В сосредоточии Божьей воле

На протяжении четырех лет я посвящала все свои силы почти исключительно служению в Храме Ангелов. Едва ли я когда-нибудь оставляла свою работу более, чем на пять дней кряду — за исключением двух периодов: пребывания в плену у похитителей и путешествия в Святую Землю. Однако теперь из всех уголков мира начали поступать настойчивые призывы, и я чувствовала себя обязанной уделять время евангелистской деятельности. В последующие десять лет я буду проводить в Лос-Анджелесе столько же времени, сколько и в разъездах по миру.

Сразу после своего оправдания я отправилась в поездку по стране. За восемьдесят дней поездки я хотела охватить своими выступлениями как можно больше мест, поэтому останавливалась в каждом городе очень ненадолго — на два—три дня — и проводила служения дважды в день.

Одну из остановок мы сделали в городе Балтиморе, штат Мериленд. Много лет назад я выступала в театре «Лирик» — большом классическом театре Балтимора. Именно здесь Господь судил мне в полной мере осуществить мое предназначение, состоящее в проповеди Слова Божьего перед больными и увечными. Поскольку новости об исцелениях, совершаемых Господом на моих собраниях, достигли Балтимора, городские газеты возвестили о моем прибытии заголовками «Женщина—чудотворец».

Конечно, в результате такой рекламы здание театра оказалось переполненным больными людьми. Я поднялась по ступенькам на сцену, взглянула на бесчисленные носилки и инвалидные кресла, заполнявшие партер, и воскликнула: «Боже мой!» Я кинула в зал второй взгляд и едва не лишилась чувств. Я бросилась в свою гардеробную, упала на колени возле старого кресла и воскликнула: «Господи, посмотри, что Ты наделал! Там собрались люди в инвалидных креслах и гипсовых корсетах. О Боже, я не в силах исцелить их!»

И тогда Господь заговорил с моим сердцем. Налицо были чрезвычайные обстоятельства, но, полагаю, истинная проповедь Четырехугольного Евангелия началась именно там. Господь сказал:

— Если этим больным суждено исцелиться и спастись, кто исцелит и спасет их?

— Конечно Ты, Господь. Я не в силах исцелить или спасти ни одного из них.

— К чему так волноваться? Просто поднимись на сцену и раскрой Библию, — повелел Господь. — Ты знаешь, как исцелять и спасать с помощью Священного Писания. Ты скажешь людям, что Я собираюсь сделать, а когда наложишь на них руки, Я наложу Свои руки на твои. И все время, пока ты будешь стоять там, Я буду стоять прямо за твоей спиной. А когда ты будешь проповедовать Слово, Я ниспошлю силу Святого Духа. Ты — просто трубка телефона. Ты — клавиша пишущей машинки. Ты — рупор, через который говорит Святой Дух. Теперь ты пойдешь?

— Да, Господи, замечательно. Я буду проповедовать, — ответила я, — и если они не исцелятся, это Твое дело.

Когда настало время, я произнесла проповедь. Потом мы помолились за больных. Методистские, баптистские, епископальные и пресвитерианские проповедники помогали мне, проливая слезы при виде несчастных на носилках и в инвалидных креслах. Господь сказал мне: «Теперь я налагаю Свои руки на твои. Я ЕСМЬ Господь-Целитель».

К моему удивлению — и со стыдом должна добавить, к величайшему удивлению — в тот день произошло больше случаев исцеления, чем мне доводилось наблюдать в любом другом месте. Люди со сломанными позвоночниками — и католики, и протестанты — буквально бегали по театральному залу.

По окончании собрания Господь, казалось, сказал мне: «Помни, если еще когда-нибудь ты позволишь людям называть себя "чудотворцем" и говорить, что исцеляешь больных, ты потеряешь свою силу. Независимо от результатов ты неизменно должна говорить: "Вся слава принадлежит Господу"».

Это было в 1919 году. Сейчас, в 1927 году, я снова приехала в Балтимор — на сей раз не на три недели, как раньше, но всего лишь на несколько часов. Доктор Лич из Мемориальной Объединенной церкви братьев города Франклина телеграфировал в Храм из Балтимора: «Грандиозные служения. Толпы народа. Божественная атмосфера». Он не преувеличил ни в самой малой степени.

Когда наше турне близилось к концу, я узнала о недоброжелательных выступлениях Лос-Анджелесской прессы против меня. Под конец предварительного слушания дела о похищении я обратилась к услугам двух журналистов — из газет «Тайме» и «Игземинер». Я надеялась, что их богатый опыт деятельности в сфере общественных отношений окажется мне полезным в будущем и, в то время как Лос-Анджелесская пресса по большей части сохраняет враждебное отношение ко мне, эти люди, которые в числе прочих сопровождали меня в этой поездке по стране, успешно посодействуют упрочению моего доброго имени. Однако оба они были людьми нерелигиозными, не исповедующими никакой христианской веры, и они обидели некоторых моих друзей. Я надеялась, что связь с евангелической церковью обратит их к христианской жизни. Особое негодование они вызывали у моей матери, поскольку порой брали дела в свои руки — и до, и после моего оправдания.

В последующие годы пресса будет раздувать слухи, будто мы с мамой разошлись, поскольку мама сомневалась в моей истории о похищении. Ничего более далекого от истины и быть не может. Мама никогда не меняла своего мнения — даже в те времена, когда между нами возникали самые серьезные разногласия (а они никогда не были и вполовину столь глубокими, как о них сообщала пресса). Она твердо заявляла, что никакая сила на свете не заставит ее усомниться в моей искренности. Она опровергала все слухи, приписывавшие ей высказывания противоположного содержания.

Наши разногласия носили, в основном, деловой характер. Мама хотела, чтобы я проводила большую часть времени в Лос-Анджелесе, в Храме Ангелов. Я же чувствовала потребность проповедовать Евангелие по всему миру. И в периоды моего отсутствия в Храме незначительные трения, существовавшие между мамой и некоторыми служащими церкви, обострялись. Несколько месяцев спустя стало ясно, что будет лучше, если руководство церковью полностью возьмет на себя кто—то один: либо мама, либо я. Мама предпочла устраниться от дел, и мы пришли к полюбовному соглашению по вопросу имущественных отношений. Однако газеты не успокаивались и продолжали цитировать то высказывания мамы обо мне, то мои — о маме, как правило, сильно искажая заявления и одной, и другой стороны.

Между тем плевелы были посеяны среди пшеницы задолго до моего возвращения в Храм Ангелов 1 апреля. Спустя некоторое время в наших рядах произошел первый серьезный раскол, когда наш замечательный руководитель хора и дирижер преподобный Гледвин Николз покинул нас и основал свою собственную церковь. Сначала около трехсот наших певцов и музыкантов последовали за братом Николзом, но в последующие недели многие — вероятно, большинство их — возвратились. Большая заслуга в этом принадлежит моей матери, которая встречалась с отпавшими от нашей церкви и убеждала их вернуться в Храм. Я надеялась, что брат Николз тоже вернется, и в конце концов это произошло, но лишь три года спустя. Если бы пресса не уделяла так много внимания этому случаю, вероятно он вернулся бы гораздо раньше.

Когда в июле я отправилась в Иллинойс для проведения кампании в Чикаго и Элтоне, недовольство, давно назревавшее в Храме, прорвалось наружу. Я получила спешное донесение от руководства Храма Ангелов с призывом вернуться и взять все дела в свои руки.

После моего возвращения из Иллинойса репортеры настойчиво просили меня прокомментировать слухи о сложившейся в церкви напряженной ситуации, в которой замешана моя мать, Тогда я заявила: «Она — моя мать, и я люблю ее. Я отношусь к ней с глубочайшим уважением и восхищением и безмерно ценю все услуги, которые она многие годы оказывала мне. Между нами нет никаких разногласий. Моя мать уже давно выражала желание устраниться от дел. Она заслужила отдых и получит его».

Чуть более двух лет спустя мама на недолгий срок вернулась к работе в качестве коммерческого директора Храма Ангелов и снова оказала неоценимую помощь в критический момент. В течение этих двух с лишним лет мама несколько раз замечала мне, что недобросовестные интриганы пользуются моим великодушием, и до некоторой степени она, безусловно, была права. Без строгого маминого присмотра я стала легкой добычей для всякого рода дельцов, которые хитростью привлекли меня и мою церковь к участию в ряде деловых предприятий, которые в случае успеха должны были дать замечательные результаты. Однако несколько предприятий успеха не имели, и последовало несколько судебных процессов. На самом деле все судебные процессы против меня в течение нескольких лет возбуждались на основании контрактов и соглашений, суть которых я, не будучи искушенной деловой женщиной, не вполне понимала. Возникла необходимость в возвращении мамы в церковь. Тогда так называемым дельцам пришлось бы иметь дело с ней, а не со мной. И мама действительно оказала огромную помощь, дав показания большому жюри в ходе расследования финансовых операций Храма.

Причиной этого расследования послужили тяжелые обвинения в наш адрес со стороны бывшего главного инспектора Церквей Четырехугольного Евангелия преподобного Джона Гобена. Несколько служителей церкви предупреждали меня, что брат Гобен жаждет стать во главе нашего движения. Некоторые жаловались, что он назначает преданных ему священников на стратегически важные посты, а пасторов, хранящих верность мне, отсылает в отдаленные места. Например, Эрл Дорранс был переведен из Бербанка в Колорадо. Затем Хэролд Джеффриз позвонил мне из Портленда и сообщил, что мистер Гобен лично связался с ним и пытался заручиться его поддержкой в деле моей отставки.

Тем временем преподобный Гобен нанял детективов для слежки за мной. Они сообщили, что как—то ночью проследили меня до дома Александра Пэнтиджа. На собрании священников, созванном братом Гобеном в одной из наших пригородных церквей, последний на основании полученного сообщения предположил, что происходит нечто дурное.

Некоторые люди задавались вопросом, не ошиблись ли детективы? Нет, не ошиблись. Я действительно ездила в тот дом навестить миссис Пэнтидж. Моя подруга переживала тяжелое горе, и я отправилась к ней, чтобы по мере сил утешить ее. В тот вечер, когда был осужден муж миссис Пэнтидж, ее приемная дочь пришла ко мне и сказала: «Миссис Макферсон, мама просит вас приехать. Вы поедете?» Меня отвезли в дом миссис Пэнтидж, и мы помолились вместе. Мне кажется странным, что мои недоброжелатели поднимают столько шума вокруг того факта, что убитая горем женщина призвала к себе священника и священник откликнулся на ее призыв.

В другой раз я приехала к дому Пентиджей на машине своего адвоката, но самого адвоката со мной не было. Машину вел его шофер.

Возникла необходимость в увольнении нашего главного инспектора. Пять или шесть церквей отложились от движения Четырехугольного Евангелия, но почти все в очень скором времени вернулись обратно. Делегации от более чем пятидесяти церквей Четырехугольного Евангелия из южной Калифорнии прибыли в Храм и поклялись в верности нам.

Мистер Гобен продолжал выдвигать против меня неопровержимые обвинения, объявляя меня «вымогательницей» и созывая многолюдные собрания с явной целью произвести перемены в Храме и Церкви Четырехугольного Евангелия. Его обвинения привлекли внимание властей, и началось расследование. Однако счета Храма оказались в полном порядке. Свидетельские показания мамы имели большой вес.

К несчастью, с приходом моей матери на руководящую должность в церкви вновь возникли трения, и она отошла от дел, обвинив меня в том, что я подпала под влияние трех наших служащих — Хэрриет Джордан, Эммы Шаффер и Мэй Уолдрон. Я только что вернулась из Святой Земли, где возглавляла паломничество членов церкви Четырехугольного Евангелия. Мама появилась в санатории с разбитым носом. Газеты опубликовали сообщение — ложное! — что это телесное повреждение нанесла я.

Я снова с горечью удостоверилась в том, насколько оскорбительное освещение может получить в прессе любое расхождение во взглядах или размолвка. Мне страшно жаль, что я вообще когда—либо упоминала о подобных разногласиях, независимо от того, кто и в каких именно выражениях отзывался обо мне плохо.

В то время как пресса усердно смаковала слухи, связанные с моим именем, дело Четырехугольного Евангелия процветало. Возрождение веры продолжалось в Храме Ангелов и при мне, и в периоды моего отсутствия. Никогда еще я не служила Христу с такой радостью и такой страстью! Десятки церквей присоединялись к Международной церкви Четырехугольного Евангелия, основанной в 1927 году. Движение Четырехугольного Евангелия ширилось в Лерике, и мы посылали своих миссионеров за границу — в Латинскую Америку, Африку, на Восток. Возвращаясь в Храм Ангелов, я снова приступала к своим обычным обязанностям пастора плюс пять раз в неделю проводила занятия в библейской школе, которая теперь называлась "LIFE" [жизнь] — «Маяк Международного Четырехугольного Евангелия».

К этому времени Храм Ангелов начал принимать несколько обветшалый вид. Особенно сильно износились ковры. Мне пришло в голову, что не только прихожане Храма, но и подписчики «Приглашения на брачный пир" с радостью воспользуются случаем пожертвовать деньги хотя бы на один ярд малиновой ковровой дорожки, ведущей по широким проходам к очищающему источнику у алтаря. Я объявила, что ярд ковровой дорожки обойдется в два доллара пятьдесят центов по оптовой цене. И прихожане мгновенно собрали пожертвования.

Самый крупный проект, связанный с реконструкцией Храма, состоял в установке восхитительного просцениума, по сторонам которого располагались места для хора. (Раньше хор помещался над сценой и платформой). Это нововведение расширило возможности для представления моих «иллюстрированных» проповедей и постановки священных опер.

Мысль о посланиях такого рода зародилась у меня из чувства неудовлетворенности тем, что, хотя сотни, а иногда и тысячи людей устремлялись к алтарям, многие все равно уходили с моих собраний необращенными. Мне пришло в голову, что, если бы люди могли не только слышать проповеди, но и видеть их, они скорее пришли бы к Иисусу.

На первых порах «иллюстрации» были совершенно элементарными по сравнению с тем, какими они стали впоследствии. Моя первая проповедь, сопровождавшаяся живыми картинами, называлась «Взвешенное решение»... На платформе были установлены огромные весы с чашами и деревянная конструкция, задрапированная бархатом. Внутри конструкции прятался человек. На одну чашу весов я поочередно клала игрушки, символизирующие мирские удовольствия — игрушечный автомобиль, представляющий катание ради забавы, маленький домик, представляющий танцевальный зал, миниатюрный подъемный кран, представляющий страсть к накоплению материальных ценностей и так далее. С добавлением каждого следующего предмета человек, прятавшийся в конструкции, опускал чашу весов все ниже и ниже.

Затем в моих руках появилась куколка, изображающая маленькую девочку в белом платье с огромной фамильной Библией в руках. Поднявшись на стуле на цыпочки, я положила куклу на противоположную чашу весов. Мой ассистент, прятавшийся за плотным занавесом, не знал, в какой именно момент надо опускать чашу весов. Пауза затянулась. Наконец вся конструкция сотряслась, раздался громкий скрежет, и чаша с куклой стремительно опустилась под общий вздох зрительного зала.

Несмотря на некоторую нескоординированность наших действий, эта живая картина вселила в сердца людей уверенность в том, что Библия, принятая в раннем детстве, перевешивает все мирские богатства и развлечения, независимо от их количества.

Впоследствии подобные служения продумывались много тщательней и производили куда большее впечатление на зрителей. Мы использовали прекрасные живописные полотна и мягкое освещение, продуманные и подготовленные художниками и театральными режиссерами, и подбирали музыкальное сопровождение в соответствии с темами посланий. В течение многих лет эти иллюстрированные проповеди доставляли радость сердцам тысяч прихожан, а кроме того, услаждали слух и зрение зрителей. Через них бессчетное множество душ, которые иначе не пришли бы к Христу, возродились в Царстве Божьем.

Всю первую половину 1930 года я по—прежнему придерживалась своего напряженного графика пасторской и административной работы, оставляя без внимания предостережения друзей и товарищей о необходимости «сбавить обороты» во избежание проблем со здоровьем. Еще шесть—семь лет назад Уильям Дженнингс Брайан предсказал мне, что подобный ритм жизни неминуемо приведет к тяжелому нервному расстройству. Но в последующие годы я чувствовала себя большей частью замечательно — несмотря на тяжкое бремя работы и осаждавшие меня со всех сторон беды. Я с великой радостью отдавалась служению Царю Небесному — проповедовала, читала лекции, вела занятия, писала, путешествовала, строила планы, издавала журналы.

Затем свеча, «зажженная с двух сторон», как гласит поговорка, и горевшая так почти беспрерывно на протяжении пятнадцати или более лет, наконец, догорела. В то самое время, когда моя мать отошла от дел Храма, на первых полосах газет появились сообщения о том, что я нахожусь при смерти. Это случилось в августе 1930 года.

Тревога о моем здоровье заставила руководителей церкви созвать специальное собрание Совета Храма Ангелов 7 сентября. В ходе того собрания зачитывались стенограммы заявлений, сделанные моими врачами и моим сыном.

Рольф только что завершил евангелистскую кампанию, в ходе которой объехал почти всю страну. Он представил пылкий отчет о проведенных служениях и объявил о своем намерении поступить в библейскую школу на следующий же день. «Я хочу начать с самого низа, служить мальчиком на побегушках, пройти через все, что судил мне Господь, — сказал он. — Я рад выполнять любой посильный мне труд. Я не знаю, что именно назначил мне Господь, но все Его замыслы совершенны, и я должен быть готов занять уготованное мне место. Поэтому я рад трудиться на любом месте, где только смогу». Затем Рольф перешел к разговору обо мне и моем тяжелом физическом состоянии.

«Надеюсь, мама сможет обрести во мне великое утешение и поддержку. Я, безусловно, ценю вашу заботу о ней и всестороннюю помощь, ей оказанную. Я верю, что доктор Уильяме обеспечит маме наилучшее лечение и уход.

Превыше всего мы должны верить, что Господь поможет нам нести эту тяжкую ношу, и я не сомневаюсь, что в должный срок Он вернет маме здоровье в полной мере. Я высоко ценю то, что вы [члены правления Храма] не спешите отстранить маму от дел, ибо, безусловно, случись такое, ей не миновать нового нервного срыва в ближайшем будущем. Мы хотим, чтобы она полностью оправилась и стала на ноги, чтобы получить возможность продолжать свое дело, облекшись силой Господа. Мы желаем, чтобы Господь исполнил Свою волю. Он исполнит Свою волю, хотим мы этого или нет, а попытка действовать по своей собственной воле не сулит нам ничего хорошего. Давайте же помолимся о маме, чтобы Господь исполнил Свою волю. Если Ему угодно скоро исцелить ее, Он это сделает. Мы должны просто положиться на Него.

Я хочу поблагодарить всех вас за добрую заботу о маме, за ваши молитвы и за всю помощь, которую вы оказывали ей, неизменно поддерживая ее во всех делах. Я высоко ценю все, что вы сделали».

Доктор Уильяме, врач—невропатолог, сказал на том же собрании членов правления:

«Меня пригласили к этой больной как специалиста по нервным болезням. Я обнаружил, что состояние миссис Макферсон вызвано нагрузками, в десять раз превышающими приемлемые. Я никогда еще не встречал человека, который бы столько работал.

Миссис Макферсон была в очень тяжелом состоянии, и неделю назад, в пятницу ночью, едва не умерла. Она ничего не ела. Не могла есть. Мозг ее работал в обычном напряженном режиме, и она находилась в состоянии, которое медики называют ацидоз — то есть в состоянии полного физического истощения при активной мозговой деятельности. Миссис Макферсон думала, что умирает, но этого не случилось. Она проявила совершенное смирение перед лицом смерти и выразила единственно лишь сожаление, что доставляет нам столько хлопот.

Уверяю вас, речь шла не о хлопотах. Но она вдруг начала шутить. Насколько я понимаю, все вы молились за нее здесь. Несомненно, это помогло. В течение двадцати четырех часов произошло самое чудесное выздоровление из всех, какие мне доводилось видеть когда—либо. Я никогда не видел, чтобы больной, стоящий на самом краю могилы, так быстро пошел на поправку. Это было истинным чудом.

Миссис Макферсон хочет в самом скором времени возвратиться в Храм, но позволить ей это сделать было бы самой большой ошибкой. Ее ум работает слишком напряженно для истощенного тела. Силы возвращаются к ней гораздо быстрее, чем возвращались бы к любому другому человеку, но для окончательного выздоровления потребуется довольно длительное время. То есть два, а возможно, и три месяца. Единственное, что я могу сделать, это давать рекомендации и следить за состоянием больной.

Мы оказали миссис Макферсон некоторую помощь в момент тяжелого кризиса, но сейчас я ограничиваюсь в основном рекомендациями, которым она следует. Я считаю ее лучшей пациенткой из всех, что у меня были когда—либо. Дух миссис Макферсон остался прежним. Она думает лишь о том, чтобы поскорее вернуться в Храм, мы же думаем лишь о том, чтобы удержать ее от излишне скорого возвращения.

Было бы неплохо через несколько дней перевезти больную в какое-нибудь место, где ничто не нарушало бы ее душевный покой. Если кто—то просит о встрече с ней, она делает все, чтобы встреча состоялась. Она думает о других куда больше, чем о себе, но в настоящее время этого делать не следует».

В те самые дни, когда я так тяжело заболела, преподобный Гледвин Н. Николз, который первым откололся от нашего движения, вернулся в лоно церкви Четырехугольного Евангелия. Он попросил о возможности выступить с публичным признанием в Храме Ангелов. Пресса, поднявшая такой шум вокруг его ухода из церкви в 1927 году, не отметила особым вниманием его возвращение.

К концу этих, по выражению доктора Уильямса, «четырех ужасных грозовых лет» — хотя на самом деле перед благословением Божьим померкли все эти относительно малые беды — Господь ниспослал мне дар сочинения музыки.

В прошлом, в школьные годы, я немного писала стихи. Это привлекло внимание довольно саркастичного учителя. Он прочитал одно стихотворение и сказал следующее: «Если юная леди, написавшая это стихотворение, пожелает внять моему совету, она не будет больше писать стихи, пока не научится писать много лучше».

Возможно, столь суровый отзыв был вполне заслуженным, но он отбил у меня всякую охоту к дальнейшим занятиям поэзией. И только в конце двадцатых годов Господь стал изливать через меня музыку в изобилии.

За сорок дней до Рождества 1929 года Господь внушил мне замысел первой религиозной оперы «Regem Adorate». Я связалась с Чарльзом Уильямом Уолкемом, который тогда был пастором церкви Четырехугольного Евангелия в Вентуре, штат Калифорния, и посвятила его в свои планы.

— Вы сошли с ума, — сказал он. — У вас еще даже нет сценария. Вы хотите сочинить музыку, написать либретто, провести репетиции с хором и солистами, изготовить костюмы и дать первое представление к Рождеству! Это... это просто невозможно.

— Мы сделаем это, — решительно ответила я. И мы сделали. Сценарий «Regem Adorate» — «О, поклонитесь Царю» — начинался с истории создания и грехопадения человека, продолжался историей Рождества Христова и завершался торжественным гимном «Поклонитесь Царю». Я напела слова, а брат Уолкем записал и аранжировал мелодию. К Рождеству все было готово, и мы дали священную оперу в Храме Ангелов восемь раз.

В последующие годы я создала и другие священные оперы — «Горнило испытаний», «Алый путь», «Богач и Лазарь». И написала много отдельных песен, в том числе «Ключ к вратам Рая», «Лист на ветру», «Понедельник перед великим постом», «Песнь ткача», «Замок разбитых надежд», «Вместе», «Роза Голгофы». Иногда тему песни мне подсказывал какой-нибудь случай из моей пасторской практики — так, например, когда кто—то заметил, что я не могу быть искренней, поскольку слишком много улыбаюсь на сцене, я написала «Должны ли христиане улыбаться?». Песню «В средоточии Божьей воли» я написала на бумажном пакете, найденном на полу железнодорожного вагона, когда услышала истошные крики газетчиков, извещающих о моей смерти в авиакатастрофе. (Я опоздала на тот самолет и поехала поездом.)

Глава 18

Любовь и вера

«Почему вы вышли замуж за Дэйва Хаттона? Что может оправдать христианина, который снова вступает в брак еще при жизни бывшего супруга?» (Несколькими годами позже я буду настаивать на том, чтобы законом церкви Четырехугольного Евангелия нашим священнослужителям запрещались подобные браки, но в 1931 году я держалась иного мнения на этот счет.)

Записки такого содержания пришли мне среди прочих на одном из выступлений, когда я объявила о своей готовности ответить на вопросы. На другие вопросы, поступившие тогда же, ответить было легче — например: «Верите ли вы в неизменную защищенность — в милость, и только милость, Господню?» (Нет, не верю). Но в ответ на вопрос о моем браке с Дэвидом Хаттоном я, в частности, сказала:

«Иногда меня называют "многомужней евангелисткой", но я жила со своими мужьями в общей сложности всего четыре с половиной года. Мой брак с Робертом Симплом был очень коротким и закончился с его смертью. Я старалась жить, не занимаясь делом Господа, но не смогла. Недолгое время проработав рядом со мной, Хэролд Макферсон возвратился в мир бизнеса, а впоследствии развелся со мной и снова женился, оставив меня проповедовать в одиночестве.

А потом, многие годы спустя, я встретила мистера Хаттона и подумала, что с одиночеством покончено, что с газетной шумихой вокруг моего имени покончено. Я думала, что смогу обрести защиту, семью и любовь, но этого не получилось, и я снова осталась одна и, как гласит старая поговорка, "сама себе желаю спокойной ночи"».

Выходя замуж за Дэвида Хаттона, я находила себе оправдание в Библии, которая говорит, что если муж оставляет жену по любой причине, за исключением ее неверности, то это грех. Но если один из супругов уходит, и грешит, и разрывает брачные узы, то они могут расстаться и виновника развода должно считать умершим. В Ветхом Завете неверных супругов забивали камнями насмерть, но в Новом Завете супруги просто расставались, как если бы один из них умер.

Немногие люди знают так хорошо, как знала я, что значит быть одинокой в толпе — что значит чувствовать себя всеми забытой в окружении тысяч людей. И тут в моей жизни появился Дэвид Хаттон. Он появился, горя желанием трудиться, полный готовности, как он говорил, помочь мне нести мою ношу. Снова любовь будет идти рука об руку с верой. По крайней мере, так мне виделось в глупых женских мечтах.

Счастье не продлилось долго, но оно было — и сколь желанным казалось оно мне тогда!

Я находилась в самой плохой физической форме. Из-под лавины дел и несчастий я выбралась в 1930 году измученная и с совершенно разрушенным здоровьем. Члены правления Храма убедили меня отдохнуть подольше, и я вместе с дочерью Робертой отправилась в кругосветное путешествие. Мы находились на Востоке, уже на пути домой, когда Роберта вышла замуж за Уильяма Смайта, начальника хозяйственной части нашего судна. А через несколько месяцев после моего возвращения в Лос-Анджелес Рольф тоже женился — на Лорне Ди Смит, очаровательной студентке нашей библейской школы. Я провела церемонию бракосочетания в Храме Ангелов. Это было замечательным торжеством.

Но теперь, впервые в жизни, если не считать того месяца в Китае между смертью Роберта Симпла и рождением Роберты, я осталась совсем одна, в пустом доме. Вечером каждого дня — после каждого замечательного служения — наши дорогие прихожане и мои любимые дети расходились по своим домам рука об руку, говоря друг другу нежные слова и выказывая милые знаки внимания, а я оставалась сидеть в тишине, пока не гасла последняя лампа в огромной аудитории и не исчезала в темноте последняя счастливая пара.

Когда я вернулась в Калифорнию в 1931 году, на меня навалилось фактически вдвое больше работы. Во время морского путешествия я завершила работу над партитурами второй и третьей священных опер: «Горнило испытаний», на тему угнетения сынов Израилевых в Египте и последующего Исхода, и «Алый путь», пасхальную ораторию. Я работала над партитурами многие месяцы. И теперь была готова представить их на суд зрителей.

Едва лишь закончился теплый прием, оказанный мне по возвращении, как я занялась постановкой опер. В первую очередь следовало найти певца, который исполнил бы партию Фараона. Я и думать не думала, что, найдя певца, найду и мужа. Хомер Родхивер, этот выдающийся «возрожденец» и мой старый друг и друг Храма, узнал о моих поисках и привел в церковь Дэвида Хаттона.

С первого взгляда я почувствовала инстинктивное расположение к этому человеку. Он пел великолепно и чрезвычайно воодушевился идеей постановки оперы. Дэвид приходил еще несколько раз. Мы усиленно работали над аранжировкой музыки, и он оказался чрезвычайно компетентным и полезным человеком. Любовь стремительно вступала в свои права, и мое бедное одинокое сердце снова билось учащенно.

Я помню вечер, когда Дэвид сделал мне предложение. Мы разговаривали об искусстве и прекрасном, и вдруг он признался мне в любви. Он сказал, что хочет всегда быть рядом и трудиться со мной в церкви. Он сказал, что сердце его принадлежит Господу и он хочет работать в винограднике Господнем.

В конце концов я сказала «да», и снова мне казалось, что счастье пребудет со мной навеки. То был не безумный пыл юношеской любви, но скорее, думалось мне, возрождение к жизни зрелого усталого сердца. В браке с Дэвидом Хаттоном я видела возможность обрести многое, чего была лишена в прошлые годы, — покровительство сильного мужчины, заботу, нежность и преданность доброго супруга и помощь сочувствующего единомышленника. Тем временем работа над «Горнилом испытаний» закончилась, и опера прошла с большим успехом — в большой степени, уверена, благодаря великолепному пению мистера Хаттона.

Наступил сентябрь. Мы готовились ехать с нашим спектаклем в северо-западные штаты. Во время одной вечерней беседы мы с Дэйвом решили, что отправимся в Портленд как мистер и миссис Хаттон. Ранним утром 13 сентября мы вылетели на самолете в Юму, Аризона. Законы этого штата не предусматривали трехдневной отсрочки перед бракосочетанием, как в Калифорнии. Мы хотели пожениться как можно скорее. Я страшно боялась шумихи в прессе.

Лишь несколько людей могут описать чувства, которые владели мной, когда около трех часов того воскресного утра я поднималась на борт огромного трехмоторного самолета в Большом центральном аэропорту. Нас сопровождали мой сын Рольф и его жена Лорна Ди. Хэрриет Джордан, декан библейской школы, выехала вперед на автомобиле, чтобы договориться о разрешении на брак.

Мы прибыли в Юму на рассвете. Чуть позже мисс Джордан провела церемонию бракосочетания. Я снова была замужем. Рядом со мной находился мой муж, и скоро мы уже летели обратно, в мой любимый Храм, спеша успеть к моему утреннему служению.

Но вечером того же дня грянул гром. Газетный репортер, любезно договорившийся о самолете на Юму для нас, во время обеда заметил вскользь, что Дэвид собирался жениться на другой женщине. «Ее зовут Миртл Хэзел Сент—Пьер, и она говорит, что Дэвид обещал жениться на ней, а потом разбил ее сердце», — спокойно объявил журналист.

Дэвид сидел во главе стола. Здесь же находились мой сын Рольф, его жена и прочие гости. Сердце бешено заколотилось у меня в груди. Я не осмеливалась взглянуть Дэвиду прямо в глаза, но краешком глаза видела его. Он разволновался, покраснел и сказал, что этого не было. Я ободряюще улыбнулась ему, но ужас и смятение затаились в моей душе.

Я приняла заверения мистера Хаттона, что обвинения этой женщины ложны. Мы отправились на север штата, в Портленд, где провели чудесные собрания. По пути мы посетили тюрьму Сан- Квентин, где я встретилась с несколькими заключенными, в том числе с Эйсой Кийзом, окружным прокурором Лос-Анджелеса, выступавшим моим обвинителем в 1929 году. В ходе расследования его работы с моим делом вскрылись некоторые явно неправомерные действия прокурора по отношению к другим обвиняемым, и он был заключен в тюрьму. Вероятно, здесь самое место упомянуть о том, что то время, когда мистер Кийз готовился выдвинуть обвинение против меня, губернатор Калифорнии Ричардсон сделал суровый выговор окружному прокурору, когда нашел необходимым помиловать шестого человека, приговоренного к заключению мистером Кийзом. Впоследствии эти люди были признаны невиновными и осужденными на основании пристрастных или ошибочных свидетельских показаний. Чрезмерное усердие окружного прокурора в судебном преследовании подсудимых — неважно, виновных или нет — было всем хорошо известно. Однако я не таила на него зла и желала ему добра.

Из Портленда мы отправились в Бостон на восемь дней служений, которые проводились под девизом: «Вернем Библию Бостону». Я распорядилась, чтобы члены «Сторожевой Башни» круглосуточно молились в Храме Ангелов об успехе этой кампании. «Эта "Сторожевая Башня" будет главным нервом пробуждения», — объявила я.

На первом служении в зале Бостон-Гарден, рассчитанном примерно на восемнадцать тысяч посадочных мест, присутствовало меньше народу, чем мы ожидали. Мой администратор сообщил: «Мы собрали пять—шесть тысяч ледышек». Конечно, пять—шесть тысяч человек — это довольно много для любого служения пробуждения, особенно в Бостоне, где вера пришла в глубокий упадок с того времени, когда этот город был колыбелью американской религии. Тем не менее пять—шесть тысяч зрителей, рассеянных по огромному залу Бостон-Гарден, казались крохотной кучкой. Но подождите! Некоторые мои наиболее многолюдные собрания пробуждения начинались куда скромнее. Однажды посещаемость моих служений выросла с трехсот человек на первом до восемнадцати тысяч на последнем. И после нескольких собраний я уже собирала полный зал и в Бостоне и проповедовала перед одной из самых больших аудиторий, к которым когда-либо обращалась. На заключительном служении собралось почти двадцать четыре тысячи человек, и многим так и не удалось попасть в переполненный зал. Мне сказали, что ни на одно евангелистское служение никогда еще не собиралось столько народа.

Сколько всего людей обратилось на этих собраниях пробуждения в Бостоне, сказать невозможно. Иной раз до двух третей аудитории составляли католики. Святой Дух нисходил на собрание, и когда я призывала к раскаянию, меня охватывало смятение. Мне не верилось, что люди правильно поняли меня. В зале вырастал лес рук — даже за моей спиной, где сидели примерно полторы тысячи зрителей, к которым я все время проповеди стояла спиной. На одном единственном служении две тысячи человек поднялись с мест, выражая желание принять Христа как Спасителя.

Из Бостона мы отправились в Провиденс, штат Род-Айленд, на три дня и проповедовали там Слово Божье в зале, рассчитанном на двенадцать тысяч посадочных мест. И Господь заполнил и этот зал. Кампании в Новой Англии явились для меня подлинным источником вдохновения и душевного подъема. Очень часто какой—нибудь журналист подходил ко мне на улице и говорил: «Вы делаете замечательное дело. Нам это известно. Но откуда вы знаете, что обращенные устоят в вере? В какой мере они движимы лишь сиюминутным возбуждением? Вам не кажется, что все дело в вашем личном обаянии или психологической атмосфере собраний, и как только вы отвернетесь, обращенные отойдут от веры?»

— Если бы они обращались ко мне, — обычно отвечала я, — так бы и случилось. Но если они обращаются к Господу Иисусу Христу, они устоят в вере.

Но все же в уме моем часто возникал неотвязный вопрос: «Ты говоришь, они устоят в вере, но уверена ли ты в этом?» За девять без малого лет, проведенных в Храме Ангелов, я имела возможность увидеть крепость христиан в вере. Только Господь мог сплотить этих людей и провести через все бури и испытания, которые нам довелось пережить. Я знала, вера не уходит. И в Новой Англии я нашла новое подтверждение этому. Когда я стояла на сцене в Бостоне и Провиденсе, люди подходили ко мне со всех сторон и говорили:

— Вы не узнаете меня, сестра? Я из Потакита, помните? Я обратился на ваших собраниях там пятнадцать лет назад.

— И вы по—прежнему прочно стоите в вере? — спрашивала я.

— О да, — раздавалось в ответ. — А вон там сидит еще целая толпа наших, которые обратились на тех собраниях.

Как было радостно, когда люди подходили и говорили: «Я обратился четырнадцать лет назад... пятнадцать лет назад... шестнадцать лет назад... на ваших собраниях». Завоевание душ для Христа — единственный труд, плоды которого сохранятся, когда все прочее канет в забвение. Вот почему, когда во время моего пребывания на Востоке мне от известного театрального деятеля Лос-Анджелеса поступило предложение заняться театральными постановками, я ответила: «Я не приняла бы ваше предложение, даже если бы вы посулили мне десять тысяч долларов в день. Я намерена остаться в церкви и проповедовать Евангелие».

Во время нашего пребывания в Провиденсе мне пришло приглашение от губернатора Род-Айленда. Он принял нас в высшей степени любезно и обрисовал ситуацию, связанную с безработицей. Он сказал, что до него дошли слухи о нашей работе в Храме Ангелов, направленной на помощь бедным и нуждающимся, и попросил поподробнее рассказать об этой программе. И в Бостоне, и в Провиденсе мы с радостью приняли предложения оказать содействие жертвам Великой депрессии. В самом деле, куда бы мы ни приехали, казалось, власти ожидают от нас какой—то помощи безработным. И мы с удовольствием оказывали ее. Мы получаем радость от возможности приносить радость другим людям. Самое великое счастье в этом мире заключается не в том, чтобы брать, брать и брать, но в том, чтобы что-то добыть трудом, а потом поделиться этим с ближними.

Мы возвратились в Лос-Анджелес, и скоро болезнь снова подкосила меня. В начале 1932 года я отправилась с Дэвидом в морское путешествие в Центральную Америку. Весной того года мы провели собрания пробуждения в Канзасе и предприняли еще одно морское путешествие с целью поправить мое здоровье. Однако после возвращения в Калифорнию состояние мое по—прежнему оставалось плачевным.

Настал день судебного процесса, возбужденного мисс Сент-Пьер против моего мужа. Я чувствовала себя слишком плохо, чтобы находиться рядом с Дэвидом, хотя душой была с ним. Врачи велели мне отправиться в мой дом на озере Эльсинор, и там я лежала не вставая. Журналисты некоторое время изощрялись в остроумии, обсуждая это дело. В газетах публиковались фотографии и сообщения о разных подробностях нашей частной жизни. Но какой вой поднялся в прессе, когда дело дошло суда: «Целую ручки, мадам! Следствие по делу Хаттона», «Девушка, обвиняющая Хаттона, неистовствует в зале суда», «Баритон дает чистосердечные показания в суде» и так далее, и тому подобное.

В начале июля 1932 года суд присяжных вынес решение по делу. Я ничего не знала, пока не приехал Дэвид. «Пять тысяч долларов, и все дела», — объявил он, беззаботно махнув рукой, словно вынесенный приговор был не заслуживающей внимания мелочью. Я лишилась чувств. Когда я пришла в сознание, мне сказали, что я упала и ударилась головой, повредив основание черепа. Впоследствии я узнала, что в течение многих недель моя жизнь висела на волоске. Мое тяжелое состояние усугублялось опасным кишечным заболеванием, подхваченным к Гватемале.

Как только в прессе утих шум, поднявшийся вокруг судебного разбирательства, мы совершили несколько коротких евангелизационных поездок, но проводить длительные кампании я была не в состоянии. Быстро пронеслись осенние месяцы, а мне становилось все хуже. То были поистине тяжелые дни.

После рождественских каникул мы решили, что мне следует совершить путешествие в Европу. Спустя некоторое время после моего отъезда Дэвид заявил, что я уехала без его согласия. Это казалось странным, поскольку он имел на руках деньги, собранные на поездку, и сам покупал билеты. Он улаживал разные формальности и бегал, взволнованный и возбужденный, подготавливая мой отъезд. Он лично отвез меня в порт и уложил мое измученное тело на постель в отдельной каюте, зарезервированной им на итальянском пароходе «Фалла» для меня и моей сиделки Бернис Мидлтон. А потом он позировал фотографам рядом со мной и подробно рассказывал журналистам о запланированном путешествии.

Уже в Европе я получила по почте вырезки из Лос-Анджелесских газет, в которых говорилось, что Дэвид сходил с трапа весь в слезах. Конечно, тогда он никак не мог утверждать, будто я уехала без его согласия. Я уезжала ненадолго, чтобы отчаянно бороться за свою жизнь, и мой муж знал это. Но хотя это путешествие дало мне необходимый отдых, оно оказалось концом нашего брака.

Я покинула Америку в январе 1933 года. Я писала Дэвиду, и он часто отвечал мне. Насколько я знала, все было в порядке. Муж постоянно повторял: «Не спеши с возвращением, дорогая», «Подожди, пока совсем не поправишься», «Ты нам нужна здесь», «Церкви нужны твои силы». Как могла я сомневаться в его любви, читая фразы вроде следующей: «Я люблю тебя, скучаю по тебе и умираю от одиночества, но главное — это ты, и я хочу видеть тебя здоровой»?

В какое же смятение впала я, когда по возвращении в Соединенные Штаты увидела на первых полосах газет свои письма, адресованные Дэвиду! Прежде чем я сошла на берег, он вышел из пастората и начал бракоразводный процесс. И он стал появляться на театральных сценах, отпуская шутки по моему адресу и по адресу Храма.

Моя несчастная любовь к мистеру Хаттону, конечно, разбила бы мне сердце, когда бы не та вечная и безграничная божественная любовь, которая даруется каждому, стоит лишь попросить о ней. Я совершила ошибку, снова выйдя замуж. Некоторое мои друзья утешали меня, говоря, что я просто вышла замуж не за того человека, и настоятельно советовали мне принять предложение Хомера Родхивера, сделанное позже. Но я не могла пойти на это. В любом случае после печального разрыва с мистером Хаттоном мне ничего не оставалось делать, кроме как заняться восстановлением и созиданием вещей вечных — ибо жизнь человека прекращается только тогда, когда охладевает его сердце и его дух перестает откликаться на зов двух чувств, неотделимых друг от друга — любви и веры.

Глава 19

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: