Может ли женщина проповедовать?

«Да, Господи, я иду!» Снова и снова повторяла я слова обета, данного Господу, при условии выполнения которого Он сохранил мне жизнь, чтобы я могла служить Ему.

«Да, Господи, я иду!» Я не знала, как или куда я должна идти, но я собиралась начать так или иначе. Подобно Ионе, направляющемуся обратно в Ниневию, подобно Моисею, выступающему вперед, чтобы перейти Чермное море, я не медлила ни минуты.

Не чувствуя себя достаточно окрепшей для того, чтобы вступать в очередной спор с мистером Макферсоном или его матерью относительно бессмысленности или неосуществимости подобного предприятия, я вызвала по телефону такси в одиннадцать часов вечера. Держа в одной руке Рольфа, в другой спящую Роберту, я попросила водителя погрузить наши чемоданы на верхний багажник и села в машину.

Я велела отвезти нас на железнодорожную станцию и оттуда отправилась на канадскую ферму. Мне показалось самым естественным вернуться назад, к отправной точке, и именно там попытаться начать новую жизнь. Когда утренний экспресс прибыл в Ингерсолл, меня встретили отец и мать (которая ненадолго вернулась на ферму). Я узнала, что в Китченере, штат Онтарио (в те времена Берлин), пятидесятническая церковь проводит палаточное собрание, и мои родители настойчиво посоветовали мне присутствовать на нем.

— Но... дети... смогу ли я? — пролепетала я.

— Ну, довольно, довольно! У нас лучшее парное молоко во всей округе, на котором мальчонка будет расти быстрее сорняка. А Роберта и так уже превратилась в цветочек.

Вопрос был улажен. Я еду. Но перед отъездом на следующее утро я послала мужу телеграмму следующего содержания: «Я пыталась следовать твоим путем, но потерпела неудачу. Не хочешь ли теперь ты приехать и пойти моим путем. Уверена, мы будем счастливы».

Таким образом вышло, что вскоре я, слабая духом, но исполненная решимости покориться зову Господа, сидела на краешке своего сиденья под крышей большой брезентовой палатки в ожидании, когда священник закончит свою проповедь и призовет к покаянию. Я одной из первых очутилась у алтаря. Задыхаясь от рыданий, я начала:

— О Иисус, прости меня! Ибо...

Но прежде чем я успела закончить, Господь словно прижал Свою руку к моим трясущимся губам и сказал:

— Ну—ну, дитя мое. Не стоит больше об этом.

Я снова попыталась попросить у Бога прощения, но снова Он остановил меня. Этот сердечный отклик, столь неожиданный и благородный, сокрушил мое сердце. Под воздействием великой силы и упала к ногам милосердного Господа и простонала:

— Милый Агнец Божий, позволь мне стать одной из твоих слуг. Я не чувствую себя достойной свидетельствовать или проповедовать, но позволь мне просто любить Тебя и обитать в Твоем доме, о Спаситель!

Но, едва сознавая, что происходит, я уже поднялась с земли и начала молиться за тех, кто стоял на коленях рядом со мной. Древнее помазание Святого Духа горело в моей душе. Люди, на которых я налагала руки, получали крещение Святого Духа — направо и налево.

По окончании служения я подошла к помосту и подозвала проповедника, с которым была незнакома.

— Могу ли я что-нибудь сделать для Иисуса? — спросила я.

Он посмотрел на меня довольно отсутствующим взглядом и рассеянно пробормотал:

— Да я, собственно, не знаю.

— Если что, непременно дайте мне знать. Направляясь к выходу из палатки, я заметила женщину

явно из числа обслуживающего персонала.

— Я могу чем-нибудь помочь? — спросила я.

— Насколько я знаю, нет, дорогая, — прозвучал ответ, не оставляющий мне надежды.

— Могу ли я чем-нибудь помочь вам? — останавливала я других людей, когда шла вдоль импровизированной улицы, образованной двумя длинными рядами спальных палаток.

— Могу ли я что-нибудь сделать для Иисуса? — наконец осведомилась я у мужчины в фартуке, который чистил картошку перед палаткой—кухней в конце улицы.

— Конечно, а как же! — ответил он.

— Скажите скорее, что именно! Мне не терпится потрудиться для Господа. Что я могу сделать?

— Вы умеете мыть посуду?

— О чем речь? Конечно! Я умею мыть посуду. Это умеет каждая женщина.

— Тогда вот, пожалуйста! — с энтузиазмом воскликнул он и, сопровождая свои слова действием, поднял полог палатки, являя моему взору два корыта, наполненные грязными чашками, блюдцами, ложками и ножами. — Горячая вода на плите. Полотенца в этом чемодане.

Если на свете есть какое—то занятие, которое я не люблю больше всех прочих, так это мытье грязной посуды за другими. Но я почувствовала себя на вершине счастья, когда вытащила тарелки из жирной воды, опорожнила корыта и, взяв обжигающе горячую воду и мыло, принялась за дело. В действительности я вдруг осознала, что даже весело насвистываю, пока мои руки проворно летают над корытом. Славен будь, Боже! Я была работником Господа! И что с того, что я выполняла простую работу судомойки? Разве не была она частью прекрасного единого плана по обращению и спасению душ?

Я с особым тщанием вытирала ручки чашек и супниц, старательно протирала тарелки, чтобы на них не оставалось отпечатков пальцев. Я чувствовала, что, если я отнесусь добросовестно к самому малому делу, Господь облечет меня властью в деле куда более возвышенном.

Покончив с мытьем посуды, я вновь принялась приставать к мужчине с вопросами:

— Могу ли я сделать еще что-нибудь? Что у нас в программе дальше?

— Вы умеете обслуживать столики? — Да, сэр!

— Тогда поспешите и нагружайте подносы. Мы подаем обед с цыпленком нескольким десяткам священников в столовую палатку.

Я буквально летала между кухонной плитой и столиками для священников. Это была утомительная работа. Если вы когда-нибудь пытались накормить досыта цыпленком хотя бы одного проповедника, то можете себе представить, чего стоит накормить десятки и десятки их! Но в столовой представлялась прекрасная возможность безостановочно сыпать страстными, жалобными вопросами:

— Вы не знаете, что бы еще я могла сделать для Иисуса?

— Вы умеете играть на пианино? — невнятно спросил один мужчина с набитым ртом.

— Гимны? Да, сэр.

— Тогда садитесь за пианино на вечернем служении. Счастлива? Мне казалось, что в тот вечер на клавиатуре не осталось ни одной клавиши, по которой я не ударила бы. Недостаток в технике я с лихвой возместила энтузиазмом.

— Вы можете руководить хором? Наш дирижер заболел, — на следующий день спросил меня евангелист.

— О да, сэр! — с горячностью ответила я.

— Когда вы управляли хором в последний раз? — улыбнулся он.

— Я никогда еще не занималась этим, сэр, но вы спросили меня могу ли я! Для Христа я смогу сделать все! — Мое рвение решило дело, и мне доверили эту работу. Я с радостью отдалась своим обязанностям: мыла посуду, накрывала столы, застилала постели, отбивала такт поющим, молилась у алтаря до поздней ночи. Я была на небесах от счастья! На небесах!

Наконец общее палаточное служение завершилось. Священники возвратились в свои церкви, оставив одного местного проповедника продолжать работу до конца недели. Так случилось, что он потерял голос. И когда я в очередной раз спросила его: «Могу ли я еще что-нибудь сделать?», он с трудом прохрипел: «Вы... можете... проповедовать?»

— Д—да, сэр, я попробую! — пролепетала я.

— Ну что ж, видит Бог! Похоже, это единственное, что вы еще не попробовали здесь!

Таким образом, получилось, что со своей первой проповедью я выступила как независимый евангелист. Я не помню текста послания. Но помню, что одиннадцать человек прошли к алтарю, чтобы принять Господа. Когда я увидела, как они идут по проходам, волна восторга захлестнула меня, и я, потрясенная истинной радостью и славой происходящего, почувствовала слабость и головокружение. В жизни мне пришлось пережить много волнующих моментов. Я поднималась в небо на воздушном шаре и дирижабле, перелетала через Альпы на аэроплане, погружалась под воду на подводной лодке, смотрела с высоты на кипящий кратер Везувия, проповедовала тысячам людей с киля «Титаника», лежащего на верфи в Белфасте, получала ключи от мэров нескольких городов, открывала заседания Сената и Конгресса, выступала с радиообращениями, которые транслировались по всей стране, забиралась на египетские пирамиды, гуляла по улицам Священного города, путешествовала на верблюдах в сердце Алжира, ходила на голубой «Галилее», собирала полный зал в Роял—Альберт—Холл в Лондоне и огромные толпы в Бостон— Гарденз. Но если говорить об абсолютном, тысячепроцентном восторге, от которого захватывает дух, то для меня по—прежнему нет ничего подобного тому восторгу, который познает завоеватель душ, когда грешники заливаются слезами раскаяния и бегут по проходам, чтобы пасть перед алтарем Всемогущего!

Когда я стояла там на помосте и смотрела сквозь наплывающие слезы на тех первых нескольких новообращенных, я не знала еще, что это — только авангард многотысячной армии, которая будет следовать по их стопам в течение многих лет моего служения длиною в жизнь. Но я знаю, что до сего дня это зрелище вызывает у меня такой же восторг и такое же счастливое возбуждение, какие я испытывала в тот первый раз. Мне по—прежнему хочется смеяться и плакать, плясать и кричать одновременно.

Я все еще стояла там, охваченная счастьем, когда кто—то подергал меня за юбку. Глянув вниз, я увидела женщину, которая сказала:

— Вы именно тот человек, которого я искала.

— Слушаю вас, — вежливо откликнулась я.

— Я живу в Маунт-Форест, — продолжала она. — Это маленький городишко, где почти никто не ходит в церковь. Мой зал для собраний — это крохотное помещение, рассчитанное всего на пятьдесят мест. Но даже они большую часть времени пустуют, и я не осмеливаюсь пригласить действительно хорошего проповедника. Я подумала, может быть, вы согласитесь приехать?

— С великим удовольствием! — сказала я. — Но сначала мне нужно срочно возвратиться в Ингерсолл, чтобы проведать детей, потом отправиться в соседний город Лондон, где я обещала помогать во время десятидневного палаточного собрания. Я освобожусь примерно через две недели.

— Значит договорились. Но помните, я вас предупредила: битва за души будет трудной и тяжелой. Никто и не помнит, когда в последний раз там происходило истинное пробуждение.

— Тогда это станет хорошей жизненной школой для меня, — рассудила я. — И я не пожалею усилий. С Богом нет ничего невозможного.

По окончании собрания в Лондоне я забрала своих детей и выехала в Маунт-Форест, в свою первую маленькую миссию. Поезд грохотал меж колосящихся пшеничных полей Канады, унося Рольфа, Роберту и меня к Маунт-Форест, и я чувствовала себя Руфью, сборщицей колосьев, идущей вперед со сверкающим серпом Слова Божья.

Моя хозяйка миссис Шарп встретила нас на станции, и мы отправились к ней домой. Проходя по главной улице маленького фермерского городка, мы миновали обычный для таких мест универсальный магазин, парикмахерскую, маленькое причудливое здание банка и овощную лавку.

— Не ожидайте многого, — предупредила миссис Шарп. — Вы знаете, наш городок очень мал.

— Мне не терпится увидеть зал для собраний, где я буду проповедовать.

— Вам и не придется терпеть — вон он, прямо через дорогу.

Да, действительно, там он и находился, под маленькой вывеской с названием «Миссия Победы». Я торопливо вошла в здание, прошла по центральному проходу между несколькими десятками стульев и поднялась на крохотную сцену, чтобы обвести взглядом пустое помещение.

— Игрушечная церковь, — прошептала я сыну, которого держала на руках.

Явившись на первое служение, я в крайнем замешательстве увидела перед собой практически пустой зал — в тот вечер пришли лишь двое мужчин и один мальчик. Тем не менее, я проповедовала для них с тем же пылом, с каким позже неизменно обращалась к огромным аудиториям численностью от восемнадцати до тридцати тысяч человек. Но на следующий вечер явилась такая же жалкая горстка людей, и на следующий, и на следующий. Посещаемость утренних и вечерних воскресных собраний была не лучше. Это начало действовать мне на нервы. Зачем тратить столько энергии на нескольких людей? Я решила откровенно поговорить с миссис Шарп.

— Сестра, — неуверенно начала я, — г—где же ваши прихожане?

— Так вот это и есть мои прихожане.

— И давно вы проповедуете им?

— О, почти два года.

— Что ж, — высказалась я, — полагаю, все они уже хорошо наставлены в вере. Давайте отправимся на поиск более многочисленной паствы.

— Боюсь, это невозможно. Я предупреждала вас, когда приглашала приехать, что жители Маунт-Фореста не особо усердно посещают церковь и что это маленький городок.

— Но на пожар сбегаются все, — рассудила я. — Давайте выйдем на улицу и ударим в набат.

— Что вы имеете в виду?

— Как насчет уличных собраний?

— Бесполезно. Мы уже пробовали, но никто не останавливается послушать. Остается только молиться и поручить Господу растопить сердце этого города.

— Что ж, — ответила я, — я собираюсь помочь Ему. Вера без действия мертва, как вы знаете. Я выхожу на улицу, чтобы собрать толпу — прямо сейчас!

Со стулом в руках я двинулась по центральной улице. Никто не задержался, чтобы с любопытством поглядеть на меня, когда я остановилась на главном перекрестке. Я внимательно осмотрелась по сторонам и попыталась выработать план осады душ. Сонный городок праздно нежился в лучах заходящего солнца.

Как могла я привлечь внимание жителей? Я вспомнила девиз Роберта Симпла: «В минуты сомнений — молись». Итак, я начала. Прочно установив стул прямо за поребриком тротуара, я взобралась на эту крохотную кафедру, воздела руки к небу, закрыла глаза и просто стояла так, обратив свое сердце к Господу и не произнося вслух ни слова. Шли минуты. Ничего не происходило, но я по— прежнему не шевелилась, ничего не говорила и не опускала руки. Затем волна любопытства и оживления прокатилась по улице.

Я услышала звук торопливых шагов, приближающихся со всех сторон, и наконец, вокруг меня собралась довольно большая толпа — но я по—прежнему не шевелилась. Теперь я уже боялась пошевелиться. Кто бы мог подумать, что на улице так много народа!

Я открыла глаза и в ужасе осмотрелась вокруг. Потом меня начала бить крупная дрожь. Я попыталась заговорить, но слова застряли у меня в горле. Я просто беззвучно открывала и закрывала рот. Потом в отчаянии я выкрикнула: «Люди!... Скорее за мной!» Я спрыгнула со стула, подхватила его и бросилась вверх по улице к зданию миссии. Толпа ринулась следом.

Я бежала без остановки до самых дверей. Ворвалась в зал, и толпа — вслед за мной. Взлетев на сцену, я крикнула привратнику: «Закройте двери! И не открывайте, пока я не кончу!» Теперь, когда люди собрались, я боялась, что интерес их остынет. Однако никто не проявил желания уйти. Таким образом проблема с паствой была решена. С того памятного дня этот вопрос никогда больше не беспокоил меня сильно. Если вы недовольны плохой посещаемостью церкви, почему бы вам не попробовать этот номер со стулом на каком-нибудь оживленном перекрестке? Так или иначе, я проповедовала тем людям в течение сорока минут. На следующий вечер у крохотного здания миссии собралось столько народу, сколько могло поместиться в зал.

— Сегодня прекрасный вечер. Почему бы вам не попробовать проповедовать на лужайке? — предложил кто-то.

Все вышли на улицу и сидели на траве, пока я проповедовала с веранды. Из зала торопливо выкатили пианино, и несколько фермеров отвязали фонари от своих фургонов и повесили их на ветви деревьев. Таким образом в конце концов я получила большую церковь. Звездный купол неба служил нам крышей. Ветер, шепчущий в ветвях сосен, заменял нам музыку. За неимением скамей люди в моей церкви сидели на мягком зеленом бархате травы. Моими прихожанами были мужчины в брезентовых комбинезонах и женщины в домашних платьях. Под скамью для кающихся грешников мы приспособили осыпающийся край веранды. Вся обстановка вызывала в душе благоговейный трепет.

Огромные широкоплечие фермеры подходили к импровизированному алтарю и отдавали свои сердца Господу. Всю ту неделю я проповедовала под открытым небом, и десятки людей со слезами раскаяния на глазах вошли в Царство Божье. Число прихожан увеличивалось и наконец перевалило за пятьсот. Люди приезжали на лошадях, велосипедах, двуколках и фургонах. Они приходили пешком и прибывали в новомодных «колясках без лошадей».

Женщина—проповедник была в новинку. В те годы, когда я начала свое служение, женщины в Канаде играли вторые роли в жизни. Женщины—бизнесмены или общественные деятели были скорее исключением из правила. Мужчины монополизировали все сферы общественной жизни. Тем не менее они рассуждали так: «Если Господь избирает женщину, чтобы привлечь к Себе тех, кто иначе не пришел бы, то кто из нас усомнится в мудрости Бога? Мы все равно получаем спасение — неважно, мужчина или женщина проповедует нам».

Ортодоксальные священнослужители, многие из которых осуждали даже мужчин—евангелистов — таких, как Муди, Спарджен, Санди и прочих — главным образом потому, что последние использовали новые методы евангелизации, отличные от традиционных и формальных приемов ортодоксальной религии, тем более неодобрительно относились к священнику—женщине. Это стало особенно очевидно, когда мои служения избавились от торжественной мрачности установленного воскресного ритуала и разлились по всей округе победными гимнами радостного, пылкого евангелизма, призывающего к возрождению все семь дней в неделю.

Все же с самого начала я сознавала, что общепринятые методы евангелизации того времени были слишком устарелыми, слишком невыразительными, слишком безжизненными, чтобы завладеть вниманием широких масс. Время не стояло на месте; Евангелие как было, так и осталось живым; но прежние приемы проповедования уже утратили силу. Люди хотели слышать не только о Христе, жившем 1900 лет назад, но о живом, животворящем, облекающем силой Христе сегодняшнего дня!

— Леди, вы не настоящий проповедник!

Я взглянула на говорящего — бородатого старого фермера с обветренным лицом и загорелыми жилистыми руками.

— Я всего лишь новичок в этом деле, — извиняющимся тоном сказала я. — Но почему вы так говорите? Вы... вы смеетесь надо мной!

— Послушайте, — весело ответил он, — вы здесь уже целую неделю и до сих пор не произвели ни одного сбора пожертвований. Разве настоящие проповедники так поступают?

— Это мое упущение. Я даже не подумала об этом!

— Я помогу вам поправить дело прямо сейчас. — Он взял широкополую соломенную шляпу и принялся деловито обходить прихожан. Если кто—то колебался, он просто останавливался перед жертвой, протягивая свою импровизированную тарелку для сбора пожертвований и говорил: «Ну—ну, давай, Билли, старый скряга! Раскошеливайся!» или «Гони монету, Уильяме. Поройся хорошенько у себя в карманах, Коротышка!» Раскрасневшийся, но торжествующий, он возвратился со шляпой, до краев наполненной монетами и банкнотами.

После собрания я пересчитала деньги. Их оказалось около шестидесяти пяти долларов. Я была настолько горда таким большим сбором, что просидела почти всю ночь, глядя на это богатство.

— Это твои деньги. Ты заработала их тяжелым трудом. Люди дали их добровольно. Никто не ставил тебе никаких условий. Положи их в банк на черный день, — говорило эго.

— Эти деньги принадлежат Господу. Их следует вложить в дело Божье. Ищи в первую очередь Царства Божьего, а все остальное тебе приложится, — шептал Дух.

На следующее утро, узнав, что один житель соседнего городка продает палатку, я села на поезд и отправилась к нему.

— Да, леди, — сказал мужчина. — Поднимайтесь по этой лестнице в складское помещение. Первоначально палатка стоила пятьсот долларов, но я продам ее вам за сто пятьдесят.

— Я не могу заплатить больше шестидесяти пяти, — пролепетала я.

— Это просто смешно! Ведь в эту палатку помещается пятьсот человек!

— Какая жалость! Что же мне делать? Скоро начнутся дожди, а в Маунт-Форест только что началось чудесное возрождение веры. В—вы не могли бы...

— Ладно, леди, — уступил он. — Я скажу вам, что я сделаю для вас. Раз уж вы проповедница, я отдам вам палатку за шестьдесят пять долларов, но на одном условии.

— О, конечно, сэр, я на все согласна. — Я открыла кошелек и извлекла из него соблазнительные банкноты.

— Палатка тяжелая и громоздкая. Если вы избавите меня от труда расстилать ее на земле... другими словами, если вы согласны купить ее прямо в мешке, она ваша.

— Договорились! Мне и в голову не пришло бы так сильно утруждать вас. Благослови вас Господь, сэр. Пожалуйста, погрузите ее на мой поезд.

По возвращении в город я возбужденно позвала миссис Шарп и всех соседей: «Скорее идите сюда! Идите сюда и помогите мне распаковать мой брезентовый храм!»

С великим трудом и усердием мы извлекли огромный купол из упаковки и расстелили его на лужайке. Друзья, послушайтесь моего совета: никогда не покупайте палатку в мешке! Мой новоприобретенный молитвенный дом был сплошь в дырах и прорехах, словно решето, а плесень и моль довершили дело. Тем не менее, мы зашили и залатали дыры и поставили палатку. Она была старого образца и крепилась на кольях; для того, чтобы правильно установить тяжелые колья, понадобилась вся моя сообразительность. Но даже тогда, если я натягивала брезент с одном месте, он провисал в десятке других.

Мокрые от пота волосы прилипали к моим щекам, моя юбка была перепачкана пылью и грязью, руки с обломанными ногтями покрыты волдырями — но я упорно продолжала вбивать кувалдой палаточные колышки в землю и надежно закреплять оттяжки. Когда палатка была поставлена и украшена лозунгами и гирляндами цветов, она приняла вполне пристойный вид. Я обошла ее с такой гордостью, с какой архиепископ кентерберийский вышагивает по приделам своего собора.

На следующий день было воскресенье. Теперь у меня была крыша, под которой можно собирать людей. Палатка была уже заполнена до отказа, когда я со счастливым сердцем взошла на кафедру. Вдоль прилегающих улиц выстроились все виды транспортных средств. Полог палатки весело трепетал на крепчающем ветру.

Когда я посмотрела на сотни людей, рассевшихся по длинным рядам взятых напрокат скамей, радость захлестнула мою душу. Это было то, что надо! Я проповедовала, как человек, вдохновленный Духом. Слова просто хлынули потоком с моих уст.

Именно тогда ветер тяжело ударил в брезентовую стену за моей спиной. Палатка тяжело вздохнула, затем отчаянно застонала и пронзительно вскрикнула «И—и—и... тр—р—рах!» Глубокий вздох вырвался из палатки и из моей груди. Прямо над моей головой в брезентовой крыше появилась широкая прореха. Потом весь купол начал медленно провисать. Толпа потеряла всякий интерес ко мне. Все глаза были устремлены вверх, на колеблющуюся брезентовую крышу, которая пошла волнами и грозила обрушиться на нас.

В те первые дни евангелистского энтузиазма я во всем видела либо волю Божью, либо происки сатаны. Я не сомневалась, что сатана пытается сорвать мое служение. Едва отдавая себе отчет в своих действиях, я в крайнем возбуждении воздела руки к крыше палатки и вскричала: «Именем Иисуса я приказываю тебе застыть на месте до окончания сегодняшнего собрания!» И хотите верьте, хотите нет, идущий по стенке трос зацепился за гвоздь, выступающий из каркаса, и палатка перестала падать. Более того, ветер утих, и я благополучно довела служение до конца.

«Ага! — скажете вы. — Бог тут ни при чем, все дело в гвозде». Возможно. Все равно, я вижу в этом Божью волю. Люди, которые ищут другое объяснение случившемуся, очень напоминают мне маленького мальчика, который покатился с крыши амбара. Бедняжка, он скользил по скату крыши все быстрее. «О—о—ой! Боже, помоги мне! — в отчаянии возопил он. — Я падаю... падаю с крыши!» И в этот миг он зацепился штанами за кровельный гвоздь и остановился. Почувствовав себя в безопасности, он снова возвысил свой голос к небесам: «Не беспокойся, Господи, я уже зацепился за гвоздь».

Многие из нас похожи на этого мальчика — мы обращаемся к Богу, когда попадаем в беду, а когда тьма рассеивается, начинаем говорить сами себе: «Вероятно, в конце концов то вовсе не Бог спас меня!»

По окончании собрания мы разобрали палатку и расстелили ее на земле. На следующий день я снова взяла большую иглу, позвала на помощь женщин из числа прихожан и работала весь день, залатывая ярды брезента, на котором были разложены дюжины распорок, растяжек и креплений. К вечеру палатка выглядела, как старая, сплошь залатанная велокамера — мы поставили столько заплат, что от первоначальной палатки практически ничего не осталось. Потом мы снова поставили ее, на сей раз надежно.

Когда мы закончили, все мое тело ныло от усталости. Я была так измучена, что у меня все болело; я была слишком измотана, чтобы проповедовать, слишком утомлена, чтобы делать хоть что—то. Конечно, никто и не ожидал, что я стану проповедовать после столь напряженного дня. Поэтому я решила отдохнуть в тот вечер и прикрепила к палатке маленькое объявление о переносе собрания на завтра.

«Сегодня служения не будет, — гласило объявление. — Проповедница слишком устала, поскольку весь день занималась починкой палатки».

Но все—таки я проповедовала в тот вечер. И на следующий вечер. И на следующий. Готовясь лечь в постель вместо того, чтобы проповедовать, я взяла Библию и опустилась на колени помолиться. Каким—то образом Библия упала с кровати на пол и сама собой раскрылась. «Тот, кто спасает свою жизнь, ее потеряет; но тот, кто отдает свою жизнь Мне и учению, все равно спасет ее», — бросились мне в глаза строки.

Да, я проповедовала в тот вечер. И хотя я поднималась на помост смертельно утомленная, тяжкое бремя усталости свалилось с моих плеч, как падает на пол расстегнутый плащ, когда все поднялись с мест для исполнения первого гимна. И с того вечера так было всегда. Независимо от того, какие заботы или беды приносит день, независимо от того, насколько они изнуряют меня физически и морально, я неизменно чувствую прилив новых сил, как только поднимаюсь на кафедру. Как с продолжительностью моего дня, которая становится тем больше, чем больше у меня дел, так и с моей силой: чем больше мне надо сделать, тем больше силы появляется у меня для этого. А когда послание приходит ко мне, я чувствую, как мое существо пронизывают могучие токи, подобные электрическому току, пробегающему по медной проволоке. Я чувствую прилив энергии и оживаю.

Многие души получили спасение в тот вечер просто потому, что после того, как я починила и поставила палатку, Господь показал мне, что при необходимости Он всегда даст мне довольно силы. С тех пор никогда — и в чрезвычайных обстоятельствах, и в ходе любой длительной осады человеческих душ — эта сила не оставляла меня. Эти токи, подобные электрическому, посылаются свыше в человеческое тело, и рожденный ими свет горит благословенным маяком для всего мира.

Во время того собрания, которое я чуть было не отменила, восемнадцать из тех могучих плечистых фермеров обратились в веру. Они опустились на колени у грубо сколоченного алтаря, и широкие плечи их сотрясались от сдерживаемых рыданий. Когда они, наконец, поднялись на ноги, лица их сияли. Служение продолжалось со славой, неуклонно набирая в мощи, в числе прихожан и кающихся у алтаря, где жизни мужчин и женщин выходили из тьмы и обращались к свету.

Мои собрания посетили все — от самых высокопоставленных лиц Маунт-Фореста до самых незначительных, от городских чиновников и представителей местной знати до самого отъявленного грешника, которым оказался городской глашатай. Последний был колоритной личностью: вечно пьяный, он служил всем чем—то вроде футбольного мяча, ибо его пинками выбрасывали из всех питейных заведений, когда он, зарабатывая жалкие гроши, бродил взад и вперед по улицам со своим колокольчиком. «Слушайте все! Слу—шай—те все!» — протяжно кричал он, объявляя о начале аукциона, футбольном матче и тому подобном. После своего обращения он сказал мне, что я первой среди всех людей назвала его мистером Коннором. Другие называли его Мартышкой. Чудесное перерождение свершилось. Трезвый, в свежевыстиранном и заштопанном костюме, он гордо выступал по улицам, звеня в свой колокольчик громче обычного: «Слушайте! Слушайте все! Я отдал свое сердце Христу. Приходите на собрание пробуждения сегодня вечером и услышьте, как сестра Макферсон проповедует Христа, Который спас даже меня!»

В течение двух лет после того вечера, зимой и летом, в жару и в холод я работала днем и спала ночью под кровом этой палатки. К своим палаткам я относилась, как мать к единственному ребенку: я не могла оставить их без присмотра ни на минуту. Они были для меня миром, в котором я жила, дышала и существовала. Я спала на походной солдатской раскладушке в маленькой палатке, установленной возле большой — спала вместе с двумя своими детьми; и порой во сне я гладила свою брезентовую постель и чувствовала себя солдатом, идущим в бой за Господа.

В середине своего служения в Маунт-Форесте я получила несколько телеграмм от Хэролда Макферсона, который просил меня вернуться домой «мыть посуду». Я ответила, что теперь я стала евангелисткой, все более преуспевающей в завоевании душ, и никогда не покину поле битвы. Тогда мистер Макферсон приехал в Маунт-Форест и, послушав мое выступление, сказал:

— Дорогая, я и понятия не имел, что ты можешь так проповедовать. Ты не должна оставлять это дело.

Глава 9

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: