ТОР 5 статей: Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы КАТЕГОРИИ:
|
Освобождение животных 8 страницаЭтот билль также был провален, но в следующем году Мартин уже имел успех с предложенным им биллем, направленным против жестокости к домашним животным, «находящихся в частной собственности одной или нескольких личностей». Уже на первых этапах обсуждения жестокость к животным была признана заслуживающей наказания. Несмотря на веселье прошлых лет, царящее в зале парламента, многое, наконец, включалось в законопроекты, хотя обращение с собаками и кошками все еще не подвергалось каким-либо ограничениям. Мартин подготовил еще один законопроект, но и тот скорее защищал частную собственность и выгоды владельцев, чем имел целью защиту животных. Об этом было заявлено еще в первом законодательном акте, защищающем животных от жестокости, принятом Колонией Массачусетского залива в 1641 году: — Раздел 92 «Составляющие части свобод». В этом документе, напечатанном в том же году, читаем: «Ни один человек не будет производить какой-либо жестокости по отношению к творениям, которые содержит человек для своего использования» и в следующих разделах документа выставляется требование для назначения периода отдыха для рабочих животных. Учитывая период появления декартовских положений, это был удивительно прогрессивный документ. Правда, принимая во внимание особенности словесного изложения, можно говорить, был ли он техническим «законом», однако несомненно, что Натаниель Уорд, составитель Массачусетского закона 1641 года, постоянно упоминался Ричардом Мартином, как пионер законодательства в защиту животных. Теперь этот билль стал уже законом, но это была более вынужденная мера, чем результат общественной мысли. Однако пора безнаказанных жестокостей шла на убыль, получая все меньше уступок, Мартин и много других именитых гуманистов образовали общество по выявлению фактов жестокости и теперь, имея закон, начали подавать их к судебному рассмотрению. Так было положено начало образованию первой организации в защиту животных, позднее ставшей Королевским обществом по предотвращению жестокого обращения с животными. Через несколько лет после появления этого благопристойно умеренного запрещения жестокости к животным, Чарльз Дарвин записал в своем дневнике: «Человек в своем высокомерии думает, что имеет в отличие от животных все оправдания, чтобы занимать более близкую позицию к божественному, чем все остальные существа. И я действительно верю в обоснованность его замысла относительно животных». Еще через двадцать лет, в 1859г., Дарвин убедился, что накопил достаточно сведений в поддержку своей теории для вынесения ее на суд общественности. Но даже тогда в своем «Происхождении видов» Дарвин тщательно избегал какого-либо обсуждения его теории в таком направлении, когда один вид происходил от другого. Такой ход мысли неминуемо приводил к вопросу, от какого же вида ведет свое происхождение человек. Поэтому автор здесь ограничивался словами, что это будет освещено в отдельной работе «О происхождении человека и его истории». В действительности Дарвин всегда пространно отмечал в своей теории, что человек ведет свое происхождение от других животных, но он считал, что публикация таких материалов «только усилит предубеждение к его взглядам». Только в 1971г., когда многие ученые признали общую теорию эволюции, Дарвин опубликовал свою книгу «Происхождение человека», сказав тем самым заключительные слова, как бы зашифрованные в одной фразе из его ранней работы. Так началась революция в понимании человеком отношений между ним и животными нечеловеческого происхождения. Конечно, можно было надеяться, что интеллектуальный переворот, яркая вспышка публикаций по теории эволюции внесут заметные различия в отношение человека к животным. И в теории, где влияние научных доказательств было очевидным, и на практике все прежние оправдания верховенства человека в иерархической лестнице создания и его господства над животными — становились все более несосоятельными. Дарвинская революция в естествознании, по крайней мере для просвещенных интеллектуальных людей, оказалась подлинной революцией. Человеческие существа отныне узнали, что они не венец особого творения Бога, создавшего их по своему образу и подобию и обособивших их от других животных; наоборот, человеческим существам пришлось признать, что они и сами-то являются животными. Кроме того Дарвин отметил, что отличия между человеческими существами и животными далеко не так велики, как это предполагали ранее. Глава 3 «Происхождения человека» посвящена сравнению умственных сил человека и так называемых «любимых животных». И Дарвин суммирует результаты этого сравнения как следующее: «Мы убедились, что чувства и восприятия, различные переживания и дарования, такие, как любовь, память, внимание и любознательность, подражание, убеждаемость и так далее, которыми человек может гордиться, могут быть найдены в начальном состоянии, или даже иногда в благоприятных условиях, у низших животных». Четвертая глава этой же самой работы идет еще дальше, утверждая, что нравственные чувства человека могут быть также прослежены в их обратном движении к общественным инстинктам у животных, приводящих к желанию доставить удовольствие каждому другому члену сообщества, чувству симпатии к каждому и оказанию услуг по взаимопомощи. И в последующей работе «Проявление переживаний у человека и животных» Дарвин приводит добавочные доказательства и широкие параллели между жизнью переживаний у человеческих существ и других животных. Буря сопротивления, которая встретила теорию эволюции и происхождение человека от животных (эти события настолько хорошо известны, что не нуждаются в пересказе), показывает размеры проникновения идей спесиецизма и господство его в западном мышлении. Идея, что человек является продуктом особого акта творения и что другие животные созданы для служения ему, не могла быть откинута без сопротивления. Научные доказательства общего происхождения человека и животных оказались тем не менее неодолимыми. С окончательным признанием теории Дарвина мы достигли современного мышления, которое с тех пор изменилось скорее в деталях, чем фундаментально. Никто, кроме религиозных фанатиков, не мог далее поддерживать установки, что человек особо драгоценное творение во всей вселенной, или что другие животные созданы, чтобы обеспечивать нас пищей, или что нам даны божественные полномочия над ними и божественное разрешение убивать их. Если к этой интеллектуальной революции мы добавим еще рост гуманистических чувств, предшествовавших ей, мы можем прийти к выводу, что сейчас все должно быть хорошо. Тем не менее, я надеюсь, что из предыдущих глав стало ясно, что человеческая «рука угнетения» все еще ударяет по другим видам, и мы, возможно, сегодня причиняем животным больше боли, чем это было в какие-либо времена истории. Как же пришла эта несправедливость? Если мы рассмотрим, что относительно передовые мыслители писали о животных к концу XIX cтолетия, когда права животных в некоторой степени начинали признаваться, мы можем заметить интересный факт. За очень и очень редкими исключениями, эти писатели и даже наилучшие из них, придерживались точки зрения, по которой их аргументы приводили их к альтернативе между ломкой глубоко укоренившейся привычки питаться мясом других животных или допустить, что они не живут соответственно выводам их собственных нравственных аргументов. Примеры этого часто повторялись здесь. Первый из исследователей, взявшийся изучить литературные первоисточники периода конца XIX столетия, натолкнется на строки, в которых автор оценивает несправедливость нашего обращения с животными в очень решительных выражениях. Сторонники такой позиции находились и среди тех, кто полностью освободился от идей спесиецизма и, следовательно, освободился также от самой широко распространенной практики среди всех спесиецистов, практики поедания других животных. За одним или двумя благородными исключениями (в XIX столетии это Льюис Гомперц и Генри Солт), это всегда вызывало чувство разочарования. После принятия во внимание новых соображений и ограничений, автор мог избавить себя от тревог за состояние своей диеты. Одним словом, когда история движения за освобождение животных приблизилась к тому, чтобы быть написанной, эра, начатая Бентамом, теперь станет известной как эра извинений, эра покаяний. Поначалу такие изменения имели разную форму, и во многих из них можно увидеть немалую изобретательность. Это дает возможность провести результативную проверку основных видов извинений, какие встречаются еще и сегодня. Прежде всего (и это не должно вызывать никакого удивления) существует Божественное Извинение. Это может быть проиллюстрировано следующими строками из книги Вильяма Пэли «Принципы нравственной и политической философии» (1785 г.). В предлагаемом труде, разделе «Общие права рода человеческого» Пэли ставит вопрос, имеем ли мы действительно право на мясо животных: «Извинение перед животными представляются необходимыми за ту боль и потери, которые мы доставляем животным жестокостями, лишением их свободы, увечьями их тел и, наконец, лишением их жизни для нашего удовольствия или удобства. Представляется, что, якобы, можно считать реабилитированной такую практику, когда несколько видов животных по сути как бы были созданы исключительно, чтобы стать добычей других видов, а следовательно, и добычей друг друга. Тогда можно по аналогии представить, что человеческий вид мог быть предназначен им в пищу. В то время, когда животные не имеют возможностей и сил поддержать свою жизнь иными средствами, для всех человеческих существ существует возможность питаться только фруктами, овощами, травами и корнеплодами, что с успехом делают многие народности Индии. Мне кажется, что будет трудно защитить эти права какими-либо аргументами, предоставленными только природой; и что мы обязаны для этого обратиться за разрешением, зафиксированным в священных книгах (Книга Бытия, IX, 1,2,3)». Вильям Пэли является только одним из многих, кто обращался с призывом дать разумное оправдание своему питанию другими животными. Генри Солт в своей автобиографии «Семь лет среди дикарей» (что соответствует его жизни в Англии) приводит разговор, состоявшийся в его бытность главой Итонского колледжа. Он только что стал вегетаринцем и конечно первым делом хотел обсудить это со своми коллегой — выдающимся ученым. С некоторым волнением ожидал он от ученого мнения о своем новом убеждении, что он скажет об этом. Наконец тот вошел и сказал: «Но не думайте, что животные не были ниспосланы нам в пищу». Другой писатель Лорд Честерфильд обращался к природе вместо Бога: «Мои сомнения оставались непримиримыми относительно применения в пищу еды после уничтожения живых существ, поразмыслив я убедился в соответствии этого общему порядку в природе, где первым ее принципом выступает добыча сильным более слабого». Считал ли Лорд Честерфильд, что такое оправдание каннибализма не будет учтено. Бенджамин Франклин пользовался точно таким же аргументом (слабость его осветил Вильям Пэли) — это оправдание тех, кто возвращался к мясной диете после нескольких лет вегетарианства. Так, в своей «Автобиографии» он подробно излагает, как был приглашен на рыбную ловлю друзьями, и он заметил, что некоторую рыбу они ловили, чтобы отдать ее на съедение другой рыбе. Тогда он сделал вывод: «Если вы поедаете один другого, то я не вижу причин, почему я не могу съесть вас». Франклин, по крайней мере, был благороднее тех, кто применял этот аргумент, т.к. соглашался, что пришел к этому заключению только после того, как рыба оказалась на сковороде и как начала пахнуть «восхитительно хорошо». И он добавил, что одним из преимуществ быть «разумным творением заключается в том, что можно обосновать то, что хочешь сделать». Это также дает возможность для глубокого мыслителя избежать конфронтации с хлопотными вопросами диеты путем рассмотрения ее слишком глубоким образом, чтобы человеческий разум был в состоянии постичь это. Как писал Д-р Томас Арнольд Регби: «Главным содержанием факта сотворения животных является для меня тайна, настолько покрытая болью, что я не осмеливаюсь к ней приблизиться». Эта позиция разделялась французским историком Мишле; будучи французом, он выражает ее менее прозаично: «Жизнь животного покрыта тайной! Обширный мир мыслей и немых страданий. Вся природа протестует против варварства человека, которого нельзя понять, который унижает, оскорбляет и мучает своих собратьев, стоящих ниже его. Жизнь, смерть! Ежедневное убийство, которое питает за счет животных, эти тяжелые и горькие проблемы безжалостно теснятся перед моим разумом. Несчастное противоречие. Давайте надеяться на существование другой сферы, в которой основание и жестокие судьбы не коснуться нас». Историк Мишле, казалось, верил, что мы не можем жить без убийства. Другим, кто признает утешение грехом в том, что мы не можем жить без того, чтобы не убивать, был Артур Шопенгауэр. Шопенгауэр оказал большое влияние на процесс проникновения восточных идей на запад и в нескольких пассажах он показал контрасты между «отвратительным» отношением к животным, преобладающем в западной философии и религии с таковыми в буддийской и индуистской сфере. Его стиль изложения и полемики — острый, презрительный, насмешливый со множеством острого критицизма западных позиций — звучит вполне современно даже сегодня. После ряда обычных острых пассажей, Шопенгауэр быстро сосредотачивается на вопросе убийства ради пищи. Он приходит к отрицанию, что человечество способно жить и выжить без убийства для питания (он прекрасно знаком с ситуацией в Индии в этом отношении), но свое мнение он провозглашает так: «Без животной пищи в условиях Севера человеческая раса не сможет даже существовать». Хотя Шопенгауэр и не ставит исходным пунктом вопрос о географических различиях, он добавляет, что смерть животного должна быть выполнена как можно более «легким способом», при помощи хлороформа. Даже Бентам, ясно изложивший необходимость расширения прав существ нечеловеческого происхождения, закончил изложение своей точки зрения так: «...имеется очень хорошее объяснение, почему мы причиняем им страдания, потребляя их в пищу, поскольку нам нравится есть; мы делаем лучше для них и никогда не делаем хуже. Они не имеют этого длинного затяжного периода предчувствия и ожидания будущей нищеты и несчастий, который мы имеем. Они обычно страдают и умирают на наших руках и всегда как можно быстрее и посредством способа, причиняющего наименьшую боль, чем тот, который неизбежно ожидал бы их, находись они в природных условиях». Как бы тщательно не прорабатывались теоретические возможности малоболезненного убийства, массовые убийства животных для питания не будут и никогда не были малоболезненными. Когда Шопенгауэр и Бентам писали свои труды, забой животных был еще более ужасающим делом, чем сегодня. Животных принуждали покрывать большие расстояния пешим прогоном, направляясь на бойню погонщиками, заинтересованными лишь в том, чтобы закончить перегон как можно скорее. Стадо может провести в пути два или три дня, пока попадет на забойный двор, находясь это время без пищи и, возможно, без воды; затем они будут зарезаны варварскими методами без каких либо форм предварительного оглушения. Несмотря на патетические слова Бентама, они после пережидания в загоне войдут в забойный двор и ощутят обонянием запах крови их товарищей. Вильям Пэли, так же, как и Дарвин, придерживался по отношению к животным нравственной позиции ранних поколений, хотя он и снес интеллектуальные фундаменты этих позиций. Он продолжал обедать мясом тех самых существ, которые, как он говорил, были наделены талантами и способностями любви, памяти, любознательности и симпатии друг к другу. И он отказался подписать петицию, обращенную RSPCA (Королевское общество по предотвращению жестокого обращения с животными) в прессу о законодательном контроле над экспериментами на животных. Его последователи сошли с избранного ими пути, заявив, что хотя человек и является частью природы и происходит от животных, это не дает оснований для пересмотра и изменения его статуса. Отвечая на обвинение, что идеи Дарвина подрывают достоинство человека, наибольший защитник Дарвина Томас Гексли сказал: «Нет никого более убежденного, чем я, что громадная пропасть между цивилизованным человеком и животными... наша почтительность и благодарность за благородство человечества не будет уменьшаться от знания того, что человек по своему составу и структуре — одно из животных...» Здесь мы более ясно видим идеологическую природу обоснования и оправдания использования нами животных. Это очерчивает отличительную характеристику идеологии, задача которой противодействовать опровержению. Если из-под этой идеологической позиции фундаменты были выбиты, то новые фундаменты должны были быть найдены, иначе идеологическая позиция окажется в подвешенном состоянии, бросая вызов логическому эквиваленту законов земного тяготения. В данном случае относительно позиции отношения к животным, то, по-видимому, именно последнее и случилось. В то время, как современная точка зрения на место человека в мире чрезвычайно отличается от всех ранних взглядов и подходов, которые мы изучали, в практической плоскости в наших действиях относительно других животных мало что изменилось. Их интересы принимаются в расчет только тогда, когда они не сталкиваются с интересами человека. Если же возникает такое столкновение (даже столкновение между жизнью нечеловеческого животного и гастрономическим предпочтением человеческого существа), то интересами нечеловеческих жизней пренебрегают. Нравственные позиции прошлого были слишком глубоко внедрены в наш разум и нашу практическую деятельность, поэтому ломка или перестройка их связана с обширными изменениями в наших собственных знаниях, знаниях как самих себя, так и других животных.
6 Кто и как защищает спесиецизм сегодня
Из предыдущих глав мы увидели, как разрушением фундаментальных моральных принципов равных подходов к рассмотрению тех или иных интересов, которыми должны определяться наши отношения со всеми существами, человечество взвалило бремя страданий на нечеловеческие существа, руководствуясь при этом весьма тривиальными целями. И мы увидели, как западные мыслители, поколение за поколением, искали способ защитить право человечества делать это. В этой последней главе я рассмотрю ряд направлений, в которых сегодня практический спесиецизм находит поддержку и продвигается. Рассмотрим также различные аргументы и извинительные приемы, которые еще используются для защиты и оправдания рабства животных. Некоторые из таких оправданий будут, я надеюсь, противостоять позициям, изложенным в этой книге, поэтому нам представляется удобный случай ответить на вопросы, наиболее часто задающиеся по делу об освобождении животных. Эта глава, будучи продолжением предыдущих, имела также назначение показать сохранение идеологии, чью историю мы прослеживаем ко временам составления Библии и Древней Греции. Сейчас важно показать и критически оценить эту идеологию, потому что хотя современные позиции по отношению к животным достаточно благоприятны (по очень избранным направлениям), однако некоторые улучшения условий жизни животных были сделаны без изменений основных позиций отношения к животным. Такие усыпляющие улучшения таят в себе (и будут всегда такими) опасность эрозии движения за освобождение животных, пока мы не изменим в корне нынешнюю позицию к животным, санкционирующую безжалостную эксплуатацию нечеловеческих существ в угоду целям человека. Только коренной ломкой западного мышления более 2000 лет формировавшего свое отношение к животным, мы сможем создать прочные основы для избавления от этой эксплуатации. Наши отношения к животным формируются, когда мы еще очень молоды и фактически начинаем питаться мясом в раннем возрасте. Довольно интересно, что многие дети поначалу отказываются есть мясо животных и приучаются к этому только после энергичных усилий их родителей, ошибочно верящих, что это необходимо для хорошего здоровья. Как бы ни расценивать эту непроизвольную инициативную реакцию ребенка, заметим, что мы едим мясо животного задолго до того, когда мы способны понять, что едим мертвое тело животного. Поэтому мы можем никогда не прийти к здравому обоснованному решению, свободному от предубеждений, сопровождаемых долго формировавшимися привычками, закрепленными социальными факторами, чтобы питаться мясом животных. И в то же самое время дети испытывают естественную любовь к животным, и наше общество помогает им в пробуждении нежных чувств к милым любимцам, образы которых в виде пушистых игрушек дети нежно обнимают. Эти факты показывают наличие двух весьма различных характеристик в отношениях детей нашего общества к животным, а именно к животным не существует единой целостной позиции, а имеется две конфликтующие позиции, которые существуют на уровне сознания личности, тщательно разделенные таким образом, чтобы противоречия между жестокостью и нежностью в наименьшей степени беспокоили эту личность. Еще не так давно дети повсеместно воспитывались на сказках о добрых феях, в которых животные, особенно волки, изображались как коварные враги человека. Обычно в изложении счастливого конца сказки волка топили в озере при помощи камней, которые находчивый герой сказки насыпал ему в живот, предварительно распоров его, пока волк спал. А если дети хотели еще более приобщиться к этой сказке, то они, хлопая в ладоши, напевали в детской комнате такие стихи: «Три слепые мыши! Как они бегут! Они убегают от жены фермера, которая отрезала им хвосты прочь! Острым ножом для мяса. Да видели ли вы такое? Три слепые мыши, как они бегут!» Для детей, воспитанных на таких сказках и кружащихся в подобных хороводах, не было непоследовательности в том, чему их учили и что они ели. Сегодня, однако, такие сказки и стихи выходят из моды и внешне, со стороны, отношение детей к животным можно даже увидеть ласковым и светлым, что конечно далеко от истинного отношения детей к животным. Как бы то ни было, проблема возникает в таком звучании: чем мы можем питаться кроме мяса животных? Ответ на постановку этой проблемы представляется простой отговоркой. Прежде всего, тяготение детей к животным не определяются вопросами питания; животные — это их любимцы — собаки, кошки и другие. Имеются виды животных, особенно симпатичных детям, причем живущим в городах и пригородах. Мягкие набивные игрушки больше нравятся детям, когда они медведи или львы, а не свиньи или коровы. Когда в сказках и на страницах книг появляются счастливые изображения сельскохозяйственных животных, то это то же самое увиливание от решения проблемы путем введения детей в заблуждение относительно отношения к животным на современных фермах и попытки скрыть от детей страшную действительность, изложенную в главе 3 этой книги. Например, в одной из популярных книг «Сельскохозяйственные животные», которая попадет к ребенку с картинками кур, индюков, коров и свиней, всегда окруженных их милым потомством, нет и намека на клетки, пролитие крови, или попавших в поле зрения стойла или конюшни. Текст книги сообщает, что свиньи «любят обсыпаться мукой, затем вываляться в грязи и бегать с визгом», в то время как коровы «таких вещей не делают, но без конца хлещут себя хвостами, едят траву и мычат». Британские книги, такие как «Сельское хозяйство», бестселлеры в серии «Божья коровка» создают такое же впечатление деревенской простоты, показывая курицу, расхаживающую по плодовому саду со своими цыплятами, и всех других животных, благоденствующих со своим потомством на просторной местности. Неудивительно, что после такого рода чтива в пору раннего периода жизни, дети вырастают в полной уверенности в том, что если животные и «должны» умереть для обеспечения людей пищей, то до наступления этого часа они безусловно жили счастливо. Осознавая важность жизненных позиций, формирующихся в молодом возрасте, движение за освобождение женщин предложило изменить характер рассказов и сказок, которые мы читаем для своих детей. Они хотели, чтобы в сказках благородные принцессы спасали жизнь принцам, оказавшихся в трудном положении. Однако переделать сказки, которые мы читает своим детям, оказалось не так легко, хотя жестокость — далеко не идеальная тема для детских сказок. И все-таки было бы возможно избежать наиболее отвратительных деталей, снабжая детей книжными картинками и сказками, которые пробуждали бы отношение к животным, как к независимым существам, а не как к маленьким умненьким предметам, существующим для нашего развлечения и стола. А когда дети подрастут, они уже будут осведомлены, что большинство животных живет в условиях, которые надо признать малоприятными. Трудность может также заключаться в том, что родители невегетарианских убеждений могут принуждать своих детей не воспринимать глубоко сказку, опасаясь, что облагораживание детского отношения к животным может разрушить всю систему семейного питания. Даже сейчас нередко приходится слышать, что дети, узнав об убийстве животных на мясо, отказываются есть мясо своих друзей. К сожалению это инстинктивное сопротивление встречает могучих противников в лице невегетарианских родителей и большинство детей оказывается не в состоянии осуществить свой отказ от мясной пищи, оказываясь в неравной оппозиции к своим родителям, которые обеспечивают их питание, уверяя при этом, что без мяса они не вырастут большими и сильными. Остается надежда уповать, что распространение знаний о природе питания позволит большинству родителей осознать, что в этом вопросе дети были мудрее их*. Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:
|