Вперед, на поле служения

Крепкий ветер свистел в такелаже, когда «Императрица», разрезая носом волны, вышла в открытое море. Океан превратился в ревущий и грохочущий сумасшедший дом. Испуганные вспененные волны бились в иллюминаторы. Нос корабля поднимался и опускался на пляшущих валах, предвещавших шторм. Корабль скрипел и стонал, словно человеческая душа. Платья, висевшие на вешалке, раскачивались от одной стены к другой. Стулья ездили по полу от койки к койке. Стаканы падали на пол и разбивались вдребезги. Матросы в плотно застегнутых зюйдвестках бегали по кораблю, закрепляя на месте все подвижные предметы. Огромные волны обрушивались на полубак. Отступать нам было некуда.

Когда судно стремительно пошло вниз, и потеряла равновесие и сильно столкнулась с Робертом.

— Тебе придется привыкать к морской качке, салажонок, — воскликнул он, помогая мне подняться на ноги.

Шторм усилился. Мимо проплывали айсберги; раздался гонг, зовущий к обеду.

— Ро-роберт!

— Да, милая.

— Я себя чувствую... как—то странно... вот здесь, — я положила руку на живот и судорожно сглотнула.

Морская болезнь, — предположил он. — Лучше немедленно лечь в постель.

С его помощью я улеглась и оставалась в постели целую неделю. Судно выдержало шторм, который вошел в историю, — шторм, который снес капитанский мостик и разогнал по каютам почти всех пассажиров. Лежа в постели, куда Роберт уложил меня, я слушала, как всхлипывает, вздыхает и стонет борющийся со стихией корабль, как он содрогается всем корпусом, когда стремительно взлетает по склону водяной горы только затем, чтобы секунду спустя оказаться в объятиях яростных хлестких волн. Снова и снова взмывали мы вверх, пока мне не начинало казаться, что мачты уже пронзают низко нависшие тучи; и после этого неизменно падали, падали вниз, пока я не начинала бояться, что сейчас наше судно с грохотом ударится о каменистое дно океана и разобьется вдребезги.

К великому моему удивлению ничего подобного не происходило. Каждый раз в последний момент мы снова начинали головокружительный взлет. Я не сомневалась, что вот—вот умру! Но почему—то не умерла. В конце концов милосердное небо сжалилось над нами, и наступил покой, нарушаемый лишь стуком и грохотом двигателя, который не умолкал ни днем, ни ночью.

Когда впоследствии мне приходилось путешествовать морем в ходе поездок но нашим миссиям я, оказываясь за столом с бывалыми моряками, иногда рассказывала о своем первом морском путешествии. И неизменно капитаны содрогались при воспоминании о шторме 1910 года.

— Ну—ка, ну—ка! — задумчиво говорили они обычно. — Это тот шторм, во время которого на «Лузитании» снесло рулевую рубку, не так ли?

— Хм—м! — продолжали они под мягкую музыку невидимого оркестра, услаждающего слух обедающих. — Помнится, тогда «Лузитания» на несколько дней опоздала в порт назначения.

Прежде я никогда не позволяла такой роскоши, как падать в обморок, но, по свидетельству Роберта и корабельного врача, наверстала упущенное во время того путешествия.

— Она приходит в себя! — однажды услышала я, когда медленно выплывала из мутного водоворота морской болезни. Какая—то едкая и жгучая жидкость, насильно влитая мне в рот, обожгла мое раздраженное горло.

— П—пожалуйста, н—не надо! Со мной все в порядке! — сдавленным голосом проговорила я.

— В ее положении... — откуда—то издалека донесся до меня голос Роберта, в то время как очередная волна похватала корабль.

— Крепитесь! — Доктор, шатаясь, направился к двери каюты.

— Через три дня мы должны выйти из полосы шторма.

— Если я когда-нибудь ступлю на твердую землю, — прохрипела я, когда щелкнула задвижка двери, — я никогда ничего не попрошу у жизни, кроме «чудного зеленого холма, на котором я смогла бы лечь и умереть».

— Спокойной ночи, душечка, — донесся издалека голос Роберта.

— Сколько еще до твоей Ирландии и Шэмрок-хиллз? — Ответа не последовало. Черная пелена застлала мое маленькое небо. Следующее, что я помню, это голос Роберта:

— Теперь все в порядке, душечка. Мы уже проходим мимо волнореза. Скоро мы будем в Ливерпуле, все вещи уже собраны. Впереди земля.

— Земля! — радостно встрепенулась я. — Только бы увидеть ее еще раз — и я никогда больше не пущусь в плавание, даже в Америку!

— Ну—ну, милая! Все уже позади! Слышишь? — Странный звук доносился из иллюминатора. — Видишь? Мы замедляем ход!

Следующие несколько часов я помню довольно смутно, но мало—помалу сознание мое прояснилось, и я обнаружила, что лежу в широкой постели в номере ливерпульской гостиницы, восстанавливая силы после своего недавнего посещения владений морского дьявола. Надо мной заботливо склонялся Роберт. Жизнь начала казаться мне более привлекательной. Все еще чувствуя легкое головокружение, я села в постели.

— Где мы, Роберт?

— В Ливерпуле, дорогая. Сегодня мы отплываем в Белфаст. Ты не успеешь оглянуться, как мы уже будем там; и твои новые родители с нетерпением ожидают тебя.

В ту ночь мы плыли и спали в спокойном море. В Белфасте Роберт представил меня своим добрым родителям, двум сестрам и двум братьям, которых я нашла чрезвычайно милыми людьми.

Все мы отправились на автомобиле в Магерафелт, причудливый городок, лежащий в двадцати милях от Белфаста среди изумрудных холмов, бездонных озер и петляющих дорог. Дом моего мужа примыкал к универсальному магазину его отца, где продавалось все — от туфель и ботинок до эмалированных ковшов и фланели для детской одежды.

Я нежно полюбила своих свекра и свекровь и, никогда не имевшая брата или сестры, с неизменной радостью общалась с Сэмом, Уиллом, Мэрион и Мэгги. Меня приняли как члена семьи в причудливом каменном доме, стоящем на лужайке клевера.

В один прекрасный день мама Симпл подарила мне рулон мягкой фланели — вкупе с добрым советом заняться шитьем детской одежды, пока я еще нахожусь в здоровом цивилизованном мире.

— Я вернусь через час, — миссис Симпл ободряюще улыбнулась, — чтобы оказать тебе любую необходимую помощь.

Дверь закрылась за ее очень опрятной спиной, обтянутой тафтой, и я осталась наедине с кусками фланели, иголками, нитками и наперстком.

— Мне следовало сказать, что я никогда не училась шить, — горестно вздохнула я. Но, прищурив глаза и подвернув край фланели, как меня только что научили, я приступила к манипуляциям иголкой с ниткой. Скоро я отказалась от наперстка и, устав от шитья, стала смотреть в окно. Однако, в конце концов, подрубив третью сторону пеленки, я вышла на финишную прямую четвертой стороны.

Вдруг дверь отворилась, и миссис Симпл стала возле меня. Изучив то, что казалось мне аккуратными крохотными стежками, она повергла меня в крайнее замешательство восклицанием: «Увы—увы! Милая, зачем эта лишняя возня с наметкой?»

Она ошибочно приняла мои первые старательные попытки овладеть искусством шитья за простую наметку! Я посмотрела на зигзагообразный шов, потом перевела взгляд на высокую стопку неподрубленных пеленок и в отчаянии воздела руки.

— Отдай—ка их лучше мне, — успокаивающим тоном сказала миссис Симпл. — Вот увидишь, мы с Мэгги сделаем все мигом.

— О, спасибо вам! — выдохнула я, когда она взяла в охапку весь ворох.

— Интересно, каким—то он будет? — мечтательно

проговорила она, прижимаясь щекой к пушистой ткани.

— Вы будете очень разочарованы, если это будет не «он»? — прошептала я. — Я просила дочь.

— Господи, она будет не менее желанной. Но — ах! — как мне хотелось бы, чтобы вы с Робертом остались в Ирландии до ее рождения. Не смогла бы ты уговорить его задержаться?

— Милая мама, он настаивает на безотлагательном отъезде — говорит, что дорога каждая минута и что миллионы людей в Китае умирают, не приняв Христа.

— Тогда, полагаю, я должна смириться, — мужественно сказала она, принимая покорный вид. — Еще малым дитем он каждую свободную минуту молился о том, чтобы стать завоевателем душ. И все, бывало, забирался повыше, на крышу сарая, и во весь голос взывал к Господу, чтобы Он сделал его Своим орудием.

— М—мама, расскажите мне о детстве Роберта побольше...

все!

— Пойдем со мной, я покажу тебе это место, — предложила миссис Симпл.

Я благоговейным трепетом я последовала за ней — и маленький задний дворик мгновенно превратился в священное для меня место.

— Ну а теперь беги отдохни! Я сейчас тоже приду. Неохотно я покинула место ранних трудов Роберта, посвященных Господу, и оглянулась через плечо на скорбную маленькую фигурку в шелковом платье, коленопреклоненную у ограды.

— О Боже, — простонала миссис Симпл, — обязательно ли Тебе нужно забирать его? Я знаю, что никогда больше не увижу его... никогда!

С чувством вины, словно я подслушала что—то, не предназначенное для моих ушей, я на цыпочках вошла в дом и затворила за собой дверь. В последующие дни миссис Симпл проводила все больше и больше часов таким образом. Однако она неизменно выходила из своего Гефсиманского сада с печатью безмятежного покоя на челе. Кто, спрашивала я себя, принимал большую муку: миссионер, который бросался в нестерпимый зной, болезнетворную грязь и нищету языческой земли, — или мать миссионера, которая оставалась дома и совершала слезное бдение у алтаря сына?

Пока мы жили на севере Ирландии, Роберта пригласили проповедовать в Белфаст. Служение прошло с огромным успехом, и у алтарей в большом зале собрались толпы людей. Господин мэр прислал нам приглашение навестить его в ратуше, и там нам преподнесли ключ от города. Пышное одеяние, золотые цепи и блестящие медали мэра внушили мне благоговейный трепет. Роберт стоял очень прямой и высокий среди толпы, которая собралась на мраморных ступенях в ожидании церемонии.

Наступил день нашего отплытия в Англию, вот уже пересчитаны все чемоданы и сумки, вот уже прозвучали последние печальные «прощай». Раздался басистый гудок, лязг якорный цепей, стон поднимаемых сходней, которые связывали Роберта с родным Изумрудным островом, с плеском упали в воду отданные швартовы, звуки песни «Господь храни тебя до нашей новой встречи» постепенно замирали вдали, и все трудней становилось различать фигуру плачущей миссис Симпл на причале. Она стояла, опираясь на руки мужа и старшего сына Уильяма, и казалась очень слабой и несчастной.

— Если вам не понравится в Китае, скорее возвращайтесь в Ирландию! — прокричал Сэм, который легко бежал по пирсу вслед за кораблем.

— Не сомневайся, так мы и сделаем! — с принужденной веселостью рассмеялся Роберт. Ответ Сэма уже не долетел до нас — и мы покинули Ирландию. Единственное, что мы могли видеть еще некоторое время, это трепетание белых платков в воздухе да очертания городка, похожего на игрушечный, на фоне густо— зеленых холмов.

«Перед отплытием в Китай не забудьте заехать в Лондон и обратиться к Сислу Полхиллу, известному христианскому миллионеру, — советовали нам наши канадские друзья. — Возможно, он даст вам тысячу долларов или около того. Он ни за что не упустит такой возможности, и он очень тепло относится к миссионерам».

— Ты сохранил рекомендательные письма, Роберт? — просила я, когда мы ехали на поезде в Лондон.

— Да, мэм. И мистер Полхилл пригласил нас остановиться в его городском особняке. Думаю, нам будет лучше подъехать к его дому на такси.

— О, но как можно! Мы должны экономить каждый пенни.

— Нет, мы подъедем с шиком.

Швейцар в расшитой золотом ливрее принял нас и распорядился насчет нашего багажа. Дворецкий в элегантной униформе, со впечатляющим животиком а ля Джон Буль, приветствовал нас в огромном мраморном зале для приемов, внушившем мне благоговейный трепет. Мистер Полхилл любезно принял нас за столом своей обширной библиотеки, и нас проводили в наши комнаты.

Стоя посередине комнаты, застланной мягким ковром, я с любопытством огляделась по сторонам. Такой великолепной мебели и такой огромной кровати с балдахином я еще никогда не видела.

— Ты выглядишь усталой, милая леди, — сказал Роберт, заключая меня в объятия и сажая на покрытую покрывалом кровать.

— Ты должна отоспаться как следует, пока я буду проповедовать в церкви.

Он нежно поцеловал меня и удалился. Я долго лежала, разглядывая впечатляющий балдахин над головой. Как богат, должно быть, мистер Полхилл! Интересно, как чувствует себя человек, которому Господь доверил владеть таким богатством? Как, должно быть, приятно иметь возможность радовать сердца миссионеров, ведущих борьбу за души, и облегчать трудности, с которыми они сталкиваются при служении в чужих странах! Неужели он действительно даст нам тысячу долларов? Или даже тысячу фунтов? М—м—м! Тогда мы сможем купить маленький уютный домик в Китае. Интересно, что же собой представляет этот Китай? И в каком доме будем мы растить нашего малыша? И будет ли это мальчик или девочка? Впрочем, ладно, ведь до родов еще добрых шесть месяцев! Предаваясь таким мыслям, я заснула.

— Моя машина в вашем распоряжении сегодня, и мой личный секретарь покажет вам город, — сказал мистер Полхилл, когда на следующее утро мы сидели за столом, накрытым сверкающим столовым серебром.

Лондонский мост, Тауэр, Биг Бен, здание Парламента, музей мадам Тюссо, Британский музей, Вестминстерское аббатство, собор

Петра и Павла, вероятно, многим давно известны, но передо мной открывался новый, чудесный мир.

Незаметно пролетела неделя, близился день отъезда, но о деньгах еще никакого разговора не заходило. «Не вздумайте даже намекать, иначе он будет молчать, как воды в рот набрав, — предупредили нас американские друзья. — Скорее всего, он вручит вам конверт полный банкнот при прощании».

Днем накануне отъезда наш хозяин удивил меня, предложив мне произнести проповедь на собрании вечером.

Я оказалась перед сложной проблемой выбора. Если я скажу мистеру Полхиллу, что я не проповедница, он может счесть мою кандидатуру недостойной миссионерской деятельности. Если же я соглашусь и выступлю плохо, то навлеку на себя еще большее бесчестье. Видя мое замешательство, мистер Полхилл, очевидно, приписал его ложной скромности и подбодрил меня:

— Ну же, соглашайтесь! Всем будет чрезвычайно приятно услышать вас.

— С—спасибо, сэр.

— Отлично. Машина заедет за вами в семь часов.

— Но, мистер Полхилл...

Однако дверь уже закрылась за спиной нашего хозяина в безукоризненно сшитом костюме. Отступать было некуда. Он даже не услышал меня. Весь день я молилась и без всякой пользы листала страницы моей Библии. Ни одна тема, ни один сюжет не пришли мне в голову. В отчаянии я оделась и еще раз обратилась к Священному Писанию. Раздался стук в дверь, и послышалось извиняющееся покашливание дворецкого. «Простите, мадам, но вы опаздываете на пятнадцать минут. Машина ждет у дверей».

— Уже иду, — откликнулась я и, судорожно цепляясь за длинные резные перила, пошла вниз навстречу своей судьбе. О, если бы Роберт был там! Но он с самого утра присутствовал на собрании. Возможно, он смог бы подсказать мне что-нибудь в последнюю минуту перед выступлением.

Когда мы подъехали к зданию для собраний, меня на миг охватило дурное предчувствие. Здание занимало целый квартал. Впрочем, вероятно, для служения отведено какое-нибудь небольшое помещение.

— Поспешите, сестра! — поторопил меня водитель, распахивая передо мной дверь служебного входа. Не успела я опомниться, как меня ввели на огромный, заполненный людьми, помост. Задыхаясь, я бросила полный ужаса взгляд на громадный зрительный зал, в котором ряды сидений поднимались вверх до балкона пятого яруса. Около пятнадцати тысяч человек собрались на служение, и многие выступающие выстроились на помосте, готовые произнести свои проповеди.

Священник—распорядитель повернулся ко мне и сказал:

— О! Наша милая миссионерка опоздала на несколько минут, но теперь прибыла и выступит немедленно.

С этими словами он вежливо поклонился и сел.

Я дико озиралась но сторонам. Если бы только по чьему-нибудь знаку хор запел, я могла бы присесть на минутку и поспешно пролистать страницы Библии в последней отчаянной попытке найти что-нибудь. Но священник занял единственное пустое кресло — и я осталась стоять одна перед залом.

Закрыв глаза, я взмолилась, стуча зубами от страха: «О, Г— г — господи, если т—ты когда-нибудь п—п—помогал мне в ж— жизни, то п—п—помоги с—с—сейчас!

Моя Библия раскрылась на Книге Пророка Иоиля, 1:4, и мне показалось, что этот стих выделен жирным шрифтом. Чувствуя себя, как пловец перед прыжком в воду с огромной высоты, я начала: «Оставшееся от гусеницы ела саранча, оставшееся от саранчи ели черви, а оставшееся от червей доели жуки».

Гусеницы, саранча, черви и жуки! Господи, помилуй! Что за тема для начинающего проповедника! Мне казалось, я вот—вот упаду в обморок. Но внезапно что—то случилось. Сила Святого Духа сошла на меня, пока я дрожала как осиновый лист. Затем Господь вложил слова в мои уста точно так же, как в тот памятный день, когда Он крестил меня огнем Пятидесятницы — только на сей раз слова английские. Казалось, речь лилась без сознательного участия или усилия воли с моей стороны. Казалось, через меня являет свое ораторское искусство кто—то другой. Люди, сидящие в обитых красным бархатом креслах, напряженно подались вперед. Время от времени единодушные возгласы «аминь» и «аллилуйя» гремели под потолком огромного зала. Иногда зал взрывался аплодисментами, звук которых напоминал грохот града по жестяной крыше.

Поток слов иссяк так же неожиданно, как начался. Сила, превратившая меня в страстного оратора, прекратила свое действие, словно кто—то повернул выключатель. Я чувствовала себя, как спущенный воздушный шарик. Я была как в тумане и не могла понять, почему так много священников жмет мне руку. Внизу волновалось людское море, зрители аплодировали и вытирали глаза. Роберт обнял меня за плечи и помог сесть в машину.

— Послушай! Как это у тебя получилось? Не знал, что у нас в семье есть еще один проповедник! Отныне ты будешь проводить служения. — Похвалы Роберта проливались бальзамом в мой слух. — Сколько времени тебе понадобилось, чтобы составить эту проповедь?

— О Роберт! — Я разразилась слезами. — Я вовсе не составляла ее. Это было похоже на говорение языками, только на сей раз вышло по-английски.

— Доброе утро, душечка! — Нежный голос Роберта доносился откуда-то сверху, из-за полога кровати. — Ну и как чувствует себя наша проповедница этим чудесным утром?

— М—м—м! Доброе утро! — сонно пробормотала я. — Эй... Да ты полностью одет!

— Сегодня мы отплываем в Китай, милая девушка.

— Конечно! Пора вставать и паковаться!

— Не беспокойся ни о чем! Мы живем в доме миллионера, и служанки уже обо всем позаботились. Дворецкий перетянул ремнями последний чемодан, и шофер уже погрузил все вещи в отдельную машину.

— Во жизнь!

— Наслаждайся ей, пока есть возможность. Другого случая, может, больше и не представится.

— Ты видел мистера Полхилла? Как на его взгляд, я хорошо провела вчерашнюю проповедь?

— Он сказал, что никогда в жизни не испытывал такого глубокого душевного потрясения.

— О, приятно слышать! А он... он еще не вручил тебе конверт?

— Еще нет, но давай обратим наши взоры к Господу, Главному Казначею.

— Да, конечно, — согласилась я, торопливо одеваясь. — Но эта тысяча фунтов могла бы все изменить в нашей жизни сейчас.

Роберт открыл рот, собираясь что—то ответить, но в этот миг раздался легкий стук в дверь.

— Мистер Полхилл хочет попрощаться с вами, — послышался приглушенный голос дворецкого.

В последний раз я медленно обвела взглядом роскошную комнату, служившую нам приютом, а затем догнала Роберта, который легким шагом спускался по великолепной лестнице, описывающей широкую дугу.

— Позвольте поздравить вас со вчерашним триумфом! Вы будете замечательным посланцем Христа на Востоке. Принимать вас в этом доме было для меня истинным наслаждением, и, я надеюсь, вы примете этот скромный дар вместе с моим благословением. — Несомненно, это был вожделенный конверт... длинный изящный конверт для деловых бумаг, который мистер Полхилл вложил в руку Роберта.

Роберт от всей души поблагодарил его, и в скором времени мы выехали в Саутгемптон. Наконец мы остались одни — в автомобиле, который вез нас на пароход. Муж рассеянно смотрел в окно, словно мысли его витали где—то очень, очень далеко. В руках он вертел запечатанный конверт. Думает о нашей будущей жизни в Китае, решила я.

— Роберт! — наконец не выдержала я. — Если ты сейчас же не откроешь этот конверт, я... я...

— Ах да, конечно—конечно, дорогая!

Сквозь шум мотора послышался тихий треск разрываемой бумаги. Потом перед моим зачарованным взором появились три маленькие хрустящие банкноты — достоинством в один фунт стерлингов каждая.

— Пятнадцать долларов! — задохнулась я. — Пятнадцать... — Внезапное разочарование пролилось градом слез.

— На земных или небесных основаниях зиждутся наши надежды, душечка? — утешающим тоном произнес Роберт, прижимая меня к себе. Мне послышалась нотка укоризны в его голосе.

— О Боже, конечно! Кроме того... — поспешно заговорила я,

— если подумать, то со стороны мистера Полхилла было очень любезно принимать нас с таким радушием. Возможно, однажды мы будем чрезвычайно благодарны ему за эти пятнадцать долларов.

Когда мы ступили на трап ослепительно белого парохода, идущего в Китай, страх перед морской болезнью вытеснил у меня из головы все мысли о деньгах. Черные клубы дыма поднимались из труб парохода, и он беспокойно плясал на волнах, натягивая якорные цепи, словно горячий белый жеребец на привязи. Потом на город опустился густой желтый туман, поглотивший причалы, набережную и улицы. Транспортное движение замедлилось, а когда туман сгустился сильнее, невозмутимый кондуктор зажег свой фонарь и стал на переднюю площадку трамвая, чтобы освещать путь перед вагоновожатым. Взревел гудок парохода. Винты вспенили воду. Прощай, милая туманная Англия!

К тому времени, когда наше судно начало вспенивать бушующие волны Английского канала, мы благодаря предусмотрительности Роберта уже распаковали нужные вещи и убрали чемоданы на полку.

— Тебе лучше лечь в постель, милая, — предупредил он, сопровождая свои слова действием. — Ну-ка, заползай на свою койку и лежи не двигаясь, пока не началась морская болезнь.

— Милый, в тот раз я следовала твоим советам, и всю дорогу чувствовала себя плохо. Ты не будешь возражать, если теперь я сама буду планировать свою жизнь? Мне хотелось бы остаться на ногах в этой поездке, смело войти в клетку к этому старому льву по имени Морская Болезнь и рассмеяться ему в физиономию.

В этот момент пароход дал сильный крен, и зубные щетки, содержимое несессера и все прочие мелкие вещи раскатились по полу каюты. Я бросилась подбирать их.

— Мне говорили... о, дорогая... поступай, как хочешь! — простонал Роберт, ворочаясь среди подушек на верхней полке.

Роберт оставался в постели, в согласии со своим заранее продуманным планом, но я постоянно сновала по палубе и добросовестно реагировала на призывы обеденного гонга. Столы в обеденном зале пустели все больше, по мере того как туманные горны продолжали состязаться в громкости с грохочущими пенистыми валами. В одно особо суровое утро мужество почти изменило мне. Когда я одевалась, пол вдруг резко пошел вверх мне навстречу. Висевшая на двери одежда раскачивалась, как маятник, влево—вправо, влево—вправо. Стаканы и графины дребезжали в своих подставках. Чемоданы скользили по полу, словно по льду. Но, твердо придерживаясь своей политики, я решила подняться в столовую позавтракать.

— Доброе утро, мэм! — улыбнулся официант, имевший довольно бледный вид. — Сегодня утром вы практически одна вышли к завтраку.

— Доброе утро! — ответила я. — Будьте любезны, одну порцию овсянки, стакан апельсинового сока, один бифштекс и один тост с корицей.

— Да, мадам.

Неторопливо, словно бросая вызов судьбе, я выпила апельсиновый сок и одолела овсянку. С каждым очередным глотком я чувствовала, как к горлу неумолимо подкатывает комок. В отчаянии я вспомнила совет одного из попутчиков: «Если вы едите, едите, а потом у вас не получается удержать пищу в желудке, просто съешьте после этого еще что-нибудь — и морская болезнь никогда уже не вернется к вам».

— Ваш бифштекс будет готов через минуту, — сдавленным голосом сообщил официант, в то время как особо наглая волна захлестнула окна обеденного зала, заливая все зеленовато—синим светом.

— Не дайте ему остыть! — велела я. — Я отлучусь на минутку!

Сломя голову я помчалась по пустому коридору. О том, что именно происходило в туалете, я умолчу — упомяну лишь о том, что, когда я снова уселась за стол, в желудке моем было полно свободного места для оставшихся блюд.

— Вы все еще хотите бифштекс, мадам? — осведомился официант, с сомнением поглядывая на мое зеленоватое лицо. С мрачной решимостью я приступила к делу потребления пищи — словно это было единственное верное средство против морской болезни. Впрочем, возможно, так оно и есть... ибо за все время нашего долгого путешествия я больше ни разу не чувствовала даже слабого намека на недомогание.

Путешествие было совершенно захватывающим. Гибралтар, Мальта, потом космополитический порт Суэц. Под раскаленным медным небом поднимался огненно-красный Аден. Ни одна река, ручей или источник не журчали на скалистых подступах к Красному морю. Что же касается Красного моря, то я провела много часов, перегнувшись через перила и пытаясь определить, где же именно пролегал путь Моисея и детей Израиля.

Потом дни стали почти нестерпимо жаркими и влажными. О глотке свежего воздуха приходилось только мечтать. Маленькие дети начали капризничать, и почти все пассажиры ночевали на палубе. Водная гладь была спокойна и невозмутима, как зеркало. Каждое облачко, каждый стремительно проносящийся альбатрос отчетливо отражался на ней. Море лежало недвижно, как озеро черной нефти.

— Какое чудесное, спокойное путешествие! — уныло улыбнулась я однажды, промокая платком потный лоб.

— Ты сегодня смотрела на барометр? — спросил Роберт, поднимая глаза от толстого иллюстрированного тома «Путешествия пилигрима» Баньяна.

— Нет, а что?

— Стрелка падает со страшной скоростью, и капитан опасается тайфуна.

И точно, яростный муссонный ветер гнал нас почти до самой Манилы. Потом неожиданно он стих, и мы вошли в Гонконгский залив. Вскоре перед нами выросла величественная гора, вершина которой скрывалась в облаках. Я замерла от восхищения при виде этой чудо-горы с зелеными крутыми склонами.

— Кажется, я страшно полюблю Китай! — счастливо прошептала я себе. Окутанный облаком брызг, быстрый катер нашего лоцмана скользил рядом с бортом парохода. Когда я перегнулась далеко через перила, зачарованно следя за тем, как разворачивается и меняется панорама, две сильные руки обняли меня, и у моего уха прозвучал веселый голос с мягким ирландским акцентом:

— Доброе утро, душечка! Я тебя обыскался! Ты что, никогда не спишь?

— Прости! — покаянным тоном сказала, я чувствуя угрызения совести.

— Ничего страшного! О чем задумалась? О своей новой

родине?

— Роберт, здесь замечательно! — восторженно воскликнула я, глядя на него снизу вверх. — Видишь эти многотысячные толпы на улицах Гонконга и Коулуна? Здесь достаточно заблудших душ, чтобы обеспечить тебе привычный образ жизни! Как ты думаешь, где мы будем жить?

— Конечно, я должен был бы привести тебя и малютку в прекрасный дворец! Но вот я стою перед тобой, без гроша в кармане и без сколько—либо сносного жалования! — расстроился Роберт.

— Да, ты хорош только меня бранить за недостаток веры! — хихикнула я, радуясь возможности свести старые счеты. — Что там ты мне говорил в Англии насчет человека на причале с конвертиком в руке?

— Я тревожусь не за себя... Но у тебя и малышки должен быть

дом!

— Но у меня есть дом — дом, которым я буду владеть до конца своих дней. Открой—ка дверь, Роберт!

Улыбаясь он включился в старую, никогда не надоедавшую нам игру. Раскрыв объятия, он подождал, пока я войду в них, а потом легонько прижал меня к ослепительно белой рубашке своего тропического костюма.

— А теперь закрой дверь, — скомандовала я, со смехом глядя в ирландские голубые глаза, сиявшие из—под белого пробкового шлема с зеленым ободком. — Запри ее крепко, милый!

— попросила я.

— Она заперта;

— Ну вот, видишь. У меня есть тот единственный дом, который мне нужен, и я могу в любую минуту укрыться в нем.

Из своего надежного убежища я смотрела на яркую странную жизнь Коулунского залива — и юное сердце мое переполняла радость.

Глава 6

Китай

— Привет вам! Добро пожаловать в Китай! — Такие возгласы доносились от небольшой группы миссионеров в белой одежде, которые стояли на причале, приветственно размахивая зонтиками и пробковыми шлемами.

— Миссионеров, работающих на чужбине, связывает странная, замечательная дружба, — объяснил Роберт, помахав встречающим и прокричав ответное приветствие. — На родине они замыкаются в пресвитерианской, епископальной, методистской и прочих церквях. Но здесь становятся просто христианами и плечом к плечу выступают единым фронтом.

— Может быть, их сводит необходимость дружеского общения и поддержки, — вслух подумала я. И оказалась права. Эти крестоносцы Господни, находящиеся в добровольной ссылке, просто закидали нас трогательными вопросами о том, что творится на родине, все ли благополучно у их родных и близких, зажигались Или нет огни возрождения там—то и там—то, передали ли друзья им весточку, и десятками других.

Нас привезли в большое здание миссии, где мы нашли временное пристанище и получили первое представление о характере и условиях нашей будущей деятельности. Все вместе мы молились, пели гимны, присутствовали на службах и выстраивались в длинную очередь у окошечек почтового отделения всякий раз, когда в порт прибывал корабль. Все вместе мы ликовали или погружались в уныние в зависимости от того, приходили или нет долгожданные письма. Я всегда думала о том, что если бы только оставшиеся на родине друзья и близкие могли видеть полные ожидания лица за зарешеченными окошечками, они бы более часто и регулярно писали этим одиноким мужественным людям.

— Теперь, как только вы подыщете себе дом, вам первым делом нужно будет нанять повара и учителя кантонского диалекта.

— О, я вполне в состоянии сама готовить и заниматься работой по дому! — воскликнула я, думая о наших стремительно тающих сбережениях. — Кроме того, мы никогда в жизни не нанимали слуг, и мы ведь приехали сюда не для того, чтобы задирать нос перед бедными китайцами.

— Но это не Америка, — объяснили мне товарищи. — Вы мгновенно «потеряете лицо» в глазах местных жителей и сведете на нет всю вашу работу.

— Но сможем ли мы позволить себе это? — усомнилась я.

— Мальчика—слугу, который будет готовить, можно нанять за два цента в день. Расценки здесь сильно отличаются от американских. Кроме того, вам следует завести аму.

— Аму? А что это?

— Ама — это няня или домработница. Ее можно нанять за ту же плату.

— Сегодня я водил вашего мужа по местным базарам, — сказал как—то знакомый миссионер. — Боюсь, у него не очень сильный желудок.

— О, через некоторое время я привыкну, — ответил Роберт, лицо которого заливала нездоровая бледность.

— Ну и как, они прекрасны? — поинтересовалась я.

— Базары—то? Да. Море диковиных цветов и фруктов. Но туземные ряды... бр—р—р! Гнилое мясо, сушеные крысы, собаки, жирные гуси и гусеницы...

— Гусеницы?

— Да, целые ведра гусениц! Китайцы покупают их по одному сену [одна десятая цента] за штуку и едят живыми.

Я своими глазами видел, как один малый проглотил гусеницу.

Он купил такую длинную, с коричневой спинкой и розовым брюшком... всю в такой прелестный рубчик, — добавил он, отчаянно пытаясь сохранить свое ирландское чувство юмора. — А потом высоко поднял эту тварь, запрокинул голову, раскрыл рот и неторопливо опустил в него гусеницу. Она судорожно изогнулась всем телом в последний раз и исчезла в его глотке.

— О Роберт! — содрогнулась я.

— Извини, дорогая! — с раскаянием сказал Роберт. — Но именно так все и было.

Сразу же по приезде Роберт начал проповедовать Евангелие через переводчика, а я занялась поисками жилья. Это оказалось на удивление сложным делом; все свободные дома были либо слишком бедными, либо слишком дорогими. Но в конце концов я нашла целую улицу пустующих домов — на дороге, ведущей к кладбищу. Они были до странности дешевыми. Я осмотрела их все по очереди и остановила свой выбор на домике, который располагался рядом с индусским храмом, где священнослужители постоянно стучали в свои тамтамы и раскачивались под звуки нескончаемой монотонной песни.

Скоро мы узнали, что эта улица так безлюдна потому, что в домах здесь водились привидения. Я не могу объяснить этот феномен, но, действительно, в нашем доме слышались самые странные звуки, стуки, шаги и происходили разные непонятные случаи. «Было ли то игрой воображения? — спросите вы. — Или то были хозяева этих мест — демоны, которым поклонялись в соседнем индусском храме?» Я не знаю. Но, безусловно, силы ада, казалось, витали над этой языческой землей, над которой пылало раскаленное небо, словно крышка начищенного до блеска медного котла.

Роберт повесил для меня гамак на веранде, и я проводила много времени, наблюдая за проходящими мимо толпами людей. Особенно сильно пленяли мое воображение бесчисленные похоронные процессии. Военные похороны медленно громыхали мимо под слаженный топот подкованных каблуков и гром духового оркестра, с покрытым знаменем покойником на лафете. Китайские проворно пролетали под нежный звон многочисленных стеклянных колокольчиков, с развевающимися флажками, с огромными блюдами с жареными цыплятами, рисом, запеченными поросятами и прочими деликатесами, которые клались на могилу усопшего, дабы дух его при желании мог восстать и поесть.

Однажды я увидела, как один из самых известных китайских христиан шел на кладбище, нагруженный такими же съестными припасами, которые предназначались для его умерших предков.

— Когда вы откажетесь от этого нелепого языческого обряда?

— спросила я. — Вы же знаете, что мертвые не могут восстать из могил и насладиться пищей.

— Когда вы, христиане, перестанете класть цветы на могилы своих усопших, — невозмутимо ответил он. — Разве могут мертвые восстать и вдохнуть их аромат? У вас один обычай... у нас — другой.

В общении с неверующими китайцами я натолкнулась на трудность иного рода, чем предполагала.

— Ты христианин? — как—то утром спросила я своего учителя китайского.

— Конечно нет! — фыркнул он.

— Ты как будто злишься, — заметила я!

— А почему бы и нет?! — взорвался он. — Вы, христиане, приплыли к нам в Китай и под дулом пистолета всучили нам опиум и Библию, выгруженные с одного корабля. Китайцы никогда ничего не забывают.

— Сколько времени мне понадобится, чтобы выучить китайский? — поспешила я сменить тему.

— Человек может потратить на учение и двадцать лет — ' но и после этого знать китайский с грехом пополам, — утешил он меня. — Однако за дело... приступим к занятиям.

День и ночь с небес лился на нас зной, словно расплавленный металл.

— Роберт! — обычно бранилась я. — Тебе не стоило ходить на служение днем.

— Но ведь я надел пробковый шлем и взял белый в зеленую полоску зонтик.

— Мне все равно. Ты свалишься с ног от переутомления... так говорят бывалые миссионеры. Пожалуйста, милый.

— Но я так люблю этих людей и чувствую, что одной жизни слишком мало, чтобы отдать им.

— Так не лучше ли сохранить и продлить эту жизнь? —

возражала я.

— Ну—ка, душечка, бери свою накидку, и пойдем расстелим ее на лужайке на кладбище. Там воздух чуток посвежее.

Лежа на траве среди надгробных плит, я старалась забыть о жгучей жаре и смотрела на диковиных ночных птиц с ярким оперением, возвращающихся в свои гнезда, и на огромные, размером с тарелку, цветы магнолии над нашими головами.

Муж клал мне голову на колени и пел на мотив «Собираем колосья» своим особенным немузыкальным голосом:

Собираем китайцев,

Собираем китайцев,

То-то радость у нас,

Собираем китайцев.

— Роберт, ты действительно любишь этих бедных туземцев?

— бывало спрашивала я. — Правда?

— Ну конечно, люблю, иначе меня бы здесь не было! — удивленно отвечал он. — Здесь мое место. И знаешь, дорогая, у меня такое странное чувство, что, когда Господь снова придет к нам, я восстану встретить Его из земли Китая и приведу с собой все души, которые завоевал для Него.

Дома я часто слышала, как Роберт молился в соседней комнате: «О Боже, спаси Китай! Боже, пошли пробуждение в Китай!»

Когда позже он выходил на веранду, я спрашивала:

— Дорогой, ты не боялся стоять на коленях, когда по комнате шныряют эти огромные крысы?

— Я даже не заметил их, — отвечал он. — А что это ты тут сидишь в гамаке, поджав под себя ноги? Мышей боишься, а?

— Мышей? Но, Роберт, эти крысы размером со щенка, и они смотрят на тебя таким наглым и свирепо-бесстрашным взглядом, словно притязают на положение хозяев в доме. А эти многоножки! Ты видел, как они ползают по стенам? У них тысяча ножек, и один укус их — верная смерть!

— Ты жалеешь, что приехала сюда, а, милая?

— Конечно нет! — негодующе воскликнула я. И я ничуть не лукавила.

Однажды, когда я сидела одна на веранде — Роберт в это время проводил служение — мимо дома прошла индусская похоронная процессия. Высокие чернобородые мужчины, одетые во все белое, начиная с огромных, туго обмотанных вокруг головы тюрбанов, кончая подолами длинных свободных балахонов, несли открытые носилки, на которых без всякого гроба лежал покойник. Облаченное в саван тело было густо усыпано цветами. Казавшаяся бесконечной процессия повернула в соседний храм. «Наверное, там они положат покойника в гроб», — рассеянно подумала я.

В скором времени из храма послышался бешеный стук тамтамов и монотонные голоса, звучавшие постоянным крещендо, начали выводить что—то вроде «Ала—бе—ала—бе—а—а—а». Не в состоянии выносить этот непрекращающийся стук и однообразное пение, я ушла в дом и села писать родителям. В скором времени я почувствовала резкий запах жареного мяса или яиц. Едкий дым струился по комнатам откуда—то со стороны кухни.

«Вечно этот повар! — раздраженно подумала я. — Сколько раз можно просить, чтобы он не жарил протухшие яйца и не тушил свое любимое мясо с душком. Ну сейчас я ему покажу!» Поспешив на кухню, я окликнула слугу по имени, но нигде его не обнаружила. Плита была совершенно пустой. Клубы вонючего дыма валили в открытые окна с улицы. Испугавшись пожара, я бросилась к окну и выглянула наружу. При виде зрелища, представшего моим глазам, я оцепенела от ужаса.

Тело индуса лежало на высоком каменном сооружении, похожем на алтарь, обложенное со всех сторон дровами. Друзья и родственники покойного сидели кружками поодаль от погребального костра, раскачиваясь взад и вперед и выводя речитативом ритуальную песнь. Несколько человек подливали керосин в весело пляшущее пламя. Кровь же застыла в моих жилах оттого, что покойник вел себя не как обычный мертвец! Он подтянул колени, сел и зашевелился, словно самый настоящий живой человек. В моем неискушенном уме не возникло и мысли, что эти движения вызваны сокращением горящих мышц и сухожилий.

Со мной случилась истерика. Прилагая отчаяннее усилия к тому, чтобы не завизжать, я закрыла окна, бросилась в свою спальню и со стоном упала на кровать. «Держи себя в руках! Помни о ребенке!

— сурово приказала я себе. — А вдруг из-за этого она родится с каким-нибудь увечьем или мертвой?!» Но, несмотря на все старания, я не могла остановить конвульсивную дрожь или подавить растущее желание завизжать во весь голос.

В этот момент по лестнице поднялся Роберт.

— Милая! Милая! В чем дело? — воскликнул он.

— Эти индусы! — задыхаясь, выговорила я. — Они... они сжигают живого человека на заднем дворе! — И добавила без всякой логики: — Не прикасайся ко мне! Не прикасайся ко мне, или я закричу!

Мой муж поступил самым естественным образом: подошел и обнял меня. Без всякой видимой причины его сочувственная нежность зажгла запальный фитиль пороховой бочки моих напряженных до предела эмоций — и в тот же миг со мной случился сильнейший истерический припадок. Я слышала истошные вопли и дикий хохот, рвавшиеся из моей груди, с таким ощущением, что это кричит совершенно другой человек. Схватив угол одеяла, я затолкала его себе в рот, чтобы заглушить эти пронзительные душераздирающие звуки.

— О Роберт! Извини... Извини меня! — наконец удалось проговорить мне.

— Ну-ну! Вытри слезки! Ты так плачешь из-за малютки, которую носишь!

— Да нет же! Они действительно сжигают там человека!

— Тише—тише, милая! Он мертв и знать ни о чем не знает.

— Но я же говорю тебе, я видела, как он сел и поднял

— Мне очень жаль, что ты видела это, душечка, но это просто результат воздействия огня на человеческое тело.

Я твердо знала, что не переживу этого потрясения. Но каким-то образом пережила. Пережила, чтобы свалиться с ужасным приступом тропической малярии. Малярия... Знаете ли вы, что это такое? Если не говорить о прескверном самочувствии, я нашла эти ощущения довольно интересными. Целый месяц, ночью и днем я лежала под противомоскитной сеткой в своей жаркой, липкой от пота постели и смотрела на часы. Через каждый час меня словно выбрасывало с потоком кипящей лавы из раскаленного кратера вулкана. Выше, выше, выше поднималась я, пока мысли и слова не начинали путаться и мешаться в голове. А потом я летела вниз, вниз, вниз — и погружалась в бесконечные глубины ледяного моря.

— Бедняжка! Бедное дитя! — доносились до меня голоса миссионеров—сиделок, когда мое тело начинало сотрясаться в новом приступе озноба и я в положении лежа отбивала чечетку на мокрых простынях.

— О, я—то ладно... Но не скажется ли это на ребенке?

— Надеемся! — звучало в ответ, и затем меня снова подбрасывал ввысь жаркий фейерверк лихорадки. Временами сознание ненадолго возвращалось ко мне. Тогда я слышала размеренную поступь миссионерских похоронных процессий. Белолицые мужчины и женщины устало брели за крохотными гробиками своих малышей, которые — подобно хрупким цветкам, не способным выдержать иссушающее прикосновение полдневного солнца Китая, — свернули свои лепестки и отошли ко сну.

Затем наступил день, когда слег Роберт. Он уже некоторое время чувствовал недомогание, но не придавал этому значения.

— Ничего страшного, — слабо улыбался он.

— Это бич Востока! — мрачно объявили приходящие к нам священники.

— Что бич Востока? — спросила я, приподнимая голову с подушки.

— Дизентерия, — многозначительно ответили они. — Лучше уложить его в постель и держать на легкой диете.

— Я приехал сюда не для того, чтобы валяться в постели! — заявил Роберт, с трудом поднимаясь с кровати и влезая в белый накрахмаленный костюм. — Моей жене стало получше, и мы уже полностью подготовились к поездке в Макао, португальское поселение на соседнем острове. Кроме того, на острове, говорят, намного прохладней, и мы оба очень скоро оправимся на свежем морском воздухе.

И вот мы отплыли на Макао. Это действительно прекрасный остров. Но по причине своей болезни я мало чего запомнила о нем — помню лишь странное смешение рас, круто уходящие вверх улочки и темные, сырые, мрачные комнаты на втором этаже, где мы жили.

Первые несколько дней Роберт периодически предпринимал мужественные попытки проповедовать через переводчика. Но недомогание его становилось все серьезней. Все больше и больше времени он проводил в постели. Я снова слегла со своей перемежающейся лихорадкой. Если раньше я полагала, что знакома с малярией, то теперь поняла, что до сих пор имела лишь крайне поверхностное представление об этой болезни. Кроме того, здесь, на острове, не было добрых миссионеров, чтобы навещать нас и ухаживать за нами.

Последующие дни походили на кошмарный сон! В перерывах между приступами жара и озноба я, шатаясь, шла к кровати Роберта и пыталась ухаживать за ним. Когда я впадала в горячечное состояние, он отбрасывал в сторону одеяла и неверными шагами брел ко мне со сменой мокрых полотенец.

С каждым часом мучения его ставились все сильнее, и кровопотери все обильней. Наконец, я объяснила нашему бою, что он должен позвонить в Гонконг и позвать на помощь. Он, в свою очередь, сообщил мне, что сиделка и доктор уже выехали на Макао.

Мои воспоминания об обратной дороге похожи на лихорадочный бред. Роберта пришлось выносить из дома и нести на пароход в полотняном гамаке, подвешенном к бамбуковому шесту, который несли на плечах два кули. Я еще могла сидеть, положив голову на плечо сиделки, и на корабле, и в трамвае, который полз вверх по крутому склону Гонконгской горы к госпиталю Матильды. Но совершенно обессиленного Роберта транспортировать таким образом не представлялось возможным.

— Где мой муж? — спросила я заплетающимся языком.

— Тише, тише! С ним все в порядке. Положите голову обратно мне на плечо и сидите спокойно, — ответила сиделка.

— Где он? — настойчиво повторила я.

— Вон там. Видите, за деревьями... кули несут его в гамаке вверх по склону горы. Он слишком плох, чтобы сидеть.

Я высунулась из окна вагона и сумела разглядеть гамак с телом, который раскачивался на шесте, в то время как быстроногие кули поднимались по извилистой каменистой тропинке. В этот миг очередной приступ лихорадки накатил на меня, и дальше я мало чего помню до того момента, когда очнулась в прохладной белой постели в просторной палате госпиталя Матильды.

Сквозь туманную пелену перед глазами я различила два длинных ряда кроватей, в которых спали, читали, беспокойно ворочались или стонали два десятка больных. Ко мне приближались фигуры в белом. Они склонились надо мной, раздвинув противомоскитный полог.

— Ну-ка, юная леди, держите вот это, — нараспев произнес спокойный, уверенный доктор.

Мои зубы застучали о термометр.

— Хм-м! — неопределенно протянул он. — Сохраните ее график до завтра, сестра.

— Да, сэр, — ответила медсестра, и они ушли. Упомянутый график висел таким образом, что я могла

видеть зловещую красную линию, которая поднималась все выше и выше вместе с моей температурой и превращалась в крутой скалистый склон горы, на вершине которой жила я.

Потом она стремительно падала вниз, образуя отвесную стену бездонного каньона.

— Ну, дитя мое, не волнуйтесь! Это будет последний приступ болезни, — сказал доктор на следующий день. — Откройте рот. Вот так, проглотите это.

Я благодарно проглотила порцию горького хинина, прописанного доктором. Каждые несколько часов я принимала очередную порцию лекарства, и малярия неохотно ослабила свою смертельную хватку. Я погрузилась в сон и проснулась оттого, что грубая деревянная сандалия просвистела в воздухе у меня над головой и с грохотом ударилась о стенку за моей кроватью.

— Ничего страшного, — сообщила сиделка. — Просто нянечка убила многоножку.

— Где мой муж? Как он? — спросила я, с трудом садясь в постели.

В просвете между занавесями показалось лицо доктора.

— Успокойтесь! — строго велел он. — Именно об этом я и хотел с вами поговорить! Он в тяжелом состоянии. Чем вы его кормили?

— В основном растительной пищей, — с трудом проговорила я. — Сельдерей, салат—латук, помидоры, бобы, картошка и прочие овощи с рынка. Но с недавнего времени его желудок перестал принимать пищу.

— Кто закупал продукты?

— Повар—китаец.

— Хм-м! Именно этого я и опасался! Разве никто не предупредил вас, чтобы вы не ели никаких овощей, выращенных на местных полях?

— Н-нет!

— Разве вы не знаете, каким образом китайцы удобряют землю?

— Н-нет, сэр! — прошептала я, напуганная помрачневшим лицом доктора. — А как?

— В местности, где вы жили, конечно же, нет канализации. И все отходы жизнедеятельности грязных туземцев выбрасываются на поля и огороды в качестве удобрения.

— Бр—р—р! — Я содрогнулась от омерзения. Перед моим мысленным взором встали прокаженные нищие, больные оспой и прочими болезнями, называть которые неприлично. Неужели выращенные ими овощи были источниками инфекции?

— Где он? Он скоро поправится?

— Он в мужской палате. Мы делаем все возможное.

— Могу я увидеть его?

— Сегодня не приемный день. Кроме того, вам лучше оправиться хотя бы настолько, чтобы начать садиться в постели, прежде чем пытаться ходить.

— Доктор...

— Да, дорогая?

— Мистер Симпл объяснил вам, что у нас нет денег? Как мы сможем расплатиться с вами?

— Пусть это вас меньше всего тревожит, дитя мое! Будь у вас даже миллион фунтов, здесь вы не смогли бы потратить ни пенни. В этом госпитале миссионеры обслуживаются совершенно бесплатно.

— Благослови вас Господь! — прошептала я вслед удаляющемуся доктору. — И благослови Господь добрую Матильду, имя которой носит это заведение.

Прошел день или два.

— Ну как, окрепли немного? — осведомился врач.

— Да, спасибо. А сегодня... сегодня приемный день?

— Нет. Но я распорядился, чтобы вас отвели к мужу

немедленно.

— О, как вы добры! — воскликнула я, мало сознавая причину подобной доброты. Опираясь на руку сиделки, я побрела по бесконечным коридорам, ведущим к мужской палате. Мы прошли по проходу между длинными рядами кроватей. Роберт лежал в дальнем конце палаты.

Я с трудом узнала дорогое лицо, встретившее меня улыбкой. Голубые глаза Роберта лихорадочно блестели над заострившимися скулами. Губы его были бескровны, исхудавшие руки походили на руки скелета. На постели рядом с ним лежала раскрытая Библия.

— Постарайтесь не утомлять его, дорогая, — сказала сиделка и повернулась, чтобы уйти. Потом она остановилась и шепнула: — Будьте повеселей.

Я взяла руку мужа и попыталась заговорить веселым тоном, но Роберт прервал меня:

— Милая, обещай мне, что, если малютка родится сегодня, мне принесут показать ее, в любое время суток.

— Обязательно. Но до родов еще почти месяц.

— Да—да, но обещай мне.

— Конечно!

— Душечка, что ты будешь делать, если со мной что-нибудь случится?

— Не говори так, дорогой! С тобой ничего не случится! Мы здесь для того, чтобы выжить.

— Ты так далеко от дома, — продолжал он, словно не слыша меня. — У тебя нет денег. Скоро родится ребенок. Что... ты... будешь... делать?

Внезапно лицо Роберта исказилось от боли, и из глаз его покатились слезы. Ко мне быстро подошла сиделка.

— Вы должны уйти, — сказала она. — Видите, он устал.

Я постояла еще мгновение, вцепившись в белую эмалированную спинку кровати, и увидела, как выражение муки исчезло с лица Роберта, и оно стало спокойным, как гладь озера после летней грозы. Голос его звучал совершенно твердо, когда он сказал:

— Доброй ночи, дорогая. Увидимся... утром...

Слова эти отдавались у меня в ушах странным, неумолчным, зловещим эхо, когда я вернулась в свою постель. Не в силах заснуть, я села на кровати и стала смотреть, как стремительно наступающая ночь накрывает своим черным крылом беспокойное море и горы. Послышались горестные завывания ветра, прогремел гром, и извилистые змеи молний принялись лизать склоны горы раздвоенными языками.

Я села на край постели и выглянула в окно, которое выходило во внутренний дворик между женской и мужской палатами. Я видела, что над изголовьем Роберта горит ровный свет, хотя все остальное крыло было погружено в темноту. Что там происходило? Стало ли ему хуже? Больная на соседней кровати зашевелилась, перевернула подушку и заметила:

— Приближается тайфун; штормовые сигналы звучали весь день, и корабли спешат в гавань. Сегодня ночью погибнет много людей.

Словно в ответ на ее слова, яростная буря разразилась над горой. Задребезжали закрытые двери и окна. Жутко заскрежетали железные фонари, ударяясь о стены госпиталя. Деревья под ударами ветра пронзительно стонали, словно охваченные смертной мукой. Казалось, все здание вот—вот оторвется от земли.

— Однажды тайфун застал доктора на улице, — продолжала моя собеседница. — И ему пришлось ползти в госпиталь на четвереньках, чтобы ветер не унес его.

В два часа ночи я по—прежнему бодрствовала, прислушиваясь к завываниям разбушевавшейся стихии и глядя на свет лампы над изголовьем мужа. Он не погас ни на минуту. Время от времени на дальнюю стену палаты падали тени, отброшенные фигурами, которые двигались вокруг кровати Роберта. Казалось, незримая рука сдавила мне горло. Сердце мое отчаянно колотилось. На столе медсестры зажегся ночник, и она направилась ко мне.

— Вы не спите? — Нет.

— Тогда быстро поднимайтесь, наденьте кимоно и тапочки.

Через секунду я была уже на ногах и одевалась. Дрожа как осиновый лист и стуча зубами, я спросила:

— Мой муж... он... он не умирает?

— Не тратьте время на разговоры сейчас... поспешите.

Неверными шагами я последовала за медсестрой по темному коридору. Вспышки молний озаряли палаты призрачным светом, и кровати под белым пологом походили на привидения, которые то выпрыгивали из темноты, то вновь ' исчезали. Колени мои тряслись так сильно, что я сомневалась, что вообще сумею дойти до цели.

Доктор, медсестра и интерн в белом халате стояли, склонившись над кроватью Роберта. Молодой врач как раз извлекал из руки больного шприц с адреналином. Роберт улыбался... но не мне, ибо глаза его были закрыты... вероятно, он видел Иисуса.

Что-то неладное происходило с моими ногами. Они просто отказывались держать меня. Я рухнула рядом с кроватью мужа, прижалась губами к его руке и отчаянно простонала:

— О Роберт! Не оставляй меня... ты не можешь оставить меня сейчас!..

Медсестра, которая огораживала кровать белыми ширмами, дотронулась до моего плеча и сказала:

— Тише, милая, вы разбудите других больных.

— Он умер, — тихо сказал доктор.

— Нет! Нет! — вскрикнула я, быстро поднимая глаза. Но это была правда.

Я чувствовала, что собираюсь пронзительно закричать... но знала, что не должна делать этого! Как раз в этот миг сильные руки моего Спасителя сомкнулись вокруг меня, и я вдруг услышала, что шепчу непослушными губами:

— Бог дал, Бог взял. Да будет имя Господне благословенно!

— А теперь я провожу вас в постель, — мягко сказала медсестра, помогая мне подняться на ноги.

— Можно я поцелую его? — сумела выговорить я.

— Нет! Нет! — предостерегающе воскликнул врач. — Помните о ребенке и будьте мужественны.

Быть мужественной? Я хотела бы, но страшный удар оглушил меня. Может быть, они позволят мне увидеть Роберта завтра, думала я, когда меня уводили прочь. Буря истошно завывала на все голоса, словно безумные демоны. Где пребывал дух Роберта? Воспарял ли он к небесам сквозь эту ужасную бурю? Видел ли он меня? Сможет ли он когда-нибудь увидеть лицо своего ребенка откуда—то из заоблачных высей? И что он говорил насчет того, что восстанет встретить Иисуса из земли Китая и приведет с собой все души, которые обратил к Нему через свое служение? Значит, он действительно хотел быть похороненным здесь? Что мне делать? Куда направиться?

— Пять долларов, пять долларов и тридцать центов, — безостановочно повторяла я, меряя шагами палату. — Сестра, сколько в Китае стоит гроб?

— Я не знаю, милая. А что?

— А сколько стоит могила в Хэппи-Вэли?

— И этого я не знаю. У вас нет денег?

— Только пять долларов и тридцать центов. Я только что пересчитала их.

— Но миссионерская организация, которая послала вас... они не могут помочь?

— Мы не принадлежим никакой организации. Нас привела сюда вера.

Именно в этот момент я вспомнила слова Роберта: «Не тревожься ни о чем, дорогая, в конце причала непременно будет ждать человек».

За окном палаты находилось маленькое каменное льдохранилище. Я сидела у окна, не отрывая от него глаз. Там лежало тело моего мужа, холодное и окоченевшее. По восточному обычаю покойников погребали на рассвете, поэтому следовало спешно заняться подготовкой похорон. Но жестокий удар судьбы обрушился на меня так неожиданно, что я упросила доктора подержать тело в леднике хотя бы еще день.

За моей спиной сновали сиделки. Молодая мать ворковала над своим новорожденным ребенком. Смеялись и болтали туристы... Как будто не настал конец света! Их веселость странным образом раздражала меня. Я чувствовала, что никогда больше не смогу улыбаться. Казалось, колеса времени остановились, и двери в нормальную жизнь навсегда захлопнулись со смертью Роберта. Но в этой моей пустой вселенной жизнь продолжалась — рождались дети, и влюбленные с нежностью задерживали в своих руках руки возлюбленных. Рассвет откинул в сторону траурное покрывало ночи. Небеса вновь были безмятежны и ясны, словно ничего не случилось, словно луна и звезды в свой черед снова воссияют в вышине, а потом снова, и снова.

— Могу я увидеть Роберта? — спросила я проходящего мимо интерна. — Разве ему не полагается одеяла?

— Он умер, миледи! — раздался в ответ голос с акцентом кокни.

— Теперь ему не тепло, ни холодно. Вы уже заказали гроб? Или мы похороним его в простыне?

Густой туман застил мне взор. Из тумана выступил почтальон.

— Вам письмо, миссис Симпл, — сказал он.

— Вы человек с причала? — прошептала я, когда быстрокрылые воспоминания стремительно промелькнули у меня в уме, представляя события и отдаленного, и недавнего прошлого.

— Нет, я человек с горы! — рассмеялся почтальон. — Вот, держите.

Вялыми пальцами я вскрыла конверт, думая только о накрытом простыней теле в морге и о том, как же мне похоронить любимого человека. Машинально я встряхнула белый конверт, который равнодушно держала в руках. Из него мне на колени посыпался дождь американских банкнот. Ошеломленная, я пересчитала купюры. Семьдесят пять долларов.

— Хватит на гроб, — прошептала я, — и, может быть, на могилу.

На конверте стоял чикагский почтовый штемпель. Я снова и снова перечитывала письмо. Оно гласило:

Моя дорогая сестра во Христе!

Приветствую вас славным именем Иисуса! Что случилось? Господь пробудил мою сестру и меня среди ночи и повелел нам послать вам эти деньги. Сначала мы возражали, предполагая дождаться утра и отправить денежный перевод, но Он убедил нас, что деньги дойдут в целости и сохранности. Я спешно оделась и сейчас побегу к ближайшему почтовому ящику. Но, пожалуйста, расскажите нам, что за срочная нужда возникла у вас?

Ваша любящая и очень спешащая

миссис Бланк

Подняв полные слез глаза к сияющим небесам, я возблагодарила Господа, который видит, как падают воробьи, и никогда не забывает об одинокой овце.

На следующий день, рано утром я услышала тяжелые приглушенные шаги на посыпанной гравием дорожке, ведущей к моргу. Я подбежала к окну. Мимо проходили два кули. На бамбуковом шесте, который они несли на плечах, свободно раскачивалось завернутое в простыню длинное стройное тело. По очертаниям я узнала тело мужа. Безудержные рыдания сотрясли все мое существо. Сиделка отвела меня в постель.

— Можно мне присутствовать при его погребении? — спросила я срочно вызванного ко мне доктора.

— Ни в коем случае! — категорически запретил он. — Ваши добрые друзья—миссионеры обо всем замечательно позаботились. Вы должны думать не о мертвых, но о живых. Займите свои мысли новым Робертом, который скоро появится на свет.

Так или иначе, за ночью следовал день, за днем — ночь. Меня навещали миссионеры, которые приносили леденцы домашнего изготовления и цветы. Они подробно рассказали мне о погребальной церемонии в Хэппи-Вэли, о том, какие гимны исполнялись, какая проповедь прозвучала, и описали обтянутый атласом гроб.

Прошел месяц. В воздухе уже пахло осенью, когда однажды я стояла, опершись на каменную балюстраду садовой террасы, и всматривалась в затененную долину внизу. Окутанное туманом кладбище лежало сразу за холмом, возвышающимся в отдалении. Туман подступал все ближе, ближе... И, наконец, накрыл меня своей пеленой.

В ту ночь ангел жизни и смерти простер свои крылья над горой Гонконг. 17 сентября 1910 года в 9 часов утра родился наш ребенок.

— У вас девочка. Как мы назовем ее? — дошли до моего одурманенного эфиром сознания слова медсестры.

— Я бы хотела назвать ее в честь Роберта, — слабо прошептала я.

— Значит Роберта?

— Прекрасно!

— А второе имя?

— Стар ^[2] , — ответила я. — Ибо она будет путеводной звездой моей надежды во тьме восточной ночи.

— Роберта Стар Симпл. Славное имя, — горячо одобрила сиделка, меняя мою мокрую от пота подушку на прохладную свежую. Она мягко вкатила в палату детскую кроватку и положила в нее мое бесценное сокровище. Я не отрывала дремотного взгляда от драгоценного существа до тех пор, пока не забылась тяжелым сном бесконечно измученного человека.

Затем потянулись ужасные часы раздумий о будущем, которое ожидало меня — оставшуюся без денег, без мужа — среди темных, таинственных лабиринтов Китая. Но я переживала и мгновения неземного счастья, когда прижимала к груди свою дочь. Настал день, когда я уже была в состоянии покинуть госпиталь.

— Вам следует достать китайскую корзину, — посоветовала мне сиделка. — Во время обратного путешествия в Америку вы сможете использовать одну половину раздвижного кузова как детскую кроватку, а в другой половине хранить пеленки.

— Об-братное п—путешествие? — заикаясь проговорила я.

— Но Роберт приехал сюда обращать Китай в христианство.

— Но теперь он умер. В первую очередь вы должны позаботиться о дочери, а при отсутствии необходимых средств к существованию Южный Китай — не место для воспитания ребенка.

Шесть недель кряду я раздумывала над этим. Я помнила слова Роберта: «Что ты будешь делать? Куда направишься, если со мной что-нибудь случится?» — и не знала, как поступить.

Мне выслали еще денег. Я телеграфировала своей матери и матери Роберта о смерти мужа и рождении дочери. Мама ответила телеграммой и прислала прелестное приданое новорожденной, в которое входило длинное детское платьице с бесчисленными складками и кружевными вставками. Скоро у меня набралось денег на обратный билет.

— Роберт! — шептала я длинными тропическими ночами. — Роберт, куда мне направиться? Что мне делать? Остаться ли в Китае, чтобы продолжать начатое дело? Или вернуться в Америку? — Но мой возлюбленный не отвечал.

Работающие в госпитале сотрудники посольства были чрезвычайно добры к нам. Наконец в порт вошел корабль, отправляющийся в Америку. Я взяла свою малютку на руки и в сопровождении друзей—миссионеров спустилась на трамвае по крутому склону горы.

«Что ты будешь делать? Куда направишься?» Слова мужа продолжали звучать у меня в ушах, когда я входила в широкие ворота американского кладбища в Хэппи-Вэли.

— Мы подождем у входа, — тихо проговорили мои печальные спутники, сопровождавшие меня во время моего первого посещения могилы. — Вероятно, вам захочется побыть одной.

— Благослови вас Господь! — выдохнула я. — Благослови вас Господь!

— Нам присмотреть за ребенком?

— Нет, Роберт просил, чтобы я принесла ее к нему сразу, как только смогу.

Расправив плечи и высоко подняв голову, я покрепче прижала к груди крохотный, теплый, живой сверток и направилась до дорожке, ведущей в лес надгробий и каменных ангелов с распростертыми крыльями, под которыми мы с Робертом так часто отдыхали. Город мертвых не казался мне странным или незнакомым местом. Здесь Роберт называл меня «душечкой»; здесь он говорил о том, что восстанет из земли Китая.

Кладбищенский служитель проводил меня к свежему могильному холмику, который служил Роберту последним земным приютом, а затем неслышно удалился. Положив завернутую в розовое одеяльце малышку на траву поблизости, я подбежала к могиле мужа и, упав на колени, позвала:

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: