночь, когда брела по пустыне, я бы увидела некий символический смысл в том обстоятельстве, что первым звуком, донесшимся до моего слуха, был яростный лай собак, первым большим зданием, вставшим на моем пути, — скотобойня и первым встреченным мной человеком — мясник! Если бы я знала, что меня ожидает, разве достало бы у меня мужества продолжать путь?

В последующие ужасные дни тяжких испытаний, в минуты слабости мне казалось порой, что знай я, что меня ожидает, я бы возопила той ночью в пустыне: «Отец Небесный! Я не в силах испить сию чашу! Пронеси мимо, о, пронеси мимо чашу сию!»

Однако, как только я снова поднимусь на кафедру, как только унижу перед собой море обращенных ко мне лиц, увижу толпы людей, внимающих Слову Божьему, я осознаю, насколько недостойна подобная слабость. Та атмосфера веры и любви заставит меня понять, что Господь, который никогда не посылает нам испытания, превосходящие меру наших сил, милостью Своей позволил мне сказать: «Да будет воля Твоя, о Отец мой Небесный — да свершится Твоя воля, не моя!» Мне следовало знать также, что «истина, повергнутая на землю, восстанет вновь» и что правда восторжествует над ложью. И хорошо было бы знать, что 10 января 1927 года раздастся телефонный звонок и, поднеся трубку к уху, я услышу голос, объявляющий о закрытии моего дела.

Но сейчас, в Дугласе, штат Аризона, в госпитале «Калумет энд Аризона», я разговаривала по телефону с мамой, находившейся в Храме Ангелов в Лос-Анджелесе. Ее радость — и моя — была невыразимой. Она сказала, что приедет в Дуглас поездом и заберет меня домой. Потом она посоветовала мне поменьше говорить — не рассказывать о случившемся. Тем временем в Дуглас съехалось множество журналистов, и газетчики настойчиво требовали рассказать им о похищении. Я не видела причин, почему бы не сделать этого. Я была готова все рассказать всем и каждому, кто меня просил.

Дверь распахнулась, и в мою палату ввалилась толпа журналистов и фотографов, вооруженных фотокамерами со вспышками и наперебой сыплющих вопросами. Десятки представителей газет со всего мира — интервью, вопросы, щелканье фотоаппаратов и ослепительные вспышки магния не прекращались до тех пор, пока у меня голова не пошла кругом. Несколько раз я едва не теряла сознание. Какое столпотворение! Какая сцена! Ретивые представители прессы буквально осаждали и атаковали палату.

Несмотря на дрожь и слабость во всем теле, я постаралась ответить на все их вопросы. Я честно и откровенно рассказала все, о чем меня просили, вплоть до самых мелких подробностей. Одна группа журналистов сменяла другую, чтобы выслушать мой рассказ. И мне ничего не оставалось делать, как повторять свою историю снова и снова. Медсестры протестовали против того, чтобы газетчики беспокоили меня, но они все шли и шли. Едва лишь дверь палаты распахивалась в очередной раз, гулко взрывалась ослепительная вспышка магния, которая мучительно действовала на мои расстроенные нервы, словно обжигающее прикосновение раскаленного докрасна железа. Всю среду и утро четверга продолжалась эта пытка.

Но наконец, ненасытные фотокамеры как будто утолили свой аппетит, и жадные до сенсаций газетчики бросились к телефонам и телеграфам. Ну теперь—то уж мне дадут отдохнуть. Но не тут—то было! Вдали послышалось пение рожков, которое звучало все громче и громче, ближе и ближе — то новая шумная толпа двигалась от железнодорожной станции к больнице. И снова журналисты, снова фотографы, и снова завертелась монотонная шарманка допроса, исторгая бесконечные почему, где, что, когда, кто и как. Казалось, вторая атака газетчиков меня доконает. Но каким-то образом я осталась жива и продолжала отвечать на вопросы со всем возможным спокойствием и вежливостью.

В конце концов, медсестры все-таки выгнали всех посторонних из палаты и велели мне отдохнуть со словами: «Скоро приедет ваша семья». Нервы мои были напряжены до предела в ожидании встречи с близкими. На улице затормозил автомобиль. Много машин подъезжало к госпиталю в последнее время, но шестым чувством я поняла, что это та самая машина. Я раскрыла объятия, закусив дрожащие губы. В дверях стояли мама, Роберта и Рольф. Моя дорогая семья!

Но вместе с ними в дверь протиснулся высокий, крепко сбитый полицейский следователь из Лос-Анджелеса со своим молодым зятем, помощником окружного прокурора. Разочарованная тем, что меня лишают возможности провести несколько минут наедине с мамой и детьми, я поспешно стерла с лица выражение тех чувств, какие человек обнаруживает только перед своими близкими.

Мама склонилась над моей постелью и прошептала несколько слов. Впоследствии полицейские не раз спрашивали меня, что она сказала тогда. Предпринимались попытки придать этому разговору какой-то темный смысл. Но мама просто задала мне вопрос, какой в подобных обстоятельствах задала бы своей дочери любая мать — как я себя чувствую. Я ответила, что хорошо.

Представители власти не дали мне побыть наедине с семьей ни секунды, покуда не вытянули из меня всю историю до последней подробности. Высокий мужчина представился капитаном Германом Клайном, а его зять — помощником окружного прокурора Джозефом Райаном. Они сказали, что мне необходимо еще раз подробно изложить суть дела для официального отчета. Как меня расстроило это бесцеремонное вторжение в палату в первые мгновения моей встречи с близкими! Я хотела сказать родным о том, как люблю их и как счастлива видеть их снова. Я хотела немножко побыть с ними наедине после того, как вырвалась, возможно, из лап смерти. Но когда дети бросились ко мне в объятия, мужчины пододвинули стулья и уселись по обе стороны кровати. Подобное отсутствие вежливости и понимания вызвало у меня смутное удивление — но они продолжали сидеть, а несколько минут спустя к ним присоединился еще один посторонний человек, стенографист, вызванный по требованию полицейских. Моих родных оттеснили в сторону, и снова завертелась шарманка допроса. Казалось, прошли бесконечные часы, пока они расспрашивали меня обо всех мельчайших подробностях случившегося.

Я изложила свою историю просто и правдиво. Они настойчиво требовали описать внешность похитителей. Стиву, сказала я, на вид лет сорок, его рост примерно пять футов и девять или десять дюймов, а вес около двухсот фунтов. Глаза карие, лицо белое.

— У него есть седина в волосах? — спросили мои инквизиторы.

— Я не заметила.

— А его зубы — вы не заметили ничего необычного? — Нет.

— Есть ли у него на лице какие-нибудь родинки или шрамы?

— Нет, я не заметила ничего необычного, кроме нескольких морщин. И обычно он хмурил брови, когда говорил.

— Брови у него тонкие или густые?

— Не кустистые, но довольно густые.

— Как он одевался?

— Обычно он ходил в коричневом костюме. Кажется, однажды я видела его в сером костюме. И он носил мягкую шляпу.

Следователи перешли к расспросам о втором мужчине — сидевшем за рулем машины, в которой меня увезли.

— Как по—вашему, он американец? — спросил полицейский.

— Полагаю, да. Он редко говорил при мне, но, когда все— таки говорил, я не замечала у него никакого акцента.

— Сколько ему лет?

— Думаю, лет тридцать пять—сорок.

— Его рост?

— Около шести футов.

— Сколько, по—вашему, он весит? Какого сложения?

— Сухопарый, со впалой грудью. Трудно сказать, сколько он весит — вероятно, около ста шестидесяти фунтов.

В ответ на следующие вопросы я сказала, что у него смуглая кожа и густая темная щетина, которая видна даже после бритья. У него складки в углах рта и золотой верхний зуб.

— Боковой или передний?

— Передний. Я не вполне уверена, но, по-моему, передний левый.

— Как он одевался?

— Главным образом во все черное.

— Как насчет его шляпы?

— Шляпы я не помню.

— Так, теперь эта женщина по имени Роза — как по-вашему, она американка?

— Полагаю, да.

— Какого она роста?

— Чуть выше меня.

— Какой у вас рост?

— Пять футов и пять дюймов, — ответила я тогда. Когда меня измерили впоследствии, мой рост оказался равным пяти футам и трем с половиной дюймам.

— Значит, она выше вас?

— Да, выше, на полтора—два дюйма. — Вес Розы я оценила примерно в сто восемьдесят пять фунтов. — Она довольно плотного сложения, пышногрудая, с пухлыми руками.

— Кожа у нее светлая, темная?

— Волосы у нее черные, глаза — темно—карие, лицо желтоватое, но не смуглое.

— У нее длинные волосы?

— Нет, короткая стрижка. Пышная.

— У нее прямые волосы или вроде как кудрявые?

— Не совершенно прямые, средние. Спереди до скул, сзади чуть подлиннее.

— Она и ее сообщники говорили вообще без акцента?

— Во всяком случае, я не заметила.

— У нее есть какие-нибудь родинки или любые другие особые приметы?

— У нее довольно полные губы и широковатый нос. Ресницы не длинные, но никаких заметных недостатков в лице нет.

— Как она одевалась?

— На улицу она выходила в черном платье. Носила сероватую шляпку с зеленой тульей. Похоже, из материала типа твида.

— Как вы считаете, эти трое были равноправными партнерами? Какое у вас сложилось впечатление, они общались друг с другом на равных?

— Думаю, Стив был главным, а женщина шла сразу за ним.

Мне казалось, я с исчерпывающей полнотой описала капитану Клайну и мистеру Райану внешность похитителей. Безусловно, я ответила на все их вопросы. Представьте же, каково было мое удивление, когда впоследствии в качестве одной из причин, заставляющих сомневаться в правдивости моей истории, порой называли то обстоятельство, что я не смогла описать внешность преступников! Однако газеты напечатали все вопросы и ответы, прозвучавшие в ходе беседы, почти слово в слово! Я говорю «почти слово в слово», поскольку были допущены некоторые незначительные ошибки, искажавшие смысл сказанного мной. Представители власти из Лос-Анджелеса пообещали дать мне прочитать и подписать застенографированный протокол нашей беседы, но ни на корректуру, ни на подпись мне ничего не приносили. Впервые я увидела это интервью, только когда оно появилось в прессе.

Я покинула госпиталь сразу, как только смогла, и перебралась вместе с семьей в отель «Гадсден», чтобы отдохнуть и восстановить подорванные силы.

Следователи спросили меня, в состоянии ли я отправиться вместе с ними в пустыню на поиски хижины. «Я даже не знаю, в каком направлении она находится, — ответила я. — Я знаю лишь, что шла по дороге от той высокой горы». Однако я согласилась ехать с ними, хотя не имела ни малейшего понятия о том, как искать следы. В том месте, где мои следы сворачивали с дороги, была твердая глинистая почва, и проследить их дальше не представлялось возможным. Однако перед нашим отъездом следователи сказали мне, что разведчики обнаружили мои следы примерно в тринадцати милях от города — они вели к одному ранчо, название которого мне сообщили. «По всей видимости, хижина находится где—то в этом районе», — заключили разведчики.

Поскольку вероятность того, что я могла совершить переход через пустыню без воды, уже подвергалась сильному сомнению, я объявила о своей готовности отказаться от воды в день поисков хижины, хотя в ту пятницу было жарче, чем во вторник, когда я бежала от похитителей. В самом деле, сказала я, если кто—то сомневается в правдивости моих показаний относительно воды или состояния одежды, я вполне готова доказать, что такой переход возможен, пройдя по той же самой пустыне то же самое расстояние без воды. Но один журналист, сидевший с нами в машине, когда мы направлялись в пустыню, сказал: «Нет, миссис Макферсон, не говорите глупости. Вот вам глоток воды», — и протянул мне флягу. Я спрашивала себя, почему ни один из представителей власти не пожелал дать мне возможность дойти до Агуа Приеты от того отдаленного места, где были обнаружены мои следы. Несколькими неделями позже я повторила свое предложение перед большим жюри, но никто не был заметно заинтересован в том, чтобы я доказала осуществимость подобного перехода через пустыню. Однако шум вокруг моей истории не утихал, и предметом бесконечных обсуждений оставались все те же вопросы о воде и состоянии моей одежды.

Когда мы возвращались в Дуглас через Агуа Приета, староста мексиканской деревушки показал знаками, что желает поговорить со мной. Через переводчика он сказал, что хотел бы поговорить со мной с глазу на глаз. Староста провел меня в кафе, зашел в отдельную кабинку и пригласил американского переводчика присоединиться к нам. Он настороженно огляделся по сторонам и начал говорить. Я спросила, к чему такие предосторожности. «У меня нет таких тем, которые нельзя было бы обсуждать в присутствии полицейских». Но этот человек упорно настаивал на том, что его сообщение предназначено только для моих ушей. И не удивительно! Ибо он сказал такое, что поставило его в первые ряды продажных негодяев, которые скоро появятся во множестве, готовые сказать все, что пожелают те, кто платит деньги.

— Миссис Макферсон, некие люди предложили мне пять тысяч долларов за письменное заявление о том, что я не верю в правдивость вашей истории о похищении и путешествии по пустыне. Я сейчас крайне нуждаюсь в деньгах, но у меня нет особого желания вредить вам. Если вы сможете найти способ... ну... заплатить мне столько, сколько предложили те люди, я, несомненно, сочту уместным написать заявление, прямо противоположное тому, какое они хотят получить — то есть что ваша история правдива и я в ней не сомневаюсь.

Шантажист! Передо мной сидел человек, который хладнокровно заявлял, что, если ему не заплатят столько-то американских долларов, он даст письменные показания, опровергающие мою историю! В первый (но далеко не в последний) раз столкнувшись лицом к лицу с беспринципным человеком, требующим платы за воздержание от лжи, я вышла из кафе, едва удостоив смуглолицего интригана ответом. Это было первым из ряда последующих предложений, поступавших от продажных личностей, которые хотели отнять у меня и моей церкви все, имеющее материальную ценность. Казалось, моя ситуация послужила бесчисленным шарлатанам сигналом к тому, чтобы собраться вокруг меня в надежде извлечь материальную выгоду.

Вскоре после этого староста уличил меня в обмане и, конечно же, объявил смехотворной саму мысль о попытке шантажа. Однако переводчик, присутствовавший при нашем разговоре, снабдил меня письменными показаниями, подтверждающими факт вымогательства взятки. К несчастью, десятью годами ранее этот переводчик был осужден за какое-то преступление, и власти отказались принять его свидетельство на веру.

Когда я вернулась из пустыни в Дуглас в ту пятницу, меня повергли в ужас повсеместные толки, ставящие под сомнение истинность моей истории.

— Сердцем и душой я привязана к Храму Ангелов, — сказала я капитану Клайну, мистеру Райану и репортерам. — Я готова пойти на все, лишь бы пресечь эти ложные, глубоко ранящие душу слухи. Перед лицом Господа, в Которого безоговорочно верую и на Которого всецело полагаюсь, клянусь, что каждое слово в моем рассказе о похищении и побеге — истинная правда. Если я не могла ответить на какой—то вопрос из множества, заданных десятками журналистов, следователей, адвокатов, друзей и даже моих близких, я говорила, что не знаю или не помню. Мой рассказ правдив. Я позволяла всем журналистам задавать любые вопросы и, если могла, отвечала на них.

Историю о подобном злоключении может поведать лишь человек, действительно его переживший. Эта не авантюрная история из тех, какие обычно сочиняют люди. Начальник полиции города Дугласа, штат Аризона, Перси Боуден призывал обратить внимание на то, что вряд ли кто-нибудь сумел бы выстроить в воображении подобную цепь невероятных обстоятельств. Если бы я все сочиняла, моя история сильно отличалась бы от рассказанной. Но я рассказала именно эту историю, поскольку она была правдивой; и мои показания ни разу не опровергались и существенно не менялись, как неохотно признают журналисты спустя долгие месяцы следствия.

Настал день отъезда из Дугласа. Мы вернулись в Лос-Анджелес поездом «Саузерн Пасифик Голден Стэйт Лимитед», выехав в пятницу, в девять пятнадцать вечера. На перроне собралась толпа людей, и я обратилась к провожающим довольно слабым, по всей вероятности, голосом. Как искренне хотела я выразить всем тем замечательным жителям Аризоны благодарность за их доброжелательность, любовь и заботу. В последующие недели они сохранят веру в мою честность и дадут уверенные показания, подтверждающие историю о моем переходе через пустыню.

Железнодорожные служащие сообщили, что для меня и группы сопровождающих лиц выделен специальный вагон, но, войдя в вагон, я обнаружила, что группа сопровождающих лиц состоит из моих родных и целой толпы журналистов и фотографов, едва давших нам возможность разместиться. Газетчики продолжали задавать вопросы и требовать интервью. Я пыталась быть вежливой со всеми, но была так утомлена — так бесконечно, невыразимо измучена и слаба. При виде бледного лица с черными кругами под глазами, отразившегося в зеркале, мне пришлось бросить в зеркало второй взгляд, чтобы удостовериться в том, что это действительно я.

Те мужчины, которые сидели по обе стороны моей кровати в госпитале Дугласа, а в последующие недели будут неотлучно следовать за мной по пятам, тоже находились в поезде. Они задавали мне вопросы, потом отходили к журналистам, имеющим телеграфные бланки, снова возвращались побеседовать со мной, и снова отчитывались перед газетчиками, в высшей степени любезно и охотно предоставляя последним материал для печати.

Эти двое — капитан Клайн и помощник окружного прокурора Райан — сказали мне после отбытия поезда из Дугласа, что из Таскона звонили два человека, утверждавших, будто недавно видели меня там на улице, одну. К счастью, наш поезд сделает остановку в этом городе вскоре после полуночи. Сейчас я могу отдохнуть немного, сказали они, «но, пожалуйста, приготовьтесь встретиться с этими людьми».

— Что за глупости! — воскликнула я. — Я так устала! Я готова сделать все, чтобы помочь полиции, но это совершенно неразумное и ничем не оправданное требование. Я не была в этом городе, и я страшно утомлена.

Но представители власти сказали, что в моих интересах подняться с постели и одеться на подъезде к Таскону — иначе один из журналистов даст в газету сообщение, сводящееся к тому, что я испугалась встречи со свидетелями. При этой завуалированной угрозе у меня глаза расширились от изумления. Несмотря на слабость, я сочла нужным встретиться с означенными людьми и разом покончить с этим делом.

Когда наконец мне удалось на несколько минут уединиться с мамой в нашем пульмановском купе, она сказала:

— Дорогая, я разговаривала с репортерами, они не собираются верить твоей истории.

— Но почему?

— Просто не собираются, и все, — ответила она. — Ты попала в неприятное положение. Зачем ты так много говоришь?

— Но, мама, они расспрашивают меня о случившемся, и я рассказываю.

Мать казалась очень встревоженной и полагала, что нам следует отказаться от всяких разговоров о моем приключении. Но я не видела причин для этого, хотя фантастические слухи о моем местонахождении крайне удивили меня. Один слух заключался в следующем: некий доктор Уикс утверждал, что я находилась у него дома, и он сделал мне кое—какую операцию, после чего некие люди увезли меня в пустыню. В моем случае хирургическое вмешательство такого рода исключалось, по слухи о том, что я перенесла подобную операцию, будут циркулировать некоторое время, прежде чем медицинское обследование докажет их нелепость.

Во всяком случае, перед моим отъездом из Дугласа в полицию приходила секретарша доктора Уикса и сказала, что наверняка сможет опознать во мне женщину, которую он лечил. Перси Боуден, начальник полиции, спросил меня, не хочу ли я встретиться с этой женщиной.

— Конечно хочу, — согласилась я.

Секретарша доктора Уикса была честна. Она посмотрела на меня и заявила:

— Я никогда прежде не видела эту женщину.

Тем временем пастор Дугласа позвонил доктору Уиксу с целью выявить источник слухов. Доктор Уикс отрицал, что он говорил, будто видел меня, и добавил:

— Все, что я видел, это машину, в которой сидели две женщины и мужчина-шофер, проезжавшую около полуночи 22 июня, а в ту ночь я видел много машин. Со стороны журналистов очень непорядочно по отношению к миссис Макферсон или ко мне делать какие-то выводы из моих слов. Я не лечил никакую женщину, как сообщают газеты, и делать такие заявления с их стороны просто низко.

Но клеветнические измышления будут продолжаться.

Вероятно, здесь самое время упомянуть о другом слухе, пущенном в попытке создать мнение, что меня высадили в Мексике, недалеко от Агуа Приеты из автомобиля, который выехал из этого городка, развернулся у развилки дорог и возвратился обратно. Полицейские Мерчисон и Паттерсон из полицейского управления Дугласа и следопыт С. И. Кросс обнаружили следы машины, действительно проехавшей по этому маршруту, но, как впоследствии твердо показал под присягой мистер Кросс, они не смогли установить никакой связи между следами автомобиля и моими. Меня в той машине не было. Но клеветнические толки продолжали связывать меня с ней.

Будет ли конец этим слухам? Что скажут свидетели в полночь? Следует ли мне отказаться от встречи с ними? Следует ли мне хранить молчание, как посоветовала мама?

Когда поезд остановился в Таскопе, в вагон поднялись два человека. Полицейские проводили меня в середину вагона и усадили на самое освещенное место. Журналисты столпились вокруг, предвкушая какую—то сенсацию. Два свидетеля приблизились.

Райан спросил:

— Вы можете опознать среди присутствующих женщину, которую видели в Тасконе?

Кроме меня, моей матери и дочери в вагоне находилась лишь одна женщина, корреспондентка газеты. Я поднялась и сказала:

— Я — миссис Макферсон.

Первый мужчина взглянул на меня и тут же заявил:

— Я ошибся. Я никогда прежде не видел эту леди. Извините за беспокойство, мадам.

Второй мужчина, едва увидев меня, тут же выпалил:

— Конечно! Я видел ее. Она похожа на женщину, которую я видел на улице.

Это послужило сигналом к тому, чтобы блокноты мгновенно зашелестели листами и карандаши с бешеной скоростью застрочили по желтым телеграфным бланкам, передавая новости всему миру. Некоторые журналисты даже не стали дожидаться окончания разговора и бросились к выходу из вагона, чтобы послать свои сообщения.

Ошеломленная, я опустилась на место, ожидая, что капитан Клайн и мистер Райан подвергнут свидетеля перекрестному допросу, но они не предприняли такой попытки.

Конечно, это «опознание» положило начало газетной шумихе. Вот налицо человек, который неотчетливо, мельком увидел некую женщину в низко опущенной на глаза шляпке и опознал в ней особу, прежде ему совершенно не знакомую. То была первая в моей жизни процедура «опознания», за которой последуют многие другие, порой даже более нелепые. Перед необоснованной несправедливостью всех этих процедур я всегда была так же беззащитна и беспомощна, как и в данном случае. И, конечно же, газетные заголовки кричали обо всем на весь мир.

Я вернулась в постель, но ни о каком сне в ту ночь уже не могло быть и речи. К тому времени, когда затих стрекот пишущих машинок и смолк шум голосов, свет дня уже струился в окна и снова раздавался стук в дверь купе. Нужно было выступать перед людьми с площадки вагона. Действительно, по всему пути следования поезда на остановках собирались толпы. Капитан Клайн вызывал меня почти на каждой станции: «Выйдите на встречу с людьми». Он хотел, чтобы я всякий раз представляла его собравшимся и, поклонившись, обычно шептал: «Представьте мистера Райана». Я представляла их как двух замечательных джентльменов, которые сопровождали меня на всем пути домой, и все горячо приветствовали их. Я по—прежнему силилась отогнать подозрение, что они по какой—то причине пытаются подорвать доверие к моей истории. В последующие дни в прессе иногда будут появляться их заявления об убежденности в достоверности моих показаний, но в скором времени они запоют на иной лад. На самом деле, мистер Райан в конце концов на открытом судебном заседании назовет меня обманщицей и лицемеркой и заявит, что он заподозрил меня во лжи с первой нашей встречи в госпитале Дугласа! Если у него с самого начала сложилось такое отношение ко мне, то спрашивается, с какой стати ему было делать вид, будто он всему верит и проводит расследование моего дела? И почему мистер Клайн в ходе нашего путешествия в Лос-Анджелес неоднократно рассуждал о нелепости предположения, что я исчезла по собственной воле? Было ли все это лишь притворством? Ведь пока поезд несся в Лос-Анджелес, я по—прежнему давала им поводы для сомнений.

Когда все прочие на железнодорожном вокзале увидели лишь море обращенных ко мне лиц и многие акры белых форменных одежд, я сквозь пелену наплывающих слез узрела дух любящих друзей, тысячи которых обратились на наших собраниях, с толпами которых я молилась в часы болезни и горя. Дети из воскресной школы, выросшие на моих глазах из крохотных малюток; прихожане, большинство которых получило крещение и приняло Христа на моих собраниях. Родственные церкви округи. Радостно играющий Серебряный оркестр.

Все прочие видели прекрасный автомобиль и убранное цветами сиденье; но я видела лишь любящие руки, которые украсили машину цветами. Работникам моей церкви пришла в голову мысль пронести меня на руках над толпой к автомобилю — меня, которая, образно говоря, так долго носила на руках их!

Представьте себе, если можете, радость воссоединения пастора с прихожанами — наместника Пастыря со своей паствой. С глазами, полными слез, я прошла к алтарям Храма и упала на колени у кафедры, с которой тысячи раз проповедовала Евангелие Иисуса Христа.

О, эти мир, утешение и покой вечно будет обретать человек в святилище Всевышнего! Как часто придется мне искать покоя и утешения в этом святилище во дни грядущей бури; дни, когда сатана нанесет второй удар и погонит над нашими озаренными солнцем морями черные тучи своей злобной ярости; дни, когда он подстегнет волны общественного мнения кнутом клеветы, дьявольского коварства и интриги, превратив их во вспененные безумно пляшущие валы, и пошлет на нас страшный потоп в надежде погрести нас под волнами забвения.

Преклоняя колени в молитве, я слышала шаги тысяч людей по застланным коврами проходам и тихий гул сдержанного восторга, умеренного благоговейным духом молитвы и поклонения, насыщавшим атмосферу церкви. Длинные, расположенные полукружием ряды сверкающих кресел из красного дерева заполнились как по волшебству, ярус за ярусом. Пятьдесят три сотни человек в считанные минуты уже сидели в зале, а люди продолжали идти — толпились на лестницах, у стен, в проходах, забыв в тот миг о всех правилах пожарной безопасности.

Огромные витражи в стенах Храма, представляющие сцены из жизни Христа, источали мягкое полуденное сияние. Косые солнечные лучи, эти золотые потоки расплавленного солнца, лились сквозь янтарные окна над верхним ярусом балкона и падали на противоположные стены, играющие всеми цветами перламутра — голубым, золотым, розовым. Они касались большой фрески, изображающей второе пришествие нашего Господа в окружении десятитысячного небесного воинства, оживляя каждую фигуру и зажигая солнечным блеском золотой нимб над головой Христа, освещая карниз и окрашивая в нежные тона облака на высоком куполе, где, казалось, отразился и навек запечатлелся кусочек калифорнийского неба.

Органистка Эстер Фрик уже сидела на своем месте, лаская искусными пальцами клавиши, извлекая из инструмента колокольные перезвоны, перерастающие в величественные хвалебные песни благодарения.

Чувства переполнили мое сердце, когда я подумала о бесконечной доброте Господа, Его любви, Его милосердии, о том, как Он спас меня, чтобы я проповедовала Евангелие. О тысячах, пришедших к Нему через проповедь Слова Божьего. О тайных твердынях сатаны, о разбитых сердцах, ныне исцеленных, обо всех падших, поднятых из грязи и вязкой трясины неверия к озаренному солнцем плато Его великого спасения.

Когда я подумала о калеках, отбросивших в сторону костыли, и опустевших носилках больных, о слепых, обретших способность видеть, о глухих, к которым возвратился слух, о хромых и увечных, полностью исцеленных в этой церкви, когда я подумала о сотнях молодых студентов, которые посвятили свои жизни Христу и ныне учились в нашей теологической школе, чтобы продолжать наше дело и зажигать огонь священной любви в мириадах других сердец, тогда радость и великая благодарность переполнили мою душу.

И тогда, при мысли о великом милосердии Господа, спасшего мне жизнь и благополучно вернувшего меня домой, я закрыла лицо руками и склонилась у алтаря с чувством глубочайшей благодарности. Стоя там на коленях, я заметила, что сотни людей, подобно мне, непроизвольно потянулись к алтарю. Действительно, с раннего утра люди собирались на улицах и потоком текли в Храм для молитвы и восхваления Господа. Почти с самого рассвета здесь собрались толпы верующих, которые немного смеялись, немного молились, немного пели и немного плакали от избытка радости. Но сейчас все до единого, казалось, прониклись духом истинного общения с Господом.

Склонив голову, я поблагодарила Бога за этих замечательных людей и этот великолепный Храм, поблагодарила Его за каждый шаг на пути к возведению Храма.

Могучий голос органа накатывал мерными волнами — живой голос, наполняющий Храм и пробуждающий в душах надежду и божественный восторг. Ничто не предвещало тогда ту бурю бедствий и преследований, которая разразится над головами прихожан, превратив их на грядущие месяцы в жалкие игрушки своей безудержной ярости.

За нежными высокими тонами органа и аккомпанирующей партией мягких басов слышалось глухое сдавленное бормотание, которое даже теперь медленно перерастало в зловещий ропот, а вскоре раскатится страшным гулом, доносящимся из подземных пещер под нашими ногами. Но мы еще не знали этого.

Когда мощный голос органа упал на заключительном стихе до глубоко прочувствованного тремоло, меня захлестнуло такое счастье от встречи с прихожанами, что ни тени дурного предчувствия не могло закрасться в мое сознание. Я не знала, что уже тогда враг приводил в боевую готовность тяжелую артиллерию и подготавливал дымовую завесу, под покровом которой собирался бомбардировать церковь. Я не знала, что приманка уже помещена в железные челюсти огромного, готового захлопнуться капкана.

Бах! Ба—бах! Огонь! Взрыв! Клубы дыма, летящие к небу!

Подняв головы, прихожане обращали встревоженные, недоуменные взгляды в сторону наступающего врага. Произошло вторжение на священную территорию церкви. Незнакомые лица незнакомых людей мелькали среди нас.

Незнакомцы бывают разными. Мы привыкли к новым людям, приезжавшим со всех концов света в Лос-Анджелес и, конечно, в Храм Ангелов. Но то были странные незнакомцы. Их глаза не выражали духовную жажду и голод людей, приходящих в дом Господа в поисках утешения, но настороженно и неутомимо выискивали что—то с прицельным холодным любопытством. То были глаза охотничьих псов, бегущих по следу, собак, вынюхивающих добычу.

С того времени в течение последующих месяцев продолжался почти беспрерывный обстрел церкви. Сообщения в прессе, которые с быстротой молнии распространялись по свету, поначалу касались моего появления в Мексике и Дугласе, штат Аризона, и содержали рассказ о моем похищении; но чем дальше, тем более сенсационными становились они в угоду аппетитам жадной до сенсаций Америки. Журналистов отправляли на поиски интересного материала, и они должны были добыть его. С их точки зрения мои злоключения представляли собой слишком интересный и слишком сенсационный материал для печати, чтобы позволить им сразу кануть в забвение. Великий газетный бестселлер. Эту жилу следовало разрабатывать дальше.

После того, как первая история была прочитана, переварена и несколько дней не сходила с газетных страниц, стало желательным добавить к ней несколько пикантных и возбуждающих подробностей.

А что может быть более пикантным и возбуждающим для пресыщенной, заевшейся и скучающей прессы, вскормленной на отборных образцах сплетен, сенсаций и скандалов, чем подозрение, затем предположение и наконец едва ли не убеждение, что евангелистский пастор крупного Храма и основательница библейской школы находилась там—то или там—то, с тем—то или тем—то в то время, когда ее якобы держали в плену?

Не думаю, что журналистами двигала злая воля. Но так непрестанно, подобно стучащим по жестяной кровле каплям дождя, сыпались эти низкие, нелепые истории на страницы газет, что они превратились в ливень клеветы, и то обстоятельство, что практически каждое сообщение опровергалось на следующее утро, похоже, не имело никакого значения. Это были свежие новости, и со стороны журналистов не последовало никаких извинений за публикацию первого сообщения, которое было опровергнуто, едва появившись в кричащих заголовках газет. За первым последовало второе и третье, и каждое было сенсацией-однодневкой.

Эти истории, пусть невероятные и вопиюще противоречивые, повторялись с таким упорством — любые истории, возбуждающие общественный интерес, подвергая сомнению мою честность, — что людей, не знавших меня или мою жизнь, нельзя было винить за то, что они поверили этим нелепым растиражированным домыслам. Однако, сколь бы глубоко ни задевало меня все это, я пребывала в странном состоянии отстраненности. Мне казалось, будто речь идет о совершенно другом человеке. Но я забегаю вперед.

Как только мы вернулись в Лос-Анджелес, капитан Клайн выразил желание, чтобы я отправилась с ним на пляж и показала, каким образом и в каком точно месте произошло преступление. Он хотел сделать это в самый день приезда, но я была слишком утомлена. Спустя день или два они с мистером Райаном подъехали на машине в моему дому в обществе репортера Лос-Анджелесской газеты «Тайме» (по—моему, впоследствии я редко видела этих двоих без репортера «Тайме»). Я села в автомобиль, где находились двое полицейских, миссис Райан и водитель, и мы отправились к взморью. По дороге мне задавали множество самых разных вопросов, и я на все отвечала. Я провела их по пляжу и показала место, где женщина в спешке ушла вперед, оставив нас, и путь, которым проследовали мы со Стивом. Я показала место, где, насколько мне помнилось, стояла машина.

— Не может быть, чтобы автомобиль стоял здесь, — сказали полицейские. — Вы же видите, тут стоянка запрещена. — Как будто знак, запрещающий парковку, остановил бы похитителей!

Я признала возможность того, что я ошибаюсь и автомобиль стоял на другой стороне автострады, но и по сей день считаю, что сначала указала место правильно. А вскоре появился свидетель, утверждавший, будто видел на том самом месте автомобиль как раз в то время, когда меня похитили.

На обратном пути капитан Клайн посоветовал мне обратиться к врачу и пройти тщательное обследование, которое подтвердило бы достоверность моих показаний. Позже я сделала это. По—прежнему упорно ходили грязные слухи, будто я исчезла, чтобы сделать аборт. Медицинское обследование и свидетельство об операции, перенесенной на Восточном побережье после рождения сына, вполне убедительно опровергли эту ложь. Но окончательно пресечь эти слухи мне не удалось.

Капитан Клайн постоянно наведывался к нам в дом. Однажды он явился в сопровождении полицейского, имеющего при себе альбом с фотографиями преступников. Они попросили меня просмотреть альбом на предмет опознания моих похитителей. Тут же присутствовали и фоторепортеры с целью заснять меня за просматриванием альбома в обществе полицейских.

Однажды капитан Клайн сообщил мне, что, по его мнению, мне пришло время нанять к адвоката.

— Зачем? — спросила я.

Он сослался на сомнения в достоверности моей истории и возможность расследования моего дела большим жюри.

— Если вы обратитесь именно к этому адвокату, он вызволит вас из беды, — сказал капитан Клайн. — Это Поль Скенк. Возможно, его услуги станут вам в пятьдесят тысяч долларов, но они того стоят.

На самом деле я не видела никакой необходимости нанимать адвоката и не попыталась связаться с ним. Однако в тот же вечер раздался телефонный звонок.

— Я звоню по просьбе мистера Клайна, — раздался мужской голос. — Говорит Поль Скенк. Я хочу обсудить с вами ваше дело.

Я пресекла эту инициативу, и с того дня внешнее отношение капитана Клайна ко мне изменилось. Полагаю, если бы я воспользовалась услугами этого адвоката, то не было бы никакого расследования дела большим жюри либо оно проходило бы совершенно иначе.

Одним из моментов, не позволявших утихнуть спорам вокруг моего дела, было письмо от «жаждущих мщения», которые требовали полмиллиона за мое освобождение. Это послание было напечатано на машинке, в противоположность написанному от руки письму «мстителей», которое пришло в Храм вскоре после моего похищения и позже исчезло из секретных архивов Лос-Анджелесского управления полиции. Второе письмо мама вскрыла лишь в день во вторник 18 июня — в день моего побега. Мисс Шаффер вручила ей конверт в то утро. По всей видимости, письмо пришло в Храм в предыдущую субботу как заказное почтовое отправление. Вскрыв конверт, мама обнаружила прядь волос, вложенную в двойной лист бумаги с машинописным текстом. Письмо, в частности, гласило:

Ваша Эмми находится в наших руках. В доказательство этого посылаем прядь ее волос. Если этого окажется недостаточно, в следующий раз мы пришлем вам ее палец со шрамом. Вероятно, тогда вы поверите. Мы собираемся отправить еще одно письмо, которое вы получите в пятницу, с указаниями, как передать нам 500 000 долларов наличными. Мы не шутим и знаем, что делаем. Не пытайтесь пустить по нашему следу фараонов. Будьте разумны и выполняйте наши указания.

В письме также сообщалось, что многочисленные слухи, будто меня видели в разных городах, пущены самими похитителями с целью сохранить в сердцах прихожан Храма Ангелов надежду, дабы они с большей охотой жертвовали деньги на выкуп. По возвращении я узнала, что в течение одного дня в период моего пребывания в плену меня, согласно поступившим сообщениям, видели сразу в шестнадцати далеко удаленных друг от друга местах! Письмо содержало мои ответы на вопросы, переданные мамой адвокату Маккинли, и предупреждение, что люди, держащие меня в плену, в силах «разрушить Храм Ангелов и запятнать доброе имя Эмми».

Мама показала прядь волос Роберте. Моя дочь сразу опознала в ней прядь волос с моей головы. Мама же выказала больше осторожности, которую впоследствии объяснила следующим образом:

— Меня слишком часто обманывали люди, утверждавшие, будто видели мою дочь или держали ее в плену, поэтому я с великим трудом отогнала искушение поверить, что это волосы моей Эмми, хотя мне страшно хотелось поверить. Когда на следующий день я услышала по телефону голос дочери из Дугласа и она рассказала мне, как преступники отрезали у нее прядь волос, я поняла, что интуиция не подвела меня с самого начала.

Это письмо было отправлено 18 июня где-то между Эль-Пасо и Тасконом. Очевидно, похитители хотели, чтобы его прочитали перед заупокойной службой по мне, назначенной в Храме в воскресенье (ибо прихожане оставили всякую надежду найти мое тело). Вероятно, они посчитали, что в этом случае будет предпринята попытка сразу собрать все деньги на выкуп. Однако задержка письма нарушила их планы.

Но пресса и представители власти с готовностью ухватились за этот факт, намекая на то, что моя мать в действительности прочитала письмо с требованием о выкупе, но умолчала о нем с целью собрать как можно больше пожертвований на памятник после заупокойной службы. Кроме того, газетчики подняли крик и шум по поводу того, что с конверта исчезла особая марка, которая наклеивается на заказные письма. Мама упорно утверждает, что никакой такой марки на полученном ею письме не было. Она заявляет: «На конверте были две двухцентовые марки. Мне приходило множество писем самого разного содержания — авторы одних посланий утверждали, будто они общались с духом моей дочери, отправители других сообщали, что она находится там—то или там—то. Я с горечью прочитала ответы на мои вопросы, но посчитала, что ответить на них может любой человек, живший по соседству с нами в Канаде». В отношении клеветнических слухов о сборе пожертвований на памятник мама дала официальное опровержение, решительно отрицая факт подобного мероприятия. Текущие сборы составили 4 700 долларов наличными и 29 500 чеками, но все эти деньги пошли на покрытие расходов по строительству здания библейской школы и были почти полностью распределены между разными службами Храма Ангелов. «Никаких денег на памятник мы не собирали», — подчеркнула мама.

Куда делась специальная марка с конверта, содержавшего письмо «жаждущих мщения»? Мама предположила, что, если такая марка была на конверте в день доставки письма, ее удалил кто—то из служащих Храма, занимавшихся обработкой почты. В противном случае это дело представлялось нам столь же загадочным, как и полицейским, проводившим расследование.

Я часто думала, что, если бы на поиск и поимку моих похитителей было затрачено примерно столько же сил, сколько ушло на бессмысленное расследование мелких обстоятельств и попытки опровергнуть мою историю, дело было бы закрыто очень скоро. И мама особенно скептически восприняла факт исчезновения первого письма с требованием выкупа, заметив, что «много преступлений раскрывали на основании куда менее серьезных улик, чем написанное от руки письмо». Будь оно в руках следствия, предположила мама, похитителей можно было бы выследить. Но когда письмо потребовалось, оно исчезло из засекреченных архивов управления полиции.

Большое жюри вызвало на суд толпу свидетелей. Очень скоро стало очевидным, что окружной прокурор и его служащие больше заинтересованы в том, чтобы опровергнуть мои показания, нежели в том, чтобы выдвинуть обвинение против похитителей. По мнению мамы, нам следовало отказаться появляться на заседаниях, однако я согласилась с мнением нашего дорогого друга, старшего судьи Карлоса Харди, что нам лучше дать показания.

В июле я предстала перед большим жюри. Примерно три месяца спустя мой адвокат У.К. Гилберт, услышав протокол моего допроса, зачитанный в муниципальном суде в ходе предварительного слушания дела, взорвется от негодования и заявит: «Я веду дела в суде двадцать пять лет, и сегодня я услышал достаточно для того, чтобы у всех присутствующих волосы встали дыбом».

Окружной прокурор Эйса Кийз и помощник прокурора Райан расспрашивали меня обо всех обстоятельствах моего похищения, пребывания в плену, побега и перехода через пустыню. Поскольку множество вопросов свидетельствовало о сомнении в том, что я могла совершить подобное путешествие без воды, не запачкав платье и туфли больше, чем это было, и не пострадав физически серьезней, я

повторила предложение, сделанное ранее. Я сказала большому жюри:

— Если мои показания относительно воды или одежды вызывают сомнения, я готова пройти то же расстояние без воды и в той же самой одежде, чтобы джентльмены смогли оценить мое физическое состояние. — И добавила: — Я не считаю, что человек не в силах выдержать без воды столько времени.

В ответ на вопросы я снова описала внешность похитителей и упомянула об обстоятельстве, о котором ранее уже сообщала полицейским. За несколько дней до похищения я заметила двух незнакомцев напротив своего дома. Каждый раз, входя в дом или выходя на улицу, я видела их там, обычно под деревом. Я поделилась своим недоумением по поводу того, кто же это такие, с полудюжиной людей. Существовала ли какая-то связь между ними и моим похищением, я не знаю, но теперь это дежурство перед моим домом кажется мне несколько подозрительным.

Представители закона подробно расспрашивали меня относительно некоторых обстоятельств, с виду не имеющих — по меньшей мере на мой взгляд — прямого отношения к делу, и проявляли склонность верить низким слухам, опровергнуть которые не представляло труда. Их вопросы свидетельствуют о недоброжелательной атмосфере дознания.

Мистер Кийз обратился ко мне:

— Мне несколько раз сообщали, будто однажды, если употребить общепринятое выражение, вас выгнали из Денвера. Что вы можете сказать по этому поводу?

— О нет! — воскликнула я. — Во время последнего моего пребывания в Денвере мэр города находился на помосте в ходе почти всех служений, и вы можете обратиться за свидетельством к мэру, к представителям коммерческих фирм Денвера и к судье Бегу Линдсею, которого знает вся страна. И когда я уезжала, горожане принесли в отель корзины роз и по щиколотку засыпали комнату цветами.

Затем мистер Кийз сослался на аналогичный слух — будто меня выгнали из какого-то города в северной Калифорнии — особо заметив:

— Я не помню, произошло ли это в Окленде или в каком-то другом городе.

— Это совершенная неправда, — ответила я.

— Может быть, это случилось во Фресно? — настаивал окружной прокурор.

— Нет. Я была бы рада предъявить следствию, если это позволительно, фотографии, сделанные на наших собраниях во всех этих городах.

На некоторое время судьи сосредоточили внимание на моих волосах. Мистер Кийз сказал:

— Я хочу задать вам вопрос довольно личного характера. У вас все волосы собственные?

— Да.

— Вы не носите накладку? — осведомился он с явным недоверием.

— Нет.

Вопрос о моих волосах останется предметом обсуждения на несколько месяцев и будет поднят на предварительном слушании дела, когда я по предложению своего адвоката положу конец всем сомнениям, распустив волосы и затем снова уложив их в прическу в считанные минуты. Но какое отношение имели мои волосы к похищению, мне понять не удалось.

Мистер Райан также уделил пристальное внимание слуху, будто мое исчезновение было связано с какими-то «неприятностями» в Храме. Он спросил, не происходили у меня в период, предшествующий похищению, какие-нибудь столкновения с мисс Шаффер, моей секретаршей. Конечно, я ответила «нет».

— Вы никогда не говорили мисс Шаффер, что собираетесь уволить ее? — не отступал он.

— Нет, — ответила я.

— А она не говорила вам в ответ, что вы не посмеете ее уволить? Что она располагает информацией, способной уничтожить Храм, если...

Это было настолько нелепое измышление, что я прервала говорившего:

— Никогда! Мисс Шаффер мне как родственница.

— У вас не было никаких столкновений со служащими Храма? — продолжат мистер Райан, назвав, в частности, три имени.

— Да, с некоторыми служащими у меня возникали недоразумения, — ответила я. — Но ничего серьезного — незначительные расхождения во мнениях, какие бывают во всякой церкви.

— Позвольте задать вам такой вопрос: вам известно, действительно ли миссис Кеннеди ударила одного из служащих во время спора? — продолжал мистер Кийс.

— В первый раз слышу, — ответила я.

В продолжение этой линии допроса меня спросили, в частности, не думаю ли я, что эти недовольные служащие могли замыслить что-нибудь дурное. Конечно, я нашла смехотворным подобное предположение. Я добавила, что между служащими Храма Ангелов возникало гораздо меньше разногласий, чем в любой известной мне церкви.

Окружной прокурор назвал имя Кеннета Г. Ормистона. Поскольку это имя связывали с моим прежде и будут связывать впоследствии, хотя и без всяких оснований, я привожу здесь все вопросы мистера Кийза и мои ответы в том виде, в каком они записаны в протоколе заседания.

Вопрос: Вы знаете мистера Ормистона, не так ли, миссис Макферсон?

Ответ: Да.

В.: Кто он?

О.: Это человек, руководивший нашей радиостанцией «Зов Четырехугольного Евангелия».

В.: Как долго он работал там?

О.: Практически со дня открытия радиостанции. То есть около двух с половиной лет — пожалуй, года два.

В.: Когда вы видели его в последний раз?

О.: В последний раз я видела его однажды вечером, когда он пришел в Храм после моего возвращения из Европы. То был вечер воскресенья. Я закончила проповедь и увидела, что он разговаривает с мистером Баллардом у органа. Я просто помахала ему рукой вот так (показывает), сказала «Здравствуйте» и прошла мимо.

В.: Вы знакомы с его женой?

О.: Я впервые увидела ее... можно я расскажу, как впервые встретилась с нею? Я повстречалась с миссис Ормистон при странных обстоятельствах. Как—то мистер Ормистон исчез из отдела радио, оставив нас без оператора. Я собиралась выходить в эфир со своей утренней проповедью для госпиталей, но обнаружила, что радио бездействует. Конечно, мы бросились на поиски мистера Ормистона и попросили мистера Хоукинса, его друга, пойти и найти пропавшего. Он отправился к нему домой, после чего в Храм явилась миссис Ормистон и рассказала, что они с мужем ссорились, и ссорились часто и теперь он ушел из дома, а она собирается возвращаться на родину в Австралию; женщина принесла нам письмо от мистера Ормистона, объясняющее сложную ситуацию в семье. В скором времени мистер Ормистон вернулся — страшно грязный и такой измученный, словно он перенес тяжелую болезнь или что-то вроде этого. Мы пригласили супругов к нам домой, и миссис Ормистон решительно заявила о своем намерении оставить мужа, но мы помолились вместе с ними, указали им на серьезность подобного шага и посоветовали любыми средствами сохранить семью. В конце концов они поцеловались и помирились. Вот так я познакомилась с миссис Ормистон.

В.: А миссис Ормистон когда-нибудь говорила вам, миссис Макферсон, что причиной их семейных неурядиц служило то обстоятельство, что, как она заявляла — с основанием или нет — мистер Ормистон питал к вам слишком теплые чувства?

О.: О, вовсе нет. Я едва разговаривала с мистером Ормистоном, едва знала его в то время.

В.: Что ж, значит это произошло впоследствии?

О.: Да. Под конец... однажды вечером я написала мистеру и миссис Ормистон письмо, в котором говорила, насколько тщательно я всегда берегла свою репутацию в Храме, никогда даже не поднимаясь на сцену иначе как в сопровождении двух леди. Моя жизнь у всех на виду, словно я живу в стеклянном доме, а миссис Ормистон незадолго до этого пригласила меня к ним домой на обед. Что я делаю крайне редко, так это хожу в гости к своим прихожанам, но на этот обед мне пришлось пойти, поскольку она так долго и настойчиво приглашала. После обеда, по предложению четы Ормистон, мы втроем отправились осмотреть новую радиостанцию, которую мистер Ормистон установил для компании «Уорнер-Бразерс», а потом зашли в ближайшее кафе съесть по порции мороженого — и кто—то увидел меня там. Я нигде не могу показаться, оставаясь неузнанной — это наше появление вызвало разговоры, и я услышала три разных высказывания. «Что ж, — сказал кто—то, — сестра Макферсон держит при себе мистера Ормистона на сцене»; потом прозвучало также имя мистера Николя — это наш корнетист, которого моя мама попросила некоторое время управлять хором, — и кто-то сказал: «Я уже как-то видел здесь миссис Макферсон с мужчиной и какой—то девушкой»; меня это обеспокоило, поскольку я уважала себя, как, вероятно, свойственно любой женщине с моим именем и репутацией, и решительно избегала любых ситуаций, могущих бросить хоть тень сомнения на мою жизнь — извините меня за эти слова — поэтому я написала упомянутое письмо и объяснила, насколько осторожной мне следует быть. Я знаю, что тогда миссис Ормистон, вместо того, чтобы посмеяться над этим случаем, как посмеялась бы я, отреагировала странным образом и сказала: «Вы же знаете, мой муж довольно ветреный человек». Она сказала: «Как—то раз он улыбнулся девушке, наливавшей ему сливки в кофе». Она считала супруга немножко легкомысленным, но я просто улыбнулась и думать забыла об этом деле, пока позже не пошли какие—то разговоры. Но, если говорить о том, что миссис Ормистон в какой-то связи упоминала мое имя, то, насколько я понимаю, она это отрицает и считает каким-то недоразумением — это мне известно из очень, очень достоверного источника. А недавно мы получили письмо от миссис Ормистон, очень доброжелательное письмо, в котором она благодарит меня за участие и доброту.

Отвечая на следующие вопросы, я решительно опровергла все клеветнические измышления, будто мы с мистером Ормистоном когда-либо встречались в отелях, куда я удалялась для отдыха и занятий перед первым своим отпуском. Наши отношения с мистером Ормистоном никогда не заходили дальше обычных отношений работодателя и работника. Это чистая правда. Но возможно ли пресечь клеветнические, скандальные слухи, когда они уже переданы по радио?

Последний вопрос, заданный окружным прокурором, касался сообщений о моем планируемом мировом турне. Моя мать мучительно переживала поднявшуюся вокруг моего имени шумиху и сказала: «Дорогая, думаю, тебе стоит совершить мировое турне». Мистер Кийз высказал следующее предположение — привожу точные его слова, фигурирующие в протоколе заседания большого жюри: «Что ж, одной из причин, побудивших вас выкинуть такой номер, может быть желание получить рекламу и известность во всем мире для большего успеха вашей деятельности».

На это я ответила: «В этом нет необходимости». Я рассказала о том, как во время моего пребывания в Лондоне Роял—Альберт—Холл заполнялся до отказа три раза в день. «Люди приезжали на служения из Швеции и Дании, — подчеркнула я. — И меня самым милым образом пригласили приехать еще раз».

К концу дознания мистер Кийз вспомнил о предложении, сделанном мной ранее.

— Вы говорили, что хотите сделать заявление жюри?

— О, значит можно? — откликнулась я. — Я пыталась ограничиться лишь ответами на вопросы, но в глубине души весь день хотела выступить с обращением. Я не знала, будет ли мне позволена такая честь. — Я обвела взглядом лица членов большого жюри и продолжала: — Я понимаю, что, возможно, для многих здесь присутствующих моя история звучит странно — и, вероятно, кому-то трудно поверить в нее. Порой даже мне самой трудно поверить в случившееся. Порой все это кажется мне просто сном. Боже, как бы мне хотелось, чтобы это действительно оказалось сном — чтобы я могла проснуться, ущипнуть себя и понять, что всего этого не было в действительности. Я хочу сказать следующее: если репутация, если прожитая жизнь человека хоть что—то значат, то прошу вас мысленно обратиться к прошлому. Мои предки как по отцовской, так и по материнской линии были священниками. Мать посвятила меня Господу еще до моего рождения. Я с самого раннего детства воспитывалась на Библии и в духе религиозного служения. Малым ребенком в возрасте пяти лет я выстраивала в ряд стулья и проповедовала, и свидетельствовала перед ними. Я обратилась в веру в семнадцать лет, вышла замуж за евангелиста, проповедовала Евангелие по мере своих скромных возможностей в родных местах, а затем уехала в Китай, не надеясь когда—либо вернуться в эту страну, но желая отдать свою жизнь Иисусу. Я похоронила там своего любимого мужа. Я вернулась в Америку с маленькой дочерью на руках, родившейся через месяц после смерти ее отца. Я снова стала служить Господу сразу, как только смогла. За мной не числилось великих достижений, но я вдохновлялась единственно своей любовью к Господу, своей любовью к труду и к бесценному Слову Божьему. Но начинала я очень скромно.

И к настоящему времени, пока не произошло это ужасное событие — а никто не в силах объяснить, по какой именно причине Бог допустил его, хотя нам не подобает задаваться подобными вопросами, ибо это грешно, — так вот, пока оно не произошло, я находилась на вершине успеха в том, что касается моего служения Господу. Но так было не всегда. Я начинала с того, что проповедовала перед фермерами и скотоводами, я свидетельствовала перед фермерами, сидевшими в своих голубых комбинезонах на траве под деревьями, и скамьей покаяния служила нам веранда. За шестьдесят долларов, поступивших в качестве пожертвований на этих собраниях, я купила маленькую палатку, жалкую маленькую палатку, сплошь изрешеченную дырами, а на деньги, собранные в ходе последующих служений, приобрела палатку побольше — так все было.

Я никогда не вкладывала деньги в нефтяные месторождения или даже в одежду или предметы роскоши. В первую очередь я всегда — и это можно неопровержимо доказать — думала о служении Господу и о моих дорогих прихожанах. Я говорю это не со зла, но лучше бы мне было вообще не появляться на свет, чем навлечь подобный удар на Божье Слово и дело Господа. Лучше бы мне было не родиться и никогда не увидеть света дня, чем отдать на поругание имя Иисуса, столь любимое мной, и услышать, как люди говорят: «Смотрите, какую дочь породила эта мать», но самое страшное — это удар, нанесенный моему служению.

Перелом в моей карьере произошел во время Международного палаточного собрания в Филадельфии. Я могу предъявить вам, думаю, сотни тысяч писем и телеграмм, присланных друзьями из разных городов, через которые мы проезжали, и на протяжении всех этих лет никто ни разу не говорил, будто видел меня с мужчиной, а равно никогда не упоминал мое имя в связи с историей подобного рода. Не думаю, что меня можно обвинить во лжи, или мошенничестве, или каких—то неблаговидных поступках.

Два года я разъезжала по стране с палаткой. Я сама латала палатку, сама забивала колышки и закрепляла растяжки, почти как мужчина. И потом пришло время, когда мы начали арендовать более крупные залы и театры, за которые порой приходилось платить по сто долларов в день и в которых я проповедовала перед шестнадцатью тысячами человек в течение дня.

Затем началось строительство Храма Ангелов. Я приехала в этот район, где не было специальных зданий церкви, купила участок земли, наняла рабочих и, самолично управляя ходом работ, принялась строить фундамент на свои небольшие сбережения. Я говорила людям, что мечтаю проповедовать Евангелие так, как подсказывает мне Господь, и они приезжали помогать мне, жители других городов, не Лос-Анджелеса, откликнувшиеся на сообщение, опубликованное в моем журнале «Приглашение на брачный пир». Многие годы я живу здесь. Я посещала тюрьмы. Служащие нашей церкви работают в исправительном доме. Мы ухаживали почти за всеми больными в окружном госпитале и каждую неделю выезжали в пригород, чтобы собирать стариков и проповедовать рабочим в обеденный перерыв в мастерских и на фабриках. Мы никогда ни от кого не отворачивались, но всегда давали нуждающимся бесплатную пищу и одежду. И мне кажется, вся моя жизнь прошла на виду у людей.

Естественно, моя проповедь Евангелия встретила враждебное отношение некоторых людей. Я безжалостно выступала против наркотиков, азартных игр, спиртного, табака, танцев и заявляла, что предпочту увидеть моих детей в могиле, нежели в танцевальном зале. Вероятно, я навлекла на себя вражду, высказываясь о распущенности нравов в школьной среде и тому подобном, но во всем я старалась жить, как подобает леди и христианке. И хочу сказать еще одно... как великодушно с вашей стороны было дать мне возможность выступить. Для меня это очень важно. Высказавшись, я почувствую себя спокойней. Я хочу сказать следующее: вы должны верить мне. Вероятно, вы настроены скептически; я никого не виню, поскольку мой рассказ звучит нелепо, но все это было на самом деле, леди и джентльмены.

Предположим, кто-то сомневается в моей честности. Опытному следователю, думается мне, потребуется месяц, чтобы камня на камне не оставить от моей истории — так неужели же я сумею вывернуться? Как сказал один из присутствующих здесь, подобное поведение возможно объяснить только лишь помешательством и ничем иным. Неужели смогла бы я на протяжении семнадцати лет созидать одной рукой и в тот момент, когда сокровеннейшие мои мечты осуществятся, разрушить все созданное. Мотив? Если бы я была больна — а кто-то сказал: «Возможно, она уехала отдохнуть» — но я не была больна! Незадолго до этих событий я прошла медицинское обследование для получения страховки, и врачи засвидетельствовали прекрасное состояние моего здоровья. Амнезия? Это исключается. Я готова пройти любое обследование головного мозга или любой тест, могущий подтвердить его состояние. А что касается какой—то любовной истории, то я люблю дело, которому служу.

Можно предположить более низкий мотив. Мне почти стыдно упоминать об этом в зале суда, но некоторые высказывают такую догадку. Они говорят, что мой нрав подобен переменчивому и непредсказуемому морю и, возможно, со мной приключилась неприятность известного рода, заставившая меня исчезнуть на время. Мне хотелось бы сказать, — я прошу прощения за то, что вынуждена говорить о таких вещах, — что по возвращении домой я прошла тщательное медицинское обследование, хотя необходимости в нем не было, поскольку история моей болезни двенадцатилетней давности полностью исключает возможность подобного случая.

Не знаю, какие еще мотивы можно придумать. Если бы я уехала по собственной воле, то не вернулась бы обратно.

Реклама? Я в ней не нуждаюсь. В воскресенье, предшествовавшее печальному происшествию, мой Храм трижды заполнялся до отказа. В понедельник вечером служение прошло при полном зале. Никакие другие мотивы не идут мне на ум. И я прошу вас... мне не нужно просить вас, чтобы вы самым тщательным образом рассмотрели мое дело и молились обо мне на коленях, поскольку речь идет о церкви, и речь идет о Христе, и взоры мира обращены на религиозного лидера и данное дело, а всякий может прийти и сказать: "Я видел миссис Макферсон там-то", "Я видел ее в таком—то танцевальном зал", "Я видел ее в баре там-то". Просто посмотрите на меня; посмотрите на моих детей и мою семью. Конечно, моя семья — это одно; я же беспомощна, у меня связаны руки. Я не боюсь самого строгого расследования моей истории, ибо она достоверна. Я боюсь единственно лишь, не скажу сфальсифицированных, но ошибочных свидетельств, поступающих от людей, которые были там-то и там-то и полагают, будто видели то—то и то—то; но я не думаю, что подобные показания подтвердятся в ходе следствия, и готова являться по вашему вызову и отвечать на все вопросы. И благодарю вас за предоставленную возможность выступить».

До конца своих дней я буду утверждать, что история о моем похищении и побеге достоверна. Все это было на самом деле. Все произошло именно так, как я рассказывала. Но пройдут еще месяцы после заседания большого жюри, прежде чем попытки следствия опровергнуть мои показания потерпят окончательную неудачу.

Глава 16

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: