ЭСТЕТИКА ПОСТМОДЕРНА 3 страница

26 См.: Derrida J. Du droit à la philosophie. P., 1990. Р. 23; Он же: Points de suspension. Entretiens. P., 1992: Он же: Politique de l'amitié. P., 1994; Жак Деррида в Москве. Деконструкция одного путешествия. М., 1993; Он же: Cosmopolites de tous les pays, encore un effort. P., 1997.

[36]

нических тенденций эстетизации философии, предлагая антидогматический, антифундаменталистский, антитота­литарной по духу способ философствования, открываю­щий позитивные перспективы исследования инновацион­ных процессов в жизни, науке, художественной культуре конца XX века.

Открытые Ж. Деррида пути постструктуралистских исследований оказались весьма привлекательными для ученых, стремящихся расширить рамки классического структурализма, синтезируя его с иными научными подхо­дами к изучению искусства. Так, идеи деконструкции до­минируют в эстетике американского ученого бельгийско­го происхождения Пола де Мана. Он определяет деконст­рукцию как негативное, демистифицирующее знание о механизме знания, или архизнание о саморазрушении бы­тия, превращающегося в аллегорию иллюзии. С архизна­нием связана концепция самоироничного разубеждения, лежащая в основе интенциональной риторики литератур­ной критики П. де Мана.27

В 80-е годы постмодернистский подход к проблемам эс­тетики стал преобладающим в творчестве французского структуралиста Цветана Тодорова. В центре его теории символов находятся проблемы эстетики и поэтики, специ­фики творческого процесса и восприятия искусства. Его перу принадлежат труды, посвященные Боккаччо, Руссо, Бахтину, поэтике прозы и литературным жанрам, интер­претации знаков и значений в искусстве. В книге “Симво­лизм и интерпретация” 28 Тодоров выдвигает гипотезу о том, что сосуществование различных теорий символов в истории культуры оказалось возможным благодаря прин­ципу дополнительности, обеспечившему плюрализм ин­терпретаций художественного творчества. Он сопостав­ляет две стратегические линии интерпретации западной цивилизации — историческую, связанную с патристичес-

27 См.: Man P. Aesthetic Ideology. Minneap., 1987; (Dis) continuities. Essays on Pol de Man // Postmodern Studies. 1989. № 2. Р. 44.

28 См.: Todorov T. Symbolisme et interprétation. P., 1978.

[37]

кими традициями толкования Библии в классической фи­лологии, и теоретическую, нацеленную на анализ лингви­стических структур.

В структурной лингвистике различаются три уровня символизации: лексический, смысловой и контекстуаль­ный. Тодоров исходит из того, что в литературе косвенный смысл высказывания, символика речи всегда важнее пря­мого смысла. Источники различий между прямым и кос­венным смыслом текста, выраженным и подразумеваемым на лексическом уровне, многообразны. Они имеют времен­ной аспект (выраженное предшествует подразумеваемо­му), лингвистическую основу (прямой смысл основан на словах, косвенный — на звуке, фразе или произведении в целом), способ восприятия (выраженное воспринимается благодаря правилам грамматики, подразумеваемое — ис­ходя из общего контекста). Результатом этих различий является оппозиция между простым пониманием текста, связанным с прямым смыслом, и тем особым шармом, ко­торый рождается в результате символической интерпре­тации его косвенного смысла в метафорах, аллюзиях, ал­легориях, эвфемизмах, гиперболах, иронии. Косвенный смысл может быть центростремительным (внутренне при­сущим произведению) и центробежным, возникающим в результате включения произведения в более широкий кон­текст.

Тодоров критикует те направления в эстетике и линг­вистике, которые игнорируют либо косвенный смысл в пользу прямого (семантика, семиотика), либо прямой — в пользу косвенного (Ницше и его последователи). Первая тенденция порождает эмпиризм, вторая — догматизм ис­следований: если все превращается в метафору, то она ис­чезает. В отличие от них лингвистический символизм вы­являет разницу между двумя уровнями смыслов. Так, пря­мой смысл высказывания “здесь холодно” заключается в констатации температуры воздуха, косвенный может вы­разить просьбу закрыть окно. Сравнивая лингвистический символизм с другими формами символизма (логикой, по­этикой, риторикой, герменевтикой), французский ученый подчеркивает его богатство и сложность.

[38]

Разумеется, символизм не обязательно является линг­вистическим. Это транслингвистический феномен, что всегда учитывается художником. Ассоциации могут вызы­ваться как словом, так и жестом, ситуацией.

Чем же отличается символ от знака? Если, например, Платон и Соссюр считали, что сходство означающего и озна­чаемого рождает знак, а несходство — символ, то Авгус­тин и романтики видели специфику знака (аллегории) в его конечном прямом смысле, а символа — в неисчерпаемо­сти косвенного смысла. По мнению Тодорова, сравнение знака и символа принципиально неправомерно: это фе­номены разнопланового порядка, как солнце и растения. В сопоставлении же нуждаются символы и ассоциации. Ассоциации возникают не между означаемым и означаю­щим, а между словами и фразами в результате соотноше­ния, подчинения, детерминизма, обобщения, заключения. Ассоциация дискурсивна, в речи присутствуют оба ее объекта. Символ же упоминает лишь один из объектов, в результате чего воспринимающий понимает речь, но ин­терпретирует символ. Производство и восприятие симво­лов — две стороны одного процесса, их нужно изучать симультанно: текст или речь становятся символическими, когда путем интерпретации мы выявляем их косвенный смысл. Тип речи тесно связан со способами ее интерпре­тации: эпическим, лирическим, драматическим, эписто­лярным, научным, дидактическим, историческим и т. д. Обобщение этих способов Тодоров считает задачей част­ной теории, тогда как общей теорией является лингвисти­ческий символизм.

Основной принцип интерпретации — уместность, ее смысл — в выяснении причин речи. Например, А спраши­вает у Б, как идет работа В в банке. Ответ: “Ничего, еще не посадили”. Неуместен ли такой ответ? Вовсе нет, он лишь требует интерпретации: В — нечестный человек. Таким образом, речь в отличие от болтовни или ритуала всегда мотивированна, полезна. Так, хвалить кого-то — значит привести его в пример; спросить, который час, — значит дать понять, что пора уходить, и т. д. Вместе с тем не всякая речь требует подобной интерпретации. Потребности

[39]

в ней связаны с контекстом, литературным жанром, свое­го рода контрактом между писателем и читателем. Так, сверхъестественное нуждается в интерпретации в рамках реалистического повествования, но не в сказке.

Текстуальные признаки символа делятся на синтагма­тические (сравнение внутри современного контекста) и парадигматические (сравнение с коллективной памятью). Синтагматические признаки характеризуются нехватками (противоречиями) и излишествами (повторами, тавтологи­ей). Так, в “Пелеасе и Мелисанде” Метерлинка повторы и неопределенности речи Мелисанды символизируют более глубокий смысл ее слов, будящий воображение читателя. Парадигматические признаки ориентированы на “культур­ное правдоподобие” — совокупность норм и ценностей, уместных в данном обществе в определенный историче­ский момент его развития. Ассоциации у читателя здесь возникают автоматически. Так, слова Л. Н. Толстого “Хаджи-Мурат этот был знаменитый своими подвигами наиб Шамиля, не выезжавший иначе как с своим значком в со­провождении десятков мюридов, джигитировавших вокруг него. Теперь, закутанный в башлык и бурку, из-под кото­рой торчала винтовка, он ехал с одним мюридом, стараясь быть как можно меньше замеченным, осторожно вгляды­ваясь своими быстрыми черными глазами в лица попадав­шихся ему по дороге жителей” непроизвольно ассоцииру­ются с чувством опасности и желанием избежать ее, куст репея-“татарина” воспринимается как аллегорический об­раз героя.

Характерной чертой средневекового символизма явля­ется то, что мир в целом есть символ Бога, сама философ­ская доктрина томизма требует интерпретировать его как книгу. В аналогичных процедурах нуждается и эстетика платонизма, где видимые феномены являются воплощением нематериальных идей. Механизм психоаналитических ин­терпретаций также не требует специальных толчков извне. Вместе с тем автоматизм ассоциаций не означает отсут­ствия мотивации. Немотивированная интерпретация чрева­та психопатологией, интерпретационным бредом, формой паранойи.

[40]

Переходя к исследованию второго уровня символиза­ции — смыслового, Тодоров сосредоточивает внимание на иерархии смыслов, выражающихся в буквальной, дву­смысленной и прозрачной речи. Ни на что не намекающая буквальная речь встречается, по его мнению, крайне ред­ко. За буквальность против метафоричности в свое время программно выступил новый роман. Один из его создате­лей, А. Роб-Грийе, подчеркивал, что мир незначим и не аб­сурден, он просто существует. Вместо психологических, социальных, функциональных значений в литературе сле­довало бы построить более прочный мир, где вещи и жес­ты заявляли бы о себе прежде всего собственным присут­ствием. По мнению Тодорова, в этой посылке нового рома­на уже была заключена особая символика, его чтение предполагалось как литературное, а не буквальное. Впро­чем, буквальной в строгом смысле он считает не речь, ли­шенную двойного смысла, но ту, где второй смысл подчи­нен первому. Однако и здесь смысл с заднего плана может переместиться в центр, фраза всегда содержит какие-либо допущения и предположения.

Характерным признаком двусмысленной речи является одноплановость многих смыслов. Различаются семантиче­ская двусмысленность, основанная на полисемии, и праг­матическая, исходящая из аксиологического плюрализма высказывания. Двусмысленность не символична, так как все соединяющиеся в ней смыслы — прямые. Вместе с тем она может обрести символический эффект в зависимости от того, какой из смыслов воспринимается собеседником. На этом строятся многие анекдоты. Так, двое встречаются у бани. Первый спрашивает: “Ты уже взял ванну?” Ответ: “А разве там была только одна?” Соль, заключающаяся в этой реплике, связана с основным значением слова “взял” в смысле “унес”. Такая интерпретация свидетельствует не только о том, что отвечающий не любит мыться, но и о его воровских наклонностях, установке не стяжательство.

Прозрачная речь аллегорична. Она характерна для бас­ни, эвфемизмов, где буквальный смысл не имеет никакого значения. Гранича с “мертвыми метафорами”, прозрачная речь колеблется между символизмом и полисемией.

[41]

Третий уровень символизации — контекстуальный — связан с направленностью обращения. Его составляют высказанное и высказывание, ирония, интертекстуаль­ность, экстра- и интратекстуальность, парадигматический и синтагматический контексты.

Высказанное является содержанием, объектом обра­щения, высказывание — его субъектом. Связи между ними могут быть сознательными и бессознательными, вольны­ми и невольными. Так, рассказ Г. Джеймса “Трудный воз­раст” содержит все эти формы. Ванденбранк утверждает, что миссис Брук скрывает возраст своей дочери. Лонгдон понимает, что речь идет о сокрытии ее собственного воз­раста. Но возмущает его не это, а то, что Ванденбранк по­зволил себе злословить об общих знакомых. Поэтому сле­дует реакция: “Вы вульгарны”.

Ирония строится на замене смысла противоположным. Когда льет дождь, восклицание “Прекрасная погодка!” озна­чает “Погода ужасная”. В основе иронии нередко лежат псевдоцитаты. Так, А. Франс в “Острове пингвинов” цити­рует пингвинов и марсуинов, утверждающих, что именно у них первая армия в мире. Смысл этого псевдоцитирова­ния в том, что первенством не обладают ни те, ни другие.

В основе интертекстуальности лежат ассоциации с другими текстами. Они могут быть количественными (“Дон Кихот” символизирует все рыцарские романы, “Гос­пожа Бовари” — романтизм) и качественными (пародия осуждает другой текст, ода имитирует или стилизует его). Экстратекстуальность выводит литературу на уровень универсальных проблем (Фауст символизирует судьбу че­ловечества, Дон Жуан — любовь). Интратекстуальность означает, что узел интриги заключен в характере персона­жей.

Парадигматический и синтагматический контексты раскрывают природу косвенного смысла, способного на­кладываться на любой текст, как это происходит в религи­озных и психоаналитических интерпретациях, при эзоте­рическом чтении в алхимии, астрологии.

Проведенный анализ структуры символа приводит То­дорова к выводу о том, что потребность в его интерпрета-

[42]

ции связана с семантическими аномалиями, несовмести­мостью слов внутри фразы. В отличие от аллегорий симво­лы в романтизме, символизме, сюрреализме неисчерпае­мы. “Химеры” Нерваля можно постичь лишь на основе зна­ния культуры прошлого, в “Озарениях” Рембо понятны фразы, но не их связь. Творчество Малларме построено на иллюзиях, Метерлинк исходит из взаимопонимания писа­теля и читателей, однако в следующую эпоху связь эта может порваться. Параболы Кафки основаны на множе­ственности религиозных и социальных интерпретаций.

Обобщая герменевтический опыт структурной лингви­стики, Тодоров видит ее суть в операциональном методе интерпретации. Формы структуралистских операций над текстом заданы, внимание сосредоточено на восприятии интратекстуальных отношений, а не истории их производ­ства. Вместе с тем теоретическая стратегия не вытеснила историческую патристически-риторическую линию разви­тия культуры. Это оказалось возможным благодаря тому, что классическая филология разработала принципы ана­лиза содержания текстов, чего лишен структуралистский метод. Финализм патристики, исходящий из наличия аб­солютной истины, высшего духовного смысла и иерархии мира, приобрел, по мнению французского ученого, свое современное развитие в психоанализе. Именно взаимодо­полнительность содержательных принципов финализма и методов операционализма обеспечила сосуществование психоанализа и структурализма в современной культуре. Тодоров считает актуальной задачей эстетики не отсече­ние и подавление тех или иных течений мысли, но соеди­нение их достоинств ради целостного анализа художе­ственной культуры прошлого и настоящего. Вместе с тем он видит и возможные издержки такого подхода, так как, по его мнению, современная цивилизация отличается от­казом от выбора и тенденцией все понимать, ничего не предпринимая.

Идеи синтеза структуралистского и историко-содержательного подходов к литературе Тодоров развивает в своих книгах “Жанры речи”, “Критика критики”, “Поэти-

[43]

ка”, “Понятие литературы”.29 Он предлагает рассматри­вать литературу как структурную и функциональную це­лостность. Ее функциональная сторона является элемен­том более широкой системы, социокультурного контекста.

С ней будут связаны исследования соотношения подража­ния и вымысла в истории литературы. Структуралистский анализ сосредоточится на системе и форме произведения искусства, проблемах языка и поэтики. Структуралист­ское определение литературы как самодовлеющей языковой системы дополнится концепцией литературы как открытой системы, включающей в себя такие жанры, как публицистика, политическая и юридическая литература, пословицы, загадки, считалки и т. д.

Литературы вне жанров не существует, подчеркивает Тодоров. Рассматривая систему литературных жанров в XX веке, он отмечает, что жанры, существовавшие в предшествующие эпохи, не исчезли, но видоизменились. В жанровом отношении ныне следует различать не поэзию и прозу, литературу факта или вымысла, но роман и рас­сказ, диалог и дневник, повествование и дискурсивность. Новые жанры — результат трансформации старых: со­временный литературный текст соединяет черты поэзии и романа. В XX веке исключения постепенно становятся правилом: так, белые стихи вытесняют рифму. Различия между жанрами носят фонетический (песня и поэма), те­матический (трагедия и комедия), гносеологический (ро­ман и автобиография) характер.

В эстетической концепции Тодорова роман предстает как пирамида речевых актов. На ее вершине находится прагматический вымысел, на следующем уровне распола­гаются описание и повествование, ниже — речь рассказ­чика и персонажей. Основа же пирамиды семантическая, акцент делается на личной, а не общественной жизни пер­сонажей.

29 См.: Todorov T. Les genres du discours. P., 1978; Он же: Critique de la critique. P., 1984; Он же: Poetika. Beaugrad, 1986; Он же: La notion de la littérature et autres essais. P., 1987.

[44]

Пружиной рассказа является причинно-временное развитие действия. Время дробится, вымысел выступает на первый план (“Декамерон” Боккаччо). Характер разви­тия рассказа в принципе тот же, что и в сказке. Сказочный цикл состоит из пяти этапов. Так, в сказке “Гуси-лебеди” первый этап — равновесие, второй — его нарушение (по­хищение мальчика), третий — узнавание (это становится известно девочке), четвертый — действие (поиски маль­чика), пятый — восстановление равновесия (возвращение домой). Цикл рассказа аналогичен, природа его структур­ных трансформаций заключается в отрицании предыдущих этапов (переход от несчастья к счастью и т. д.).

Тодоров различает три типа рассказов — мифологи­ческий, гносеологический и идеологический. Первый по­строен на развитии событий, второй — на их восприятии читателем (переход от незнания к знанию, поиски истинного смысла случившегося), третий — на примате над ними идей и абстрактных правил. К гносеологическому типу он относит как средневековый артуровский цикл, рас­крывающий божественный смысл земной жизни, так и со­временные детективные романы, выявляющие подлинные причины событий. При этом может возникать лишь види­мость знания (“В клетке” Г. Джеймса).

“Записки из подполья” Ф. М. Достоевского, “Опасные связи” Ш. де Лакло, “Адольф” Б. Констана Тодоров счита­ет образцами идеологического типа рассказов на том осно­вании, что их перипетии вытекают из абстрактных правил. “Адольф” построен на правилах логики желания: желать того, чего не имеешь, и бежать от того, чем обладаешь. Следствием этого правила является то, что препятствия обостряют, а их отсутствие ослабляет желание. Любовь Адольфа гаснет, когда Элеонора переезжает к нему и уха­живает за ним, — ему больше нечего желать. Но попытка отца разлучить их вновь воспламеняет чувство.

Функции рассказа, полагает Тодоров, переходят от ли­тературы к кинематографу. Литература все больше пре­вращается в игру словами. Так как рассказ (наррация) пе­рестает быть сугубо литературным речевым жанром, он

[45]

предлагает заменить термин “поэтика” “нарратологией”. Что же касается поэзии, то ее место — между рассказом и философией, трактуемой как вневременная, безличная речь.

Особое внимание французский исследователь уделяет проблеме “Литература и безумие”, тенденциям психотизации литературы, специфике психотической речи. Исхо­дя из концепции психоза как деградации образа внешнего мира, нарушения связей между “Я” и миром, Тодоров ви­дит особенность психотической речи в том, что она не вос­создает реальность, лишена референта. Он различает три ее типа: кататоническую, параноидальную и шизофрени­ческую. Первый тип отличается отказом от языка, молча­нием: здесь затронута сама речь. Во втором.случае нару­шается связь между реальным и воображаемым мирами. Параноидальная речь похожа на нормальную, однако ее объекта не существует. Она утратила бы свой патологи­ческий характер, если бы превратилась в шутку, аллюзию. Пандетерминизм, панзначимость, сверхорганизованность параноика количественно и качественно отличаются от стремления ученого, философа, критика выяснить смысл и причину явлений: не различая правду и вымысел, пара­ноик стремится к тотальной систематизации. С лингви­стической точки зрения самой интересной Тодоров счита­ет шизофреническую речь, отличающуюся отсутствием референта, нарушением связи между словами и вещами. Для этого типа речи характерны не металингвистические, а имманентные особенности: незаконченность и бессвяз­ность предложений, неадекватность союзов и местоиме­ний, утрачивающих смысл, взаимозаменяемость переход­ности и непереходности глаголов. Шизофреник разговари­вает, но не говорит, его словесная интоксикация — это апофеоз и конец речи.

Задаваясь вопросом о том, можно ли сравнивать пси­хотическую и поэтическую речь, исходя из анализа ме­тафор, темных мест, акцента на означающее, Тодоров при­ходит к выводу, что такое сравнение неправомерно, если понимать литературу как определенный культурно-ис­торический институт. Однако если речь идет о норме лите-

[46]

ратурной речи в различные эпохи, то аналогии возмож­ны. Так, романтический отказ от подражания миру посред­ством языка, превращение поэзии в самоцель по прин­ципу “говорить, чтобы говорить” (Новалис) положили на­чало психотизации литературы. Фантастика, увлечение сверхъестественными универсалиями у романтиков и сим­волистов XIX века тяготеют к параноидальному типу речи. Литературный авангард XX века, отказавшийся от замены реального мира художественным в пользу неизображения, не чужд шизофренизации речи. Следующим шагом на этом пути является неоавангард, создающий кататонические типы литературы и музыки молчания, живописи и кинема­тографа как пустого пространства и т. д.

Процессы символизации и интерпретации исследуют­ся Тодоровым на примерах игры слов, шуток, загадок. Су­щественное значение в этом плане придается языку магии, трансформирующей связь человека с вещами. Его совре­менной формой, “стыдливой магией” он считает рекламу. Новый, постструктуралистский поворот в эстетике Тодоров связывает с перенесением исследовательских инте­ресов с познания неизвестного на непознаваемое. В отли­чие от структуралистских конструкций постмодернизм в литературе ведет читателя от неведомого к неисповедимо­му. Конструирование оказывается невозможным как при шизофрении, происходит деконструкция чтения.

Тодоров не ограничивается исследованием лингви­стических и эстетических функций речи. Круг его интере­сов гораздо шире. Его волнуют проблемы исторической эволюции места и роли речевого акта в контексте культу­ры; этические, политические, социальные функции речи. В книге “Завоевание Америки. Проблема другого” 30 Тодо­ров рассматривает историю открытия Америки X. Колум­бом как модель человеческих отношений на стыке Средне­вековья и Нового времени, двух культур — европейской и индейской. Названия глав книги соответствуют этапам отношения к другому человеку, другой культуре: “От-

30 См.: Todorov T. La conquête de l'Amérique. La question de l'autre. P., 1982.

[47]

крыть — завоевать — полюбить — узнать”. Эту цепочку автор рассматривает как переплетение этических, эстети­ческих, семиотических категорий, позволяющих адеква­тно интерпретировать знаки, раскрывать символический смысл коммуникации, изучать герменевтический и рито­рический аспекты речи.

Для того чтобы открыть другого, нужно знать, о каком другом идет речь, подчеркивает Тодоров. Другой может су­ществовать внутри меня, так как “Я” неоднородно; так, в роли другого может выступить бессознательное. Речь мо­жет идти и о другом по отношению ко мне внутри данного общества (муж — жена, богатые — бедные, нормальные — сумасшедшие). Наконец, в качестве другого воспринима­ется все то, что находится вне данного общества (иност­ранцы с другим языком, обычаями и нравами). Анализиру­емая книга посвящена отношению европейцев к этому внешнему другому.

Встречу испанцев и индейцев Тодоров считает самой удивительной исторической встречей, имеющей парадиг­матическое значение для формирования европейской иден­тичности. После открытия Колумба Европа стала осозна­вать себя частью целостного мира. Причина этому — не только географические, но и герменевтические открытия Колумба, движимого тремя мотивами завоевания Амери­ки: божественным, естественным и человеческим. Религи­озная миссия христианизации сочетается со страстью к путешествиям, открытию новых земель, наслаждению не­знакомой природой, а также с человеческим мотивом лич­ного обогащения и контактов с другими людьми — абори­генами.

Герменевтику Колумба Тодоров считает финалистской. На основе анализа многочисленных документов и дневников участников похода он приходит к выводу, что испанцы интерпретируют природные знаки и поведение индейцев в своих интересах в соответствии с заранее за­данной целью. Колумбу везде мнятся знаки золота, новой земли. Он не в силах отказаться от финалистской интер­претации природы и бескорыстно, неутилитарно восхи­щаться ее красотой. Он фетишизирует не только природ-

[48]

ные знаки, но и имена собственные, в том числе и свое имя, чью орфографию он неоднократно менял. Слова для Колум­ба — образы вещей, и из этого он исходит, давая названия открываемым им землям.

По мнению Тодорова, люди не занимают в герменевти­ке Колумба особого места. Индейцы воспринимаются им как часть пейзажа, так как они лишены одежды — символа культуры — и говорят на непонятном языке. Пренебреже­ние иностранным языком, полное непонимание других, от­сутствие интереса к ним ведет к ошибкам и иллюзиям, неадекватной интерпретации знаков. Авторитарный тип мышления Колумба исключает коммуникацию. Такая по­зиция препятствует восприятию и пониманию чужой куль­туры. В результате возникает миф о добром дикаре, игно­рирующий подлинный характер отношений индейцев к испанцам. Постепенно формируется колонизаторский син­дром, отличающийся эгоцентризмом, одномерной и одно­значной интерпретацией окружающего мира, отторжени­ем незнакомых систем ценностей. В результате абориген воспринимается либо как идентичный колонизатору, и тог­да происходит его ассимиляция, либо как отличный от него, то есть несовершенный, и это чревато насильствен­ным порабощением. Материальная и духовная экспансия испанцев, военно-политические способы завоевания но­вых земель свидетельствуют, по мнению Тодорова, о том, что Колумб открыл Америку, но не американцев, остав­шихся непонятными ему.

Задаваясь вопросом о том, почему испанцам удалось победить индейцев, Тодоров выдвигает гипотезу, что это оказалось возможным благодаря коммуникативному пре­восходству европейцев и их системы знаков. Анализируя речевую символику индейцев, он приходит к выводу, что она основана на диалоге человека с миром. Мир этот сверх-детерминирован, в нем все предсказуемо благодаря знаме­ниям и пророчествам. Поступки человека, чья судьба пре­допределена свыше, строго регламентированы, он лишен инициативы и ответственности за свои поступки. Решения принимает не индивид, а сверхструктурированное иерар­хическое общество. Регламентация, нормы, порядок подав-

[49]

ляют свободу воли. Главный вопрос в таком обществе не “Что делать?”, а “Как узнать?”. Интерпретация конкрет­ных событий подменяется идеей предустановленной миро­вой гармонии. Ее постижение отождествляется с овладе­нием искусством риторики. Красноречие, ритуальная речь ассоциируются для индейцев с обладанием властью. При отсутствии письменности речь оказывается материализа­цией социальной памяти, общественных законов, норм и ценностей. Общественное воспитание происходит посред­ством ритуальной речи, рисунков и пиктограмм, закрепля­ющих коллективный опыт, подчиняющих настоящее про­шлому.

Таким образом, знаки у аборигенов как бы автома­тически вытекают из мира, они не направлены на манипу­лирование другими людьми. Европейская же знаковая сис­тема нацелена на диалог с человеком, а не с миром. Вслед­ствие этого испанцы превзошли индейцев в межличностной коммуникации, оказались активнее, благодаря чему, по мнению Тодорова, и стали победителями. Но победа эта проблематична: завоевав мир, европейцы утратили воз­можность интегрироваться в него. Мечта о добром дикаре была иллюзорной: мертвый и ассимилированный абориген свидетельствовал о том, что победы чреваты поражения­ми. Пафос эстетики Тодорова — в призыве к пониманию других культур, их познанию, любви к ним.

Место современной культуры — между логосом и мифом, наукой и искусством. Дополняя друг друга, они по­зволяют познать себя и других, сопротивляться тоталитар­ной власти, вытесняя ее с исторической сцены с помощью культуры. Полюбить, узнать и покорить других можно только-путем полилога культур, признания их равенства на основе различия. Синтезу всего лучшего, что накоплено мировыми культурами Запада и Востока, Севера и Юга. способствует развитие искусством и эстетикой импровизационно-адаптационных возможностей человека. Эти идеи Тодорова, развитые им в последующих книгах,31 сви-

31 См.: Todorov T. Le croissement des cultures. P., 1986; Он же: Nous et les autres. La réflexion française sur la diversité humaine Р., 1989; Он же: Les morales de l'histoire. P., 1991; Он же: La vie commune. Essai d'anthropologie générale. P., 1995.

[50]

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: